– Здравствуйте, – спокойно сказала Вера. – Я хочу заказать у вас подарок мужу к ближайшим выходным.
– Пожалуйста. Каких бабочек вы хотите?
– Разных. Обязательно разных.
– Сколько.
– Сто. Нет! Двести штук! Сколько поместится в обычную коробку из-под обуви? Чтобы доверху. Лентой перевязывать не надо.
7
Визиты пациентов давно закончились, но Логинов уходить не спешил. Перед ним лежали толстые медицинские справочники, высунув многоязычье пёстрых лент-закладок, растрёпанные тетради, записные книжки с распухшими, слоёными, как колония древесных грибов, листами. На мониторе компьютера светилась страничка одного популярного среди его коллег сайта. Логинов устало водил мышкой по экрану, не в силах встать и заварить себе десятую за вечер чашку кофе. Раздел «Психиатрия», подраздел «Обсуждения сложных случаев». Он зарегистрировался на форуме под ником «Наблюдающий». Публика сайта в основном общалась на тему, как он сам определил, «что-то пошло не так». Логинов хотел было написать: «Друзья-коллеги, да всё, всё в любой момент может пойти не так! Вы лечите не перелом ключицы, а перелом головы. А шину на голову не наложишь!» Его раздражали многие участники форума, пишущие: «Сделал всё, что нужно, но…» или «как положено», а ещё хуже «как учили», но вот, видите ли, у пациента обострение. Какой искус написать: «Это потому, что вы, долбоголовые, делали, как вас учили и как положено!» Но он не хотел «светиться» на форуме, вступать в полемику. Анонимов тут не жалуют, а появись он под своим настоящим именем, наверняка кто-нибудь раскопал бы его чешскую историю, и полетели бы в его голову навозные комья. Не исключено, что Логинова бы сразу «забанили», перекрыли доступ к информации. А это плохо. Его задача – собрать статистику. А также понять, был ли кто-то из коллег близок к тому, что собирался сделать Логинов. Научных статей он точно не нашёл, а вопрос, который он задал форумчанам несколько дней назад, принёс целый шквал обвинений в шарлатанстве. Зажечь слабый фитилёк ненависти, раздуть из искорки пламя агрессии – этот опыт стоило поставить хотя бы ради чистой науки. Впрочем, думалось ему, чистой науки, как и абсолютного здоровья, не бывает. К тому же термин «чистая» к медицине, на его искушённый взгляд, совсем не подходит.
«Ханжи, – думал Логинов. – Вы никогда не продвинетесь и на йоту к решению проблемы! Вы способны лишь на жалкое повторение чужого успешного опыта». Он закрыл ноутбук, выключил настольную лампу и закрыл глаза, уставшие за долгий рабочий день.
Логинов не любил вспоминать об этой истории. Ему казалось: вот он, некогда уважаемый в Европе психиатр с кипой научных статей, напечатанных в лучших медицинских журналах, с завидным рейтингом цитирования и великим множеством пациентов, которым он смог помочь; он, пользовавшийся особой благосклонностью чешской элиты, – он плывёт в большом белом эмалированном тазу по зловонной сточной канаве и вытаскивает за волосы из дерьма тонущих; сажает их к себе в таз, вытирает им глаза и губы рукавом белого халата. И те начинают дышать, начинают видеть… Да, именно так, так, так, хотя он, как психиатр, знал, что отождествление себя с дедом Мазаем уже само по себе тянет на полновесный диагноз.
Логинов убеждал себя, что из Праги пришлось уехать – убежать – из-за проблем с Мариной, но всё же на донышке сознания плескалась жестокая правда: он струсил, побоялся стать изгоем на кафедре Карлова университета, позорно сбежал. Профессор Станкевич, единственный, с кем он советовался, сказал ему тогда: надо уйти сейчас. Переждать. Затаиться. Наука не закрывает свои двери, просто нужно время.
Всё началось с одного молодого пациента. Его звали Вилем, и у него была патологическая вязкость мышления. Парню исполнилось семнадцать, и в последний год он стал невыносим для окружающих. Разговаривать с ним было мукой: речь Вилема, медленная и тягучая, как нагретый пластилин, пугала несуществующими подробностями, путаными деталями и нюансами. Голос раздражал гнусавостью, будто нарочитой, и всё, что говорилось, звучало как песня-транс каких-нибудь байкальских шаманов. На простой вопрос о времени на часах, предполагающий однозначный ответ, пациент мог долго и занудно рассказывать, как завязывал шнурки на ботинках, а соседи купили две швабры и поставили на балкон, при этом в Африке, он прочёл, не было дождей, когда изобрели атомную бомбу. Логика и связь между понятиями отсутствовали напрочь.
Юноша происходил из очень высокопоставленной генеральской семьи, и папа-генерал уже приготовил сыну лакированную карьеру в военном ведомстве. К Логинову генерал обратился за помощью лично: нужно было в кратчайшие сроки подогнать Вилема под рамки социального адеквата.
Чаще всего вязкость мышления проявляется как сопровождающий симптом эпилепсии, но эпилептиком Вилем не был. Логинов провёл с ним два сеанса, на втором заговорил с пациентом его же языком – бессвязно и многословно – и к концу встречи убедился в том, что подозревал с самого начала: это была виртуозная симуляция. Такая симуляция, которую его коллеги-предшественники пропустили.
Вилем был умница. Вилем не был болен. Вилем считал, что может обмануть любого врача.
Его огромное нежелание идти по стопам отца и неприятие всего связанного с армией настолько вскипятили ему мозг, что он выбрал малое из зол – небольшое психическое отклонение – и играл настолько гениально, что сам себе верил. Это не шизофрения или паранойя, где опытный психиатр расколет тебя сразу. С таким отклонением можно жить комфортно, играть на гитаре, петь, ничего не делать, но смешно даже подумать о военной карьере, где лаконичная речь обязательна. И симулировать этот диагноз, как казалось Вилему, легче лёгкого: неси всякую ерунду, главное, побольше деталей, о каких тебя не спрашивают. Неконтролируемый поток сознания. Синдром акына: что вижу, то пою. Вилем был уверен, что доктор купился на его игру. Глаза Вилема сияли, и Логинов нутром почувствовал, что под конец встречи пациент торжествовал, что сумел его одурачить. А в конце третьего приёма Вилем вдруг расслабился и заявил, что когда-нибудь снимут фильм-фарс о генерале, который, прежде чем отдать приказ о наступлении, час будет рассказывать о ночной сорочке своей жены и о кошачьей шерсти на ковре.
Логинов вызвал папу-генерала и всё честно ему рассказал. Генерал пошумел и поместил сына под домашний арест. На всякий случай. Через месяц интернет взорвался обвинительными речами о том, что опытный психиатр «пропустил» болезнь, а мальчик взял и повесился.
Вилем действительно повесился. Кто же мог предположить такой исход? Логинов был уверен, что суицид не связан ни с симуляцией, ни с разоблачением. Но в прессе начались шумиха и возня. Логинов пытался выяснить истинные причины самоубийства, однако достоверную информацию от него скрывали. Тогда объявился некий журналист по фамилии Прохазка из бульварной газеты «Aha!», который показал ему якобы предсмертное письмо Вилема, в котором парень обвиняет в своей смерти всех врачей, встретившихся ему в жизни. Прохазка предложил Логинову купить у него письмо за небольшие деньги. Сам не зная почему, Логинов согласился. Это было ошибкой. Подвох стоило искать хотя бы в факте дешевизны товара.
Наутро информация о покупке письма появилась в сети, и снежный ком было уже не остановить. Логинов ходил с нейтральным «покерным» лицом, не отвечал на вопросы журналистов и коллег, убеждал себя, что не поддастся больше ни на какие провокации. Университет активно его защищал и получил пулю: всех обвинили в круговой поруке.
Очень скоро Прохазка раскопал историю бывшего пациента Логинова, страдавшего арахнофобией, того самого, который умер в московском лифте, увидев воплощение своего навязчивого кошмара на афише – маленького безобидного паучка. Обвинения в непрофессионализме посыпались снова.
Было такое ощущение, что весь мир ополчился против него, и Логинов не понимал почему. Что, что он сделал не так? Может быть, это материализовалась чья-то зависть в научных кругах? Зависть тех, чьим статьям в медицинских журналах не находилось места? Ведь были, были такие и среди профессуры, и среди нетитулованных коллег. У зависти длинные руки и цепкие пальцы со множеством фаланг и присосочками на концах. Одним движением эти пальцы вольны нажать на нужную артерию, и ты уже выключен – точно и молниеносно. Чумной бубон зависти – это взрыв мощнейшей разрушительной силы, и, если тебя засосало в его эпицентр, выбраться будет сложно. Зависть гадлива, подла, она прорастает метастазами в твою жизнь, загаживает её, а ты бессилен, потому что от тебя ничего не зависит – ведь это не ты, а тебе завидуют. Для того чтобы не завидовали, иногда проще просто не существовать.
Газетные статейки выливали литры яда, смаковали детали, строили гадливые предположения. Что тут скажешь? Умер пациент – это плохо. Это очень плохо. Твоя вина есть, даже если ты сделал всё что мог и даже если пациент этот, как было в случае с несчастным в лифте, много лет уже не лечится у тебя. Почти за каждым серьёзным медиком стоит своё кладбище, машет ему крестами, как руками: это мы, мы здесь, с тобой, неразлучны навсегда! Любим тебя и никогда не бросим! И степень твоей вины измеряется не тем, что ты сделал или не сделал, а просто фактом смерти. Такое вот элементарное математическое уравнение.
Логинов не поддавался. Университетская профессура спорила на его счёт, но всё-таки он чувствовал поддержку. «Поруку», – прыскала ядовитой желчью вездесущая «Aha!».
Следующий удар ему нанесла коллега. Её звали Лена Грач, она была из Москвы и в Праге практиковала первый год. Лена неожиданно влюбилась и в какой-то момент решила бросить всё и улететь за милым на его родину, в Баку. Она позвонила Логинову уже из аэропорта, наскоро повинилась и попросила взять одну свою пациентку, стареющую истеричную актрису. Логинов пошёл Лене навстречу, хотя и был загружен сверх меры.
Актриса страдала ярко выраженной депрессией с ипохондрическим бредом. Ей казалось, что она больна неизлечимой болезнью, что умирает и никто не может ей помочь. Классический случай нозофилии. Она ожидала смерти каждый день, и это ожидание превратилось в своеобразный ритуал: с утра она обзванивала подруг и бывших партнёров по сцене и прощалась; затем надевала чистое бельё, открывала входную дверь – чтобы её труп нашли до того, как он успеет разложиться, – и принимала на тахте христианскую погребальную позу: лапки сложены на груди, лицо счастливо-умиротворённое. Ожидание смерти творилось талантливо, его омрачало лишь отсутствие рукоплещущей публики. Пролежав так неподвижно часа три, актриса, как правило, замерзала, вставала, вливала в себя тарелку супа и начинала жить до следующего утра. Вторая половина её дня тоже проходила однообразно: жалобы на здоровье всем, кто готов был слушать, и визиты к врачам. Каждый вечер у неё обнаруживалась новая смертельная болезнь.