Профессор Станкевич, приехавший на пару дней из Петербурга в Прагу, предупредил его:
– Учти, Феликс, исход терапии, при котором пациент становится эмоционально зависимым от врача, да ещё на фоне неустойчивой психики, может грозить суицидальной разрядкой. Ты готов к этому?
Логинов понимал, что он в ловушке и надо принимать какие-то срочные меры.
На беду, актриса позвонила Лене Грач и от чистого сердца призналась ей, что так хорошо, как сейчас, она ещё никогда себя не чувствовала, что счастье её огромно и безмерно. Правда, она плачет каждый день, но готова всё терпеть ради блаженства общения с «милым русским доктором». Лена забила тревогу, на сей раз позвонив не Логинову, а декану. Милош Бранек устроил ему полчаса профилактического террора в своём кабинете и настоял на клинике для пациентки, оплатить которую снова взялась актёрская гильдия. Логинову оставалось только подчиниться.
Актриса согласилась на клинику неохотно, только после того, как он провёл с ней двухчасовую жёсткую беседу. Разлука с «добрым доктором» снова макнула её в вязкую мшистую депрессию. Через неделю она вынырнула из палаты, проскользнула незамеченной стрекозьей тенью мимо полусонных санитаров, удивительнейшим образом миновав четыре поста, и вышла на оживлённую трассу, где её сбил автомобиль. Администрация клиники всеми силами отстаивала версию, что это не суицид. Якобы соседки по палате уверяли, что актриса пошла в киоск за журналом. Но можно ли верить соседкам, учитывая их диагноз, и администрации, пытающейся очистить свою заляпанную репутацию, – ещё большой вопрос. Ситуацию со смертью актрисы осложняло одно обстоятельство: она вышла на трассу абсолютно голой.
Снова подключилась голодная до скандалов пресса. На ответственных лиц в клинике, допустивших, что у них больные из-под носа санитаров кидаются голыми под автомобили, завели уголовное дело. Материализовался и вездесущий Прохазка, потянул за ниточки, вынюхал охотничьим чутьём университетский след и, разумеется, вышел на Логинова. Милош Бранек, как мог, переводил стрелки на клинику, писал возмущённые заявления в прессе о здравоохранении в стране, но Логинову устроил публичную порку на заседании кафедры. Подсуетилась и Лена, участвовала в обсуждении «ситуации, порочащей университет» по скайпу, заявила, что у пациентки вообще не было клинической картины до начала лечения у Логинова. Всплыла информация о его «новаторском» методе – из уст Лены, «преступно-новаторском», – без транквилизаторов, без отработанной схемы. Приплели клятву Гиппократа, главный принцип «не навреди» и другие популизмы. Логинов предстал монстром, «недоврачом» и оборотнем в белом халате. От него забрали всех сложных пациентов – а в его практике они составляли семьдесят процентов – и оставили нескольких тихих шизофреников.
Бороться не было сил.
К тому времени болезнь Марины набрала обороты, и Логинов решил навсегда уехать из Праги. Бежать, если быть точным.
«Всё равно другого выхода нет, – уверял он себя. – Так будет лучше для всех. И Бранек вздохнёт свободней».
Уже в Риге Логинова догнала весть о том, что ему отказано в практике клинической психиатрии на территории Чехии.
Этого он никак не ожидал. Они не простили ему дерзости, не успокоились, не забыли. Удар, нанесённый точно в цель меткой рукой Бранека, опрокинул Логинова навзничь, и голова его, как после тяжёлого хука, ещё долго была в состоянии невесомости, отупения, удушающей медузьей пустоты. И только тревога за Марину выдернула его из какого-то сумрачного полураспада, перетасовав приоритеты и цели, поставив всё на свои места, затушевала обиду, оказалась спасительной.
Станкевич заверил его: «Через год все всё забудут». Возможно. Но не забудет сам Логинов. Его не сломали, нет, но сам он уже не верил в то, что способен сделать в психиатрии что-то полезное. Всё чаще он задавал себе вопрос: «Зачем?» И не находил ответа.
И даже спустя несколько лет, переехав из Латвии в Россию, в Калининград, перейдя на частную практику, где он сам себе хозяин, Логинов всё равно не прибил табличку «Психиатр» на своей двери. Какая теперь разница? Все служат одному демону. Психотерапевт – тоже уважаемая профессия. А мозг постичь невозможно. Да и неправильно его постигать, потому что нет истины исцеления для мозга, врач может лишь примирить его с носителем – человеческим существом, и в этом психотерапевты даже важнее психиатров, потому что именно к ним сначала попадает голова с маленькой невинной поломкой и от них зависит дальнейший её поршневой ход. Опытный часовщик смахнёт кисточкой пылинку с анкера, и часовой механизм заработает снова, мерно отстукивая шестерёнками отпущенные годы вплоть до тихой смерти в своей кровати, в любви и согласии с собственной головой.
Логинов смирился. Его удел теперь – ревнивцы и истерики, и хлебом он будет обеспечен всегда.
Но, работая с особыми пациентами, такими как Гольфист или Бельгиец, он остро чувствовал тоску по той науке, какую оставил в душном Карловом университете, испытывал воющий голод и понимал где-то на уровне ощущений, что непременно в науку вернётся. И не просто вернётся, он вернётся триумфально, сделает что-то важное: открытие, новый метод, иной подход к диагностике, да хоть что-нибудь, но это непременно будет то, что до него дерзали вершить единицы. Ведь именно он, Логинов, и способен совершить научный прорыв, как бы банально и шаблонно это ни звучало, – да, да, да, потому что таких, как он, больше нет. Надо лишь дождаться момента.
Пока же ему оставалось только, как он сам выражался, соединять раздвоенные трафареты. Однажды Марина вырезала какое-то лекало из гофрированного картона (уже и не вспомнить, для чего оно было нужно), оставила его в саду, и от дождя оно намокло, расслоилось, тронь – и верх с низом сдвинутся, распадутся. Марина просушила картонку феном, и та снова приняла исходную форму. Вот и Логинов видел свою работу в чём-то схожем: соединял раскисшие части, разглаживал их, просушивал. И будто бы ждал сигнала, когда истомившийся зверь, сидящий в нём, шепнёт ему: «Пора».
И в день, когда Мосс пришёл к нему на первый приём, Логинов, заглянув в глубь его тёмных, как нефть, зрачков, вдруг понял: этот парень только что кинул дремавшему внутри него зверю сахарную кость.
Затрещал мобильный, проник комариным писком куда-то в мозговую подкорку, выудил из неуютных воспоминаний.
– Алло, Феликс?
Это был Тамме.
– Мы нашли, откуда растут ноги у твоего браслета.
Логинов ожил, мгновенно испытал чувство благодарности к эстонцу за то, что тот сразу начал с самого главного.
– Я знал, Райво, что ты не подведёшь. Говори же!
– Извини, что долго. На это ушло несколько дней, сам понимаешь, людей у меня мало. Твоя жена заходила в три места. Мы проверили по камерам наблюдения её маршрут. Маникюрный салон «Лилия». Пожилая клиентка делала массаж рук, сняла браслет. Видимо, положила на край стола или подоконника.
Логинов мгновенно представил всю картину: богатая, разодетая старуха, с веснушчатыми морщинистыми руками и яркими алыми ногтями.
– Она подняла шумиху?
– Разумеется.
– Что посоветуешь, Райво?
– Я пришлю к тебе своего человека, отдашь ему браслет. Он передаст его нужному полицейскому.
– А… Что он скажет в полиции?
– Это не должно тебя беспокоить, Феликс.
Логинов вздохнул с облегчением. Тамме его выручил в очередной раз.
– Райво, я твой должник.
– Бэз-дэээ-лица.
Почему-то именно слово «безделица», такое русское и домашнее, он произносил с утрированным эстонским акцентом, будто нарочно вытягивая гласные и отчеканивая каждую согласную, точно медную медальку.
– Нет, не пустяки, Райво. Твои люди старались, да и ты тоже. Тебя не обидит сумма, как в прошлый раз?
– Конечно, нет, Феликс. Это щедро. Но ты всё правильно понимаешь.
Логинов на секунду задумался.
– А полицейским? Сколько я им должен?
– Вот ещё! – дунул в трубку Тамме. – Им будет достаточно, что мы за них отработали дело и вернули браслет. Пусть довольствуются похвалой начальства.
– И всё же… – Логинов сомневался. – Райво… Там же камеры. И ребята эти, из полиции, не дураки. Не хотелось бы лишних вопросов…
– Я понял тебя, – протянул Тамме. – Денег не давай. Купи шахматы. Хорошие. Для начальника. В субботу я с ним парюсь в вашей русской бане. Подарок твой передам.
– Договорились. Спасибо, Райво.
– И вот ещё что, – Тамме почмокал губами в трубку. – Хорошо бы, твоя жена не выходила из дома. Хотя бы временно. Месяц.
– Райво, я не могу её запереть в доме!
– Тогда нужно, чтобы кто-нибудь её сопровождал. Или наблюдал за ней.
Логинов задумался. Безусловно, Тамме был прав.
– Райво… Можно ли рассчитывать на твоего человека?
– Не думаю, что это выход, Феликс. Наружка – дорогая вещь, да и людей у меня мало. Найди кого-нибудь надёжного.
Тамме попрощался, отключил связь. Логинов сидел в полутьме минуты две, напряжённо думая о разговоре. Да, эстонец прав, тысячу раз прав! Нужен кто-то, кому можно доверить тайну, – тот, кто будет хорошо относиться к Марине, не обидит, не растревожит её, кто останется деликатен и не брезглив к неприятной, постыдной болезни, такой позорной для обывательского безжалостного суда. Компаньон или компаньонка. Кто-то «свой». Но в том-то и беда, что «своих» в этом городе у Логинова не было.
Тихо скрипнула дверь, и показалось личико помощницы Киры в ореоле света, бьющего из коридора.
– Феликс Георгиевич, я стучу, вы не отвечаете. У вас всё в порядке? Феликс Георгиевич, вы слышите меня? Может быть, вам нужно что-нибудь?
Логинов встрепенулся. Кира, такая ясная и прозрачная, услужливая, всегда понимающая. Идеально ведёт его дела, никогда не путает даты и цифры. Он не раз задумывался, что её может держать на маленькой ассистентской ставке, ведь она явно способна на большее.
«Может быть, вам нужно что-нибудь?»
– Да, Кира… Подыщите, пожалуйста, хорошие дорогие шахматы. Не по интернету. Проверьте сами в магазине, я полагаюсь на ваш вкус.