Голоса Мосс начал распознавать ещё в утробе матери. А за первый месяц после рождения они превратились для него из плоских и чёрно-белых в геометрически объёмные и цветные. Среди них выделялся голос матери – из плотного зелёного плюша, с искрой, в нём Моссу было хорошо и спокойно, как может быть хорошо и спокойно в тёплом непродуваемом спальном мешке. Другие же звуки с самых первых дней жизни во внешнем, неутробном, чуждом мире внушали тревогу, которая нарастала с каждым новым незнакомым полутоном, становилась густой, как кисель, и Мосс ощущал её где-то у горла, так что почти не мог дышать, задыхался – до посинения губ и судорог пальцев. К двум годам он научился пропускать тревожные посторонние звуки через некий фильтр, приколоченный, как ему чудилось, где-то у затылка. Он часто трогал это место, водил рукой по стриженому шишаку на голове и мог бы поклясться: да, там точно что-то сидит. Неизвестно что, но оно явно помогало ему выживать.
Темнота была кошмаром для Мосса первые семь лет. Раиса, чуткая к малейшим тревогам сына, никогда не выключала свет в спальне, но от всего уберечь не могла. Когда внезапно, с хлопком и демонической вспышкой, гасла лампочка в туалете или в ванной, Мосс чувствовал, что кто-то большой, тяжёлый наваливается на него всем телом, и косточки под кожей, стеклянные и невесомые, вот-вот хрустнут под весом гиганта, и никак, совсем никак невозможно от этого уберечься. Он замирал, переставал дышать, не в силах позвать на помощь, и проживал в эти мгновения тысячи жизней – от рождения до умирания, чувствуя себя маленьким, голым, жалким, похороненным заживо.
А в семь лет он нашёл на полке с книгами один из томов «Энциклопедии человека», не проданный матерью в голодные годы только потому, что обложка и титульный лист были щедро залиты портвейном ещё во времена отцовского богемного загула. Картинок в книге оказалось мало, и Мосс поначалу разочаровался, но потом, листая страницы, неожиданно наткнулся на раздел о структуре и функции человеческого глаза. В одной из статей говорилось, что люди в среднем моргают двадцать раз в минуту. Мосс задумался, потом достал из ящика комода старый советский секундомер и провёл на себе нехитрый опыт: замерил собственное моргание. Получилось меньше секунды на один взмах ресниц. Математику в первом классе изучали примитивную, но он благодаря Галине, умевшей разговаривать с детьми только на полезные для будущего зарабатывания денег темы, уже к пяти годам научился бегло складывать в уме, знал умножение и мог пользоваться калькулятором. Нужные вычисления заняли у него совсем немного времени, и, записав результат на листочке бумаге, ошеломлённый Мосс ходил с ним сутки по квартире, отказываясь верить очевидному факту: получалось, что, если сложить все моргания вместе, люди находятся в темноте более часа в день. Более часа! Тогда как каждая секунда для него была невозможной!
Знание это так потрясло его, что в голове произошёл какой-то щелчок. Поначалу он моргал чаще – и к концу дня хвалил себя за то, что пробыл в темноте на пару минут дольше, чем накануне. Затем договорился сам с собой, что пробудет в ванной с выключенным светом полминуты, но зато моргать будет реже, поэтому никого не обманет: положено быть в темноте один час пять минут в сутки – пожалуйста, получите. И тот, кто придирчиво смотрит за тем, чтобы он не схитрил, не сумеет уличить Мосса в лукавстве. Этот кто-то, как думалось ему, почти наверняка наблюдает за всем из угла на потолке – там, где желтоватый подтёк, – а кто ещё, как не бог, он, точно он!
После недели тренировок Виктор мог уже не считать секунды, судорожно сжимая потные кулачки, а находиться в тёмной ванной уже по три, четыре и даже пять минут.
Раиса однажды случайно наткнулась на сына, сидящего в платяном шкафу с зажмуренными глазами, и не на шутку испугалась:
– Что ты там делаешь, Витенька?
– Ничего, мама, – спокойно ответил Мосс. – Просто сижу.
– И тебе не страшно, сынок?
– Не-а! – сообщил он ей с неподдельной радостью.
Ему не было страшно! Он захлёбывался от счастья при одной только мысли, что вот было, было, было страшно, а теперь нет. Он победил страх, удавил его, как муравья сандалией, он, Мосс, – большой и сильный, а страх – маленький и чепуховый, как фантик от конфеты.
В тот день он попросил мать выключить на ночь свет и спал спокойно, крепким ангельским сном. Желтоватый потолочный бог был доволен.
Но коварная биологическая коробка, называемая головой, не терпит пустоты. На место убитых страхов обязательно приходят новые, заполняют опустевшую нору, жиреют там, и их уже намного сложнее вытравить. Они цепляются всеми щупальцами, врастают в стены, пускают корни, сопротивляются до последнего. Страх темноты для Мосса был сильным, громоздким, злопамятным. Поэтому и не мог исчезнуть совсем, не переродившись, не мутировав в другого, более цепкого к выживанию монстра. Мозг лишь подсказывал: сейчас тебе хорошо, но подожди, подожди, мальчик…
И тогда появилась она, бабочка, – само воплощение чистого, доведённого до совершенства ужаса, затмила, подобрала под себя все остальные страхи, сразу оказавшиеся безликими и ничтожными в сравнении с ней.
Мосс не мог определить, когда это началось, но знал, что страх пред бабочкой жил в нём с рождения: он очень хорошо помнил себя совсем маленького, лежащего в материнской кровати и цепенеющего от одного предчувствия едва заметного колыхания крыльев случайно залетевшего в комнату мотылька. До поры до времени этот страх спал, уступив место эфирной детской боязни звуков и темноты, но в один день мир Мосса перевернулся.
Стоял тёплый сияющий май, и Раиса вывезла его в одно из воскресений в Зеленоградск, на Куршскую косу. Там, у кромки ещё холодного серо-бирюзового моря, они с матерью провели несколько счастливых часов, гуляли по дюнам, собирали выброшенный на берег мелкий смолисто-коричневый янтарь. Впервые увидев причудливые «танцующие» сосны – тонкие, с изогнутыми стволами, будто они пытались увернуться от невидимого ловца, Мосс ощутил какое-то потрясающее, невыразимое словами чувство восторга; он долго гладил их шершавые змеистые тела, вдыхал свежий хвойный запах и смеялся так весело и безмятежно, что даже случайные люди, попадавшиеся им с матерью на пути, тоже не могли сдержать улыбку, заразительную, тёплую. Мосс подошёл к одной низенькой сосне, присевшей на собственные корни, и вдруг увидел в ней небольшое дупло, растянутое чёрной длинной каплей по стволу. Он осторожно провёл ладонью по губастым краям дупла и, затаив дыхание, поднёс лицо к его пасти…
…И вдруг понял, что оттуда, из темноты, на него смотрят.
Мосс замер. И прежде чем отскочить назад, за какую-то сотую, тысячную, миллионную долю секунды почувствовал, что до лица его кто-то дотронулся. Едва уловимо, касанием волоска или паутины – от переносицы к бровям.
Дыхание остановилось, он отшатнулся, ударившись макушкой о край дупла, с силой хлопнул себя пятернёй по лбу, зажав в руке что-то мягкое, и… захлебнулся от немыслимого ужаса, залившего сознание. Сжатая пружина страха, сложенная до поры до времени в плоское кольцо, распрямилась в нём, отдалась резонансом во все закоулки мозга, загудела металлом в ушах, и во рту сразу стало железисто, сладковато-кисло – от прикушенного до крови языка. Откуда-то прямо из диафрагмы, разрывая лёгкие, вырвался крик, и Мосс сразу сорвал голос, захрипел на вдохе, и, замерев на мгновение, очнулся, и что есть силы помчался прочь, теряя все ориентиры, – прочь, прочь, прочь от этого страшного, гиблого места. Он бежал, спотыкаясь о горбатые корни, и казалось ему, что сосны тоже корчатся от невероятной, бессмысленной боли, выгибают позвоночники, цепляются ветками за его футболку: не оставляй нас, возьми с собой!
Мосс не понимал, что произошло, лишь метался по лесу, не чуя под собой ног и бессознательно сжимая кулак. На какой-то миг он замер: перед ним вдруг выросла сколиозная сосёнка с каплевидным чёрным дуплом, словно неведомая центростремительная сила притянула его вновь к тому самому дереву. Мосс заплакал, рванул в сторону, но, как в долгоиграющем кошмаре, ду́пла появлялись на его пути вновь и вновь.
Наконец он выскочил из леса на берег и, обессиленный, загнанный, упал на белый песок. Мелкие песчинки забились в ноздри, налипли на губы и ресницы, и было боязно и нелепо открыть глаза. Отдышавшись, Мосс сел, дрожа от озноба и всхлипывая, и тут только заметил, как свело от боли руку: он всё ещё сжимал кулак, впиваясь до крови ногтями в ладонь. Осторожно разжимая онемевшие, замороженные пальцы, Мосс увидел тельце мёртвой бабочки, сероватое и мягкое, как грязный ватный тампон. Её тёмная пыльца выглядела пеплом, а кусочки сломанных крыльев казались чешуйками слюды с тонкими, едва различимыми прожилками. Мосс вновь закричал от ужаса, и судорога – колючая, беспощадная – пустила электрический ток через его тело. Этот миг он запомнил беспорядочными цветными осколками, как в калейдоскопе. Была рябь на море и её зеркальное повторение в небе – балтийские чайки. Были облака, заштрихованные силуэтами птиц. Были дюны – бесконечные, извилистые. Было солнце – по-майски яркое, выпуклое. А его, Мосса, не было.
Его не было. Много позже, когда его кто-то спрашивал, боится ли он умереть, Мосс вспоминал тот самый момент на пляже и вновь переживал миниатюрную смерть – не бутафорскую, самую настоящую. И не было срока давности, с годами не исчезала, не затушёвывалась в памяти первая зеленоградская бабочка, убитая им.
…Его нашли вечером того дня около Куршской орнитологической станции, продрогшего насквозь от морского ветра и совершенно измученного. Заплаканная Раиса долго благодарила двух молоденьких милиционеров за помощь в поиске и пыталась укутать сына во всё, что было у неё с собой: в свою огромную вязаную кофту, в пляжную подстилку, в полотенце. Он безразлично позволил спеленать себя, но тепла не чувствовал: холод осел внутри организма, где-то в области живота.
Ещё, наверное, целый месяц Мосс никак не мог согреться, всё паковал себя в одеяла и свитера и просил мать включить электрический обогреватель. Сознание поменялось на сто восемьдесят градусов. Ужас перед бабочками теперь владел мозгом полностью, выкурив все остальные страхи. Мосс перестал бояться переходить широкие улицы, отвечать на уроках, его теперь почти не беспокоили насмешки детворы, из-за чего он раньше очень сильно переживал. Одна мысль о том, что какая-нибудь простенькая капустница по велению собственного микроскопического мозга вздумает вдруг опуститься ему на плечо, приводила Мосса в такой первобытный ужас, что он не мог думать ни о чём другом. Да, он продолжал ходить в школу – по привычке, учил уроки, общался с матерью и окружающими, но лишь к концу летних каникул, когда мотыльки стали встречаться на улицах реже, начал осознавать, что происходит вокруг.