Но прежде всего он вылечит Мосса, вылечит тем способом, за который ханжи от психиатрии с радостью привязали бы его к кресту, облили керосином и подожгли.
Да, размечтался! Журналы, конференции, звания, грудь в медальках поблёскивает на солнце и слепит ласточек, меняя траекторию их полёта… Смешно! К чёрту все регалии и побрякушки! Ты идиот, Логинов, и мало чем отличаешься от своих приболевших фантазёров! Как в бородатом анекдоте: «Кто первый надел халат, тот сегодня и доктор». Надо быть реалистом. Всё тихо в твоей голове. Всё тихо в твоей голове.
Один его знакомый психиатр из Петербурга недавно покончил с собой. У него была полная деструкция. Утром он просыпался, вливал в кофе реланиум, запивал баночным пивом и шёл на работу. Всю жизнь он посвятил чужим фобиям, но сам так и не смог взобраться на собственную гору страхов. Последнее время он начал замечать у себя симптомы смещённого сознания, сильнейшую депрессию, беспричинный страх и постоянное внутреннее беспокойство – верные признаки панафобии, боязни всего. Если только вдуматься, боязнь всего – это ли не верный конец человеческой ветви? Да, он был отчасти наркоманом, алкоголиком уж точно, но ведь и настоящим учёным, голодным и пытливым, тоже был – не чета Логинову с его поверхностным копанием и слюнявой щенячьей верой в интуицию.
Из раздумий его вывела Кира. Впорхнула в кафе, лёгкая, невесомая, волосы пролиты на плечи тягучими шоколадными струями. Приземлилась на стул рядом – глаза преданные, пальцы шуршат бумажным носовым платочком. Логинов заказал ей капучино и бисквит.
– Вы хорошо подумали, Кира?
– Я согласна, Феликс Георгиевич, я же сразу вам сказала.
– «Сразу» – это плохо. Дело серьёзное, требует перекройки вашего привычного жизненного распорядка. Я поэтому и предложил вам переспать с этой мыслью и утром ответить взвешенно.
– Я отвечаю взвешенно. Я вас не подведу.
Логинов улыбнулся, подождал, пока отойдёт услужливый официант.
– А ваша учёба, Кира?
– Не помешает. Уже почти конец года, занятий мало, все пишут курсовые, а я уже написала. Вы не волнуйтесь, я и с пациентами буду успевать в дни приёма, вы ведь без меня не справитесь.
Логинов улыбнулся:
– Да, пожалуй, не справлюсь.
Она кивнула – как-то серьёзно, без обычной смешинки в глазах, точно и не ожидала другого ответа.
– Я всё для вас сделаю, Феликс Георгиевич.
«Интересно, что – “всё”»? Логинов слегка дотронулся пальцами до её сжатого кулачка, и она дёрнулась, как от статического электричества, но руку не убрала.
– Это деликатное дело, Кира. Марина – сложный человек, к тому же она больна. Её болезнь непредсказуема. Сегодня всё может быть хорошо, а завтра будет кризис.
– Она знает об этом?
– Да. И согласна, что ей нужна помощь. У нас был вчера разговор. Я объяснил ей, что из дома она будет выходить либо со мной, либо с вами. Я пересмотрю своё расписание, оставлю на какое-то время только нескольких пациентов. Четверо уже завершили курс, двое заканчивают, а остальные, надеюсь, будут приходить профилактически, не каждую неделю. Новых пока не записывайте, объясните, что я загружен полностью до июля. Надо сделать так, чтобы я был чаще с Мариной хотя бы в ближайшие пару месяцев. Сколько раз вы сможете приезжать в Светлогорск?
Кирины раскосые глаза вспыхнули двумя желтовато-коньячными штрихами. Она качнулась на стуле и наклонилась к Логинову, уткнувшись маленькой острой грудью в ребро стола.
– Сколько нужно, Феликс Георгиевич, столько и буду приезжать. Я даже ночевать смогу оставаться, выделите мне диван в доме. Я всё сделаю, вы только не волнуйтесь!
«Всё сделаю…» Она повторяет это постоянно. Логинов не любил чувствовать себя обязанным кому бы то ни было и всегда умел вовремя соскочить с крючка, не дать спеленать себя тугими бинтами вынужденной, неизбежной благодарности. В этих бинтах легко засохнуть, превратиться в маленькую скукоженную мумию. Нет, нет, нельзя, нужно быть начеку. А Кира… Ему ли, разбирающемуся в людях с профессиональной, стерильной щепетильностью, не понимать, что эта девочка готова исполнять его слепую волю, и не оценить её рвение, пусть и недолговечное, было бы вопиющей глупостью.
Кира… Чистейший золотой соверен в сундучке с обычными гинеями. И смотрит так… Только влюблённой девочки ему сейчас не хватало!
Логинов взглянул на неё, но Кира сразу отвела глаза. Она бы и покраснела, подумалось ему, но для её эльфийской расы это, наверное, биологически невозможно, лишь веснушки на алебастровой коже стали чуть рыжее.
А выхода не было – лишь принять её помощь. Да закрыть глаза на то, что растает эта снегурка в его доме, непременно растает. Влюбиться в него – глупейшая ошибка, ты, девочка, должна понимать и никаких надежд не строить.
– Кира… Я хочу, чтобы вы знали ещё одну вещь… – он помедлил. – Я очень люблю свою жену.
Её ресницы дрогнули, взлетели к чёрным бровям.
– Зачем вы мне это говорите, Феликс Георгиевич?
Логинов не ответил, только легонько похлопал её по руке и подал знак официанту. Уже расплатившись, он заметил, что к чашке с кофе и бисквиту она так и не притронулась.
Всё отлично. Кира будет приходить через день. Марина обещала быть послушной. Правда, цену этих обещаний Логинов знал очень хорошо, но сейчас ему так хотелось верить, что всё наладится, так хотелось! Собственно, а почему нет? Кира хорошо проинструктирована, она не подведёт. Самое главное – добиться того, чтобы у Марины наступило «выгорание реакции». Когда произойдёт следующий приступ – а что-то ему подсказывало, что случится это очень скоро, – необходимо, чтобы она подавила его в себе, как голодный нищий подавляет естественный порыв отнять у собаки кость. Да, Логинов понимал, что ей будет очень плохо и без помощи сильных лекарств не обойтись. Сдержаться, не взять понравившуюся вещь невыносимо тяжелее, чем позволить себе сладость сиюминутной кражи и вожделенного обладания. Клептомания – вещь эмоциональная. А эмоцию нужно научиться читать, как книгу, понимать, как человека. Она и сама по себе сродни живому существу. Вот живут себе глубоко-глубоко в голове импульсы, работают, как савраски, крутят механическое колесо, заводят шестерёнки головного мозга, по-научному говоря – передают сигналы от нейрона к нейрону, от структуры к структуре. И вдруг находится среди работяг какой-то импульс-бунтарь, отказывается «выходить», протестует, остаётся внутри и начинает бежать по кругу. И круг мгновенно замыкается. И всё – завертелась центрифуга, не остановить! А человечек – получай навязчивое состояние.
Ах, если бы всё было так просто: объяснил на пальцах, разложил мозг, как кухарка гречку на столе, разомкнул порочную цепочку и – опля! Получи счастливого выздоровевшего! Не тут-то было! Не врачи и лекарства – Марина сама должна себе помочь, переступить через команду мозга, а он, диктатор, повелевает: иди и возьми. Милая, любимая, родная Марина – ослушайся! Заклинаю, ослушайся! Один раз, второй, третий. И шаг за шагом лимбическая система твоего мозга самоотрегулируется, вернётся к нормальному режиму работы – и навязчивое состояние уйдёт!
Логинов подъезжал к Светлогорску. Год назад, выбирая для жизни этот далёкий от шумных мегаполисов городок с его холодным морем воробьиного цвета, взлохмаченными кустами жасмина и сирени в скверах, игрушечными особнячками, похожими на декорации к какой-то камерной опере, янтарными лавочками и неспешными жителями, он загадал: здесь всё будет иначе. Марина сразу полюбила их новый уютный дом, каменную набережную, толстых нагловатых чаек, особый вкус балтийского воздуха, глубокий и пористый, в который забыли подлить должную порцию курортного солнца.
– Давай никогда не будем жаловаться на погоду, – как-то предложила Марина.
Логинов вспомнил слова жены, и сердце заныло от нежности к ней. В такие минуты Марина казалась ему совсем юной девочкой, хрустальной и трогательной. Он любил смотреть на неё по утрам, когда она, сонная и тёплая, лежит, свернувшись калачиком и прижимая подушку к животу, а солнце осторожно трогает её лоб растопыренной пятернёй, и от бликов веки её подрагивают, и забавно морщится нос; и как смешно она фыркает, когда пьёт газировку; и как дует на чашку с обжигающим чаем – сосредоточенно, нахмурив брови и вытянув трубочкой губы. Он хранил в памяти малейшую деталь, связанную с женой, и подчас ловил себя на мысли, что сентиментальничает в прошедшем времени. Так вспоминают с болезненной маятой в сердце что-то ушедшее, что не вернёшь. Но она же здесь, его Марина, его Мышка, и ничего ведь не изменилось. Но сознание настырно рисовало ему прошлое, чертило какие-то графики в голове, разлиновывало мозг на сектора – и всё уже было, было. Прошло. Настоящее никогда не будет таким томительным и сладким, как прошлое, никогда. А для того чтобы быть счастливым мечтами о будущем, по-настоящему счастливым, нужен талант, каким обладают лишь единицы, и талант этот плохо лечится даже барбитуратами. Только прошлое способно питать тебя, и как бы ты ни внушал себе, что надо жить сегодняшним днём, тебе не обмануть своё нутро. Даже если ты врач.
Логинов гнал прочь неуёмную тоску и никак не мог ответить сам себе, что же ему не грезится о настоящем? И он чувствовал за это вину перед Мариной и ещё сильнее хотел уберечь её от всех на свете зол, защитить, согреть, сделать что-нибудь для неё, ради неё, во имя неё. Логинов вновь нырял в какие-то утешающие эпизоды прошлого и снова и снова думал о том, что в большом долгу перед Богом за счастье быть рядом с Мариной. И каждый раз неизменно спрашивал себя, как же случилось так, что она согласилась быть рядом с ним.
Они познакомились случайно. Было это девять лет назад в Петербурге, в душный июньский полдень, когда город парил в полусонном мареве, облепленный тополиным пухом, пёстрыми туристами, чешуйками катеров на Фонтанке и бордовыми лепестками маркизетов летних кафе. Его затянувшийся роман с эгоистичной и взбалмошной докторицей, коллегой по цеху, высосал к тому моменту все жизненные соки, и, желая расстаться с пассией цивилизованно, Логинов зашёл в ювелирную лавку. Круглолицая хорошенькая продавщица-матрёшка, сходу оценив покупателя, поманила его к витрине с золотыми кольцами, но Логинов, неловко пытаясь вынырнуть из-под её липкой услужливости, пробормотал под нос: «Да мне что-нибудь этакое… Не прямо чтобы совсем этакое, но, знаете ли…» Продавщица понимающе кивнула, подвела его к чему-то сапфировому в немыслимой оправе и с немыслимым же ценником. Логинов честно пытался сфокусировать взгляд на вычурном ювелирном диве, но невозможное напряжение последних недель, адская головная боль и предстоящий нелёгкий разрыв с мучительно надоевшей женщиной не давали ему сосредоточиться. Чуть поодаль, возле витрины с эмалевыми яйцами, толпились японские туристы, оставлявшие на стекле отпечатки маленьких потных ладошек и с застенчивым любопытством поглядывавшие на Логинова из-под одинаковых клетчатых панамок. Он подмигнул им, они разом смутились и, синхронно затараторив, ткнулись носами во что-то выложенное на синей бархатной подушечке.