– Их больше нет. Папы и мамы. Какой-то пьяный на БМВ. На Полюстровском. Машину разрезали, чтобы их достать.
– Ты где? – закричал в трубку Логинов.
– В Мечникова.
Он сорвался, понёсся через весь город в больницу. Марина сидела, сгорбившись, на дерматиновом топчане в приёмном покое и, зябко обняв плечи, чуть-чуть покачивалась, глядя в одну точку. Санитарка рассказала ему, что пыталась уложить бедную в процедурном кабинете, пока за ней не приедут, но та отказалась, сидит вот горемычная, качается.
Логинов поднял Марину на руки, отнёс в машину.
– Ничего, Мышка, мы справимся! Справимся!
– Ты больше не оставишь меня? – по-детски спросила она.
«Больше…» Он захлебнулся, подавил какие-то ненужные междометья и сипло выдохнул:
– Никогда, Мышка.
Других слов у него не было, только горьковатый комок у корня языка и бесконечная нежность к этой девочке. Вот так вот: он, врач, умеет разговаривать с пациентами в любой ситуации, а здесь все слова выпарились, улетели куда-то.
– Мы справимся, – только и мог выдавить из себя Логинов.
Не существовало на свете ничего, что бы он не был готов сделать ради неё в эту минуту.
Но «справиться» Марина не смогла. Тяжелейшая депрессия, длившаяся после похорон месяц, совершенно выпотрошила её. Марина похудела до прозрачной невесомости папиросной бумаги, рыжие волосы потускнели, стали похожи на соломенный голик. Разговаривать она отказывалась, большей частью лежала на кровати, отвернувшись к стенке, и Логинов, переселившийся к ней в квартиру на это время, настоял, чтобы её поместили в хорошую частную клинику под крыло профессора Станкевича.
То ли лекарства и уход сотворили чудо, то ли время, как всегда, оказалось лучшим профессиональным врачевателем, но недели через три Марина ожила. В день выписки она, ещё бледная, как-то по-особому посмотрела на Логинова и спросила:
– Куда ты меня отвезёшь?
– Домой, Мышка. А хочешь, поедем в хороший ресторан? Или в Сестрорецк, на залив? Всё, что ты хочешь.
– Нет, – спокойно ответила она. – Куда ты отвезёшь меня после свадьбы? Говорят, в Индии чудесно…
Марина смотрела на него лукаво, а он, как пластиковый бульдожик на автомобильной торпеде, лишь кивал. Ослышался ли?
– Или ты передумал на мне жениться? – снова спросила Марина и прижалась лбом к его плечу.
Логинов замер. И любовь, не вмещавшаяся внутри, давившая на лобные кости и рёбра большим натруженным кулаком, вырвалась из него пузырчатой пеной, как сбежавшее из ковшика молоко, – приподняв и уверенно сдвинув набок тяжёлую крышку.
Перемены, произошедшие с Мариной после свадьбы, сыгранной торопливо, без размаха, свойственного её клиентам, – по её же собственному желанию, – были потрясающими. Она превратилась в домашнюю послушную жену, улыбчивую и незлобивую. Точно нагулявшаяся и оторавшая своё кошка, ставшая в одночасье ласковой и охочей до человеческой руки. Логинов, ожидавший всякого, к такому оказался даже не готов. Он смотрел на жену и, каждый день ожидая коварного подвоха, отказывался верить реальности. Марину будто высосали всю целиком, а потом вдули другую Марину.
Станкевич лет десять назад рассказывал об одном своём пациенте по фамилии Ботвин, крупном бизнесмене, злобном и нахрапистом, проходившем некогда сразу по двум уголовным делам, но удачно отвертевшемся от грозившего ему срока. Бизнесмен этот как-то сорвался, взбрыкнул, выгнал из дома жену с детьми, уволил подчинённых, испортил отношения с уважаемыми в городе людьми, а когда осознал масштаб содеянного, заперся в кабинете с явным суицидальным намереньем. Но купленного «по случаю» за большие деньги макарова до виска так и не донёс – уснул на полдороге, уронив голову на кипу бумаг. Проспал Ботвин в летаргическом бульоне месяца полтора и вышел из него переродившись. Так из личинки насекомого выползает на сушу другое существо, преодолев все витки лабиринта. Заметно было сразу, что проснулся он другим человеком: тихим, бессловесным, почти что блаженным. Повинился перед всеми, продал бизнес и уехал с семьёй в глушь месить сапогами грязь и взлелеивать маленькое трёхкоровое молочное хозяйство. Его вкусы, привычки поменялись полностью, и даже манера речи и дикция стали иными. Жена его до сих пор верит, что мужа, пока он спал, «там», в эфемерных паутиновых высях, подменили.
В чём-то она права. Учёные умы, наблюдавшие Ботвина после летаргии, связывали такое поведение с альтернирующим сознанием, но Станкевич с выводами не спешил, ведь самоидентификация пациента осталась: он помнил в деталях всю свою биографию, признавал семью, откликался на собственное имя. Напрашивающийся диагноз множественности личности не подтверждался. Но «сопор» – на медицинском языке «глубокий сон», записанный в историю болезни как ключевое событие, послужившее триггером к дальнейшему нарушению психики, не давал Станкевичу покоя. И лишь спустя много лет этот новообращённый фермер, случайно встретившись с доктором в аэропорту, признался ему, что всё это время обманывал врачей, а на самом деле его зовут так-то и так-то, а биографию и остальные подробности ему рассказал один околокриминальный делец по фамилии Ботвин «там, в той комнате». И дату исповеди назвал – она выпадала на день, когда он глубоко спал, утыканный датчиками и трубками.
Вот и Логинов иногда с грустной улыбкой думал, что, может быть, Марина побыла в «той комнате», поменялась с кем-то телом и сейчас живёт счастливо где-нибудь в городе, носит короткую стрижку, капризничает по пустякам и дарит счастье кому-то другому. А в теле её, таком прекрасном, молочном, желанном, живёт другая Марина – та, которую он никогда не знал.
Как бы то ни было, замужество, без сомнения, пошло ей на пользу. Но в моменты привычной, выкристаллизованной, даже приторной мещанской гармонии, в которой всё на своих местах, выстирано, отутюжено, выскоблено до хромового блеска, прожарено до хрустящей корочки и подрумянено до рекомендуемого кулинарными книгами лакового цвета, Логинов иногда скучал по прежней Марине – тонкой, острой, непредсказуемой, сводящей с ума одним движением брови и такой царственно-недоступной.
Вспоминая историю знакомства с Мариной, их жизнь, мотания по Европе, Логинов не заметил, как подъехал почти к самому дому. Оставалось лишь обогнуть большой светящийся супермаркет. Он подумал, что надо бы купить вина и сыра и, может быть, что-то ещё из продуктов. Логинов остановился, вынул мобильный телефон и набрал номер жены.
– Да, – резко ответил знакомый голос.
– Мышка, тебе надо что-нибудь в продуктовом?
Была длинная пауза, прежде чем Марина ответила:
– Нет.
– А фрукты? Мандарины ещё есть?
– Ман-да-ри-ны?.. – протянула она.
– У тебя всё в порядке? – замирая от сковывающего предчувствия, осторожно спросил Логинов.
– Да, милый. Заканчивай работу и приезжай домой.
Голос.
Голос был её, но всё же другой – с едва слышимыми нотами натянутого металлического провода, и Логинов, отбросив на сиденье мобильник, нажал на газ. Машина взвизгнула, выпуская из-под колёс фонтанчик весенней жижи, и резко рванула с места. Супермаркет уже оставался позади, но каким-то боковым зрением Логинов вдруг увидел на парковке Маринин жёлтый «ситроен». Резко затормозив и едва вписавшись в поворот, он влетел на парковку навстречу выезжающим покупателям, раздражённо сигналившим ему, и, бросив автомобиль прямо у раздвижных стеклянных дверей, вбежал в магазин.
Она стояла у рядов с чайниками и кофеварками, вытянутая и напряжённая, как солистка школьного хора перед дебютом, почти на грани истерики. Пальто было расстёгнуто, конец длинного шарфа сполз до самого пола. Её шея казалась длиннее, рельефнее, а губы, обычно мягкие и чуть припухшие, теперь бледнели невнятной полупрорисованной линией. Логинов замер у высокой стойки с мелочами, наблюдая за ней, пытаясь поймать её мысли, опередить их. Марина не шевелилась, лишь чуть приподнялась на носки, вглядываясь в какую-то одну ей видимую точку между картонками ценников. В руке она всё ещё держала мобильный телефон, механически постукивая ногтём по его корпусу.
Она выжидала, как выжидает лисица перед норой полёвки, едва дыша, вслушиваясь в пёстрое крошево магазинных звуков и втягивая в ноздри воздух. В проходе появилась полная женщина в зелёном растянутом свитере, похожая на большую гусеницу. Она толкала перед собой тележку, на дне которой, прямо на расстеленной куртке, сидел краснощёкий мальчуган в ярко-синем комбинезончике и сосредоточенно пытался построить из пакетов с сухими кашами нехитрую пирамидку.
И тут вдруг Марина встрепенулась, чуть заметно дёрнула плечом и пошла вдоль ряда, держа спину прямо и вытянув вперёд подбородок. Логинов направился вслед за ней.
Марина двигалась легко, переступая с носка на носок и делая перекат на пятку. Это напоминало начало какого-то завораживающего танца, выход на круг перед дикой тантрической пляской – так напряжён был каждый её мускул. Она машинально опустила телефон в карман пальто, и Логинов заметил, как зашевелился драп на островке квадратной карманной нашлёпки: её пальцы нервно перебирали мелочь. Толстуха повернулась всем корпусом к полке и близоруко склонилась к ценнику. Большая хозяйственная сумка стояла в корзине рядом с мальчуганом, и из её раскрытого зева торчал кончик красного лакового портмоне.
Марина подплыла к тележке, не замеченная женщиной. Только мальчик взглянул на неё ясными глазами и, громко вякнув, улыбнулся мелкозубым ртом. Не глядя на ребёнка, она протянула руку к портмоне…
– Мариша! – окликнул её в этот момент Логинов. – Вот ты где, красавица моя! Я тоже заехал сюда, у нас кончился сыр и…
Он быстро шёл к ней, скороговоркой произнося слова. Она не повернулась на его голос, лишь мгновенно отдёрнула руку, вильнула плечами и быстро направилась прочь от тележки. Логинов ускорил шаг, пытаясь догнать её, и краем глаза уловил, что портмоне так и осталось в тёткиной сумке. Дойдя до конца ряда, Марина побежала. Этого он никак не ожидал. Продвигаясь к выходу, она задевала плечом покупателей, те недовольно бурчали ей вслед. Логинов бросился за ней, лавируя между тел