Марина шла вдоль берега, и корочка льда на песке хрустела под ногами, точно сухая галета. Кира осталась стоять у входа на пляж, насторожённо наблюдая за ней издалека. Так они договорились. Человеку необходимо одиночество, как необходима питьевая вода. Одиночества Марина жаждала, но от него же и безмерно страдала. Её одиночество было абсолютом. Оно казалась ей огромным шаром, с каждым годом прираставшим в объёме, как снежный ком, а она, Марина, идёт себе, идёт, вот как сейчас по холодному пляжу, и катит этот тяжеленный шар впереди себя, точно жук-навозник.
«Ты всегда одинок. Всегда. Только замечаешь это, когда случается беда», – вспомнила она слова отца и вновь подумала, что самая большая беда ещё не случилась, но вот-вот произойдёт. И рядом не будет никого. Самый близкий человек – муж – всё равно чужой. Он не знает и никогда не узнает её, как бы ни старался. Да, он хороший, тревожится за неё, девицу подослал, сам не отпускает ни на шаг. Всё это волей-неволей внушает мысль, что она больной, очень больной человек. А Марина не больна, нет. Одинока – да, но не больна. А Феликс поднимает шум из-за ерунды. Что-то произошло вчера, что-то… Марина помнит день по минутам, за исключением, может быть, пары мгновений. Супермаркет. Откуда-то появляется муж, трясёт её за плечи. Зачем? Детская шапочка? Какой-нибудь ребёночек обронил, она, вероятно, подняла. Зачем так переживать?
Да, она согласна, была пара некрасивых эпизодов, но не здесь – в Риге и, кажется, в Праге. Марина ясно помнила только случай с зонтиком, страшненьким, серым с фисташковыми горошками. У него и спица выгнута, такой выбросить не жалко. Как тогда началось? Она поглядела на зонт – мимолётом, краем глаза, и вдруг ей стало нестерпимо жарко, горячо, взрывная кислота вскипела в желудке и горле. И мгновенно накрыло удушье, такое тяжёлое, как бетонная плита – не приподнять её, не сдвинуть. Кто-то огненный внутри пытался разломать её ключицы и выползти наружу. И тут же пришла кристальная уверенность, что произойдёт что-то страшное, непременно произойдёт, если она не дотронется до этой глупой вещицы. Надо просто коснуться, и всё. Боль, жар, удушье уйдут. А зонт, как единственный спасительный блокиратор заряда, заберёт электричество, разрядит напряжение. Больше никаких средств нет… Впрочем, так и случилось. Не схвати его Марина, её разорвало бы на части.
Было страшно. А потом хорошо. Очень хорошо.
С тем жёлтым платком «Гермес» было иначе. Просто захотелось взять его. В темени стучало: подойди и возьми. Это не криминал, не убийство же. Ничего, в сущности, дурного. Она бы подержала и отдала. Психологи и психотерапевты сами себе противоречат: то говорят, что нельзя сдерживаться – совсем нельзя, и если очень хочется, то надо непременно себе позволить. А то вдруг качают умными головами, смотрят как на ненормальную. Как им всем объяснить? Это как недержание во сне – совсем невозможно терпеть. Ты пытаешься, но ничего не получается. И пружина внутри распрямляется, толкает тебя вперёд, а ты уже не можешь соображать, только понимаешь: если сейчас ты не возьмёшь платок, зонт, заколку, что-то ещё, то твоё сердце и лёгкие с треском расползутся.
Для этого нет слов, и даже в мыслях сейчас, вышагивая по сырому пляжу, Марина не находила близких понятий, чтобы обдумать всё, что происходило с ней. Зонт, платок, запонка… Ты никогда не знаешь, какая безделушка зальёт желанием твой мозг. И почему именно она, а не то, что лежит справа или слева.
Мысли о Феликсе были сейчас неприятны. Он её не поймёт. Он врач, он считает, что лечит, впрыснул вчера на ночь в вену что-то… Её не лечить надо, а просто понять, выслушать, встать на её сторону. Не в этом ли заключается любовь, о которой он так любит ей говорить? Не надо. Ничего не надо. Тем более слов.
Марина развернулась и пошла по берегу обратно. Дойдя до Киры, она сухо поблагодарила её за предоставленное блаженство побыть одной и кивнула в сторону дома.
Шли молча. У калитки Кира взяла Марину под локоть.
– Хочу предложить вам кое-что.
Марина с интересом взглянула на неё.
– Что?
– Назовём это сделкой. Когда мы будем выходить из дома, вы сможете гулять одна. Я буду идти за вами на расстоянии. Наблюдать, но не подходить.
– А если мне захочется… – Марина помедлила. – Если мне захочется зайти одной в магазин?
– Я пойду за вами.
– А если я что-нибудь возьму и спрячу в карман?
– Я не буду вмешиваться. Просто понаблюдаю. Не подойду к вам.
Марина чуть заметно улыбнулась – впервые за сегодняшнее утро.
– Что вы хотите взамен?
– О, сущую ерунду, – снова зажглась улыбкой Кира. – Мне далеко ездить к вам из Калининграда. Машины нет, у автобусов в межсезонье расписание неудобное. Вы позволите иногда ночевать в вашей комнате для гостей?
В небе заплакала птица, протяжно перекатывая в горле воющие – какие-то нептичьи – звуки, у Марины тяжело, с уханьем, стукнуло в сердце.
– Договорились, – сухо ответила она и пошла открывать дом.
Логинов попрощался с Гольфистом и вышел из кофейни. Они иногда встречались вне врачебного кабинета, и Логинов находил в этом пользу для пациента, хотя другим таких уступок не делал: для визитов есть «официальное медицинское место», как выразилась когда-то его пражская уборщица. Гольфист вышел следом, встал у двери – одна рука уткнулась в бок, в другой – неизменная клюшка для гольфа, лысина блестит, глаза светятся. Откашлялся, крикнул вдогонку:
– На юбилей жду с супругой!
– Непременно, Геннадий Андреевич! – махнул ему Логинов.
У Гольфиста наблюдалась ремиссия. Он больше не чудил. Не рыл лунки, где попало, не путал головы мопсов с мячами, не стриг общественные городские лужайки под идеальный клубный газон. Хотя по-прежнему оценивал людей и события по своим спортивным меркам и украшал речь «гольфийским» сленгом. Но в этом нет патологии. Ну и ещё с клюшкой не расставался. Впрочем, Логинов надеялся, что теперь клюшка для него – лишь аксессуар, а не психопатийный тотем. «Черчилля тоже без трубки не видали!» – хохотал Гольфист, обычно постукивая клюшкой по ботинку, как наездник стеком по сапогу. И ещё оставался маленький пунктик: больше всего на свете он хотел удачно забить свой шестнадцатый мяч. Пятнадцать проходили гладко, а вот шестнадцатый никак не давался.
Как бы то ни было, очень, очень кстати, что можно отпустить Гольфиста в свободное плаванье, без еженедельных встреч. На ближайшее время Логинов хотел сконцентрироваться только на Моссе. Именно это и было причиной сегодняшней встречи в кафе. Логинов условился с Гольфистом теперь просто созваниваться, а встречаться раз в один-два месяца, если не будет симптоматики. В такие моменты перед глазами мутным призраком всплывал образ профессора Станкевича, ехидно поджимающего губы: «Смотри, Феликс, не упусти пациента. Он всё-таки нездоров».
«Не упущу», – мысленно ответил ему Логинов и пошёл вдоль тихой улочки района Амалиенау.
Здесь всюду чувствовалось дыхание старого Кёнигсберга – с его прусской основательностью и педантизмом, проявляющимся даже в нумерации: считаются не дома, а подъезды – квартиры в каждом из них «обнуляются». Черепичные крыши блестели на мартовском солнце, как глянцевые лакричные пластинки. Снег в городе уже растаял, и лишь побелённые голубями скамейки вызывали в памяти образ недавней зимы. Логинов смотрел на чугунное узорочье решёток, на набухшие нижние веки балконов, на громоздкие дубовые двери и думал о том, что прусский дух не выветрится отсюда как минимум ещё пару столетий. Где-то здесь, надвинув шляпу по самые брови, бродит дух старика Канта, заглядывает в гости к духу приятеля-книжника, и вместе они садятся за овальный кривоногий столик в гостиной, у полураскрытых створок высокого окна, пьют чай из белого крутобёдрого чайника, закусывают марципаном и долго спорят о метафизике чистого разума.
Логинов вышел на бульвар с разлапистыми низкорослыми тополями. Вдали показались витые решётки и большеглазые фонари на тонких длинных шеях, облепившие трёхэтажные немецкие особнячки. Он дошёл до церкви Луизы, и мысли о Моссе вернулись сами собой. Это его район, и, может, он сейчас где-то рядом, в одном из этих домов, за задёрнутыми шторами, несчастный, умирающий от звеняще-льдистого страха, не способный даже позвать на помощь, мучительно осознающий предательство самого близкого человека.
Думая о Викторе, Логинов в который раз ощущал невероятную, магнетическую с ним близость. Такого не было ни с одним из его пациентов. Они оба – по разную сторону баррикады, именуемой фобией, – всё-таки чем-то были фатально схожи. Логинов пытался объяснить себе, чем именно, но не находил слов, чувствовал это скорее на подсознании, на каком-то молекулярном уровне. Словно клоунская насмешка – непохожесть внешняя, возрастная, духовная, телесная. У них разная биография, разный социум, они едят разное и о разном думают. Вот только оба дышат калининградским воздухом, а больше совпадений нет. Ну и ещё оба бездетны, что женатых мужчин сближает подчас иногда сильнее, чем замужних женщин. Впрочем, Логинов был уверен, что Мосс не особо страдает от отсутствия детей, как, собственно, и он сам. Больше никаких пересечений. Никаких точек касания. Но всё же Мосс, как искривлённое зеркало его альтер эго, забрав огромную часть самого Логинова, превратился в его парадоксальное продолжение, в неподвластное никакой земной логике эхо его собственного голоса – преломлённого, искажённого до неузнаваемости, но всё же его. Как стадии развития одного и того же насекомого – да вот хотя бы бабочки. Метаморфоз от яйца до личинки, от личинки до хризалиды, от хризалиды до имаго. Только кто из них кто в этой цепочке, Логинов не знал.
«Как ты? Где ты? Что ты сейчас, в этот момент, чувствуешь?»
Рука сама потянулась к мобильному, нажала на вызов. Кира скажет точный адрес. Но Логинов тут же сбросил звонок. Она же с Мариной, глупо её беспокоить.
Кира мгновенно перезвонила.
– Феликс Георгиевич, вы что-то хотели?