– Извините, Кира, я забыл, что вы в Светлогорске. Набрал вас автоматически.
– У нас всё хорошо. Гуляем по пляжу, дышим воздухом. Так что вы хотели?
– Нет, забудьте. Если бы вы были в клинике, я попросил бы заглянуть в карточку пациента, прочитать мне адрес. Теперь уже не важно…
– Кто вам нужен? Мосс?
Логинов не успел удивиться, как она затараторила:
– У меня всё важное в голове. Наследственная память – от кочевых предков досталась. А Мосс для вас важен, я запомнила и его адрес, и график посещений, и телефон его записала на личный мобильный. Сказать?
«Умница, – подумал Логинов. – Или ведьма».
– Не надо телефон. Только адрес.
Дом Мосса оказался совсем рядом, в конце улицы. Вон он, за деревьями, с чешуйчатой крышей, петельками двух тонких антенн и жестяными венами водосточных труб. Логинов поспешил туда, даже не замечая, что ускоряет шаг, почти бежит, неотрывно глядя на кирпичный печной пенёк на черепице – будто ожидал, что Мосс сейчас вылетит из него.
Сердце гудело. Он завернул в нужный двор, подошёл к подъезду и замер. Дверь была распахнута. Глазам после яркого солнца чернота лестницы казалась особой – антрацитовой, могильной, дыхнула влажной землистой пустотой. Если бы Логинова спросили, как пахнет страх, он бы не задумываясь ответил: вот именно так, подвальной сыростью, безнадёжностью. И одиночеством.
Он отошёл на несколько шагов от подъезда, задрал голову вверх, пытаясь определить окно Мосса. Солнце блестело на стёклах, и голуби, серо-металлические в его лучах, мерили карнизы тонкими прозрачными ногами. Логинов долго смотрел, прищурившись от света, но отгадать было почти невозможно, и лишь сосредоточив взгляд на двух крайних от угла дома окнах последнего этажа, каким-то наитием понял: там, за ними, Мосс.
Что он делает в эту самую минуту?
Чем дышит? Дышит ли?
Где, где он? В комнате, в ванной?
Логинов достал телефон и набрал номер Веры. В это самое мгновение одно из окон, на которые он смотрел, распахнулось и пёстрое переливающееся облако вырвалось наружу. Проходившие через двор две пожилые женщины с девочкой остановились и замерли. Облако на секунду повисло шаром над самой головой Логинова и вдруг распалось на множество ярких осколков. Будто кто-то вытряхнул живой персидский ковёр и его многоцветная пыль мигом разлетелась по воздуху.
– Как красиво! Бабочки! Смотрите, смотрите! – закричала девочка.
Через бешеный стук собственного сердца Логинов вслушивался в длинные гудки в трубке. Не дождавшись ответа, нажал на отбой и набрал номер снова, но опять никто не ответил. Логинов в два прыжка подскочил к входной двери, и прямо на него серой птичкой вылетела из темноты подъезда Вера, затрепыхалась в его руках, забилась мотыльком, попавшим в сачок живодёра.
– Вера, Верочка! Успокойтесь, это я! – он встряхнул её за плечи и тут увидел, что вся щека у неё в крови, и висок, и волосы.
– Он хотел убить меня! – хрипло процедила она, вздрагивая от рыданий. – Он, он…
– Успокойтесь, Верочка! – Логинов вытащил из кармана бумажный платок и прижал к ране. Платок тут же окрасился кумачом.
– Вы уверены, что так было надо, доктор? – всхлипывая, выдохнула Вера, пряча лицо в ладони.
– Уверен, Верочка. Так было надо.
В больнице на улице Чапаева Вере наложили шесть швов. Отпускать домой не хотели, но она настояла, дала расписку. Логинов переговорил с хирургом и вернулся к ней. Она сидела на стульчике в больничном коридоре, маленькая и несчастная, с перевязанной головой и пластиковым стаканом с водой в руках.
– Я вызову такси, – сказал Логинов.
– Не надо, Феликс Георгиевич. Боюсь, меня укачает. Сюда прокатились, обратно пойду пешком. Здесь рядом.
– Вместе пойдём. Не отпущу вас одну.
Врач-травматолог проводил их взглядом из окна и сухо бросил подошедшему коллеге:
– Бытовуха. Муж её приложил. Бедная баба.
Они шли по темнеющим в сумерках улицам, Вера куталась в спортивную куртку Логинова, а ему было жарко в лёгкой рубашке. Он пытался представить всё, что произошло, в мельчайших подробностях, Вера же была скупа на описания, рассказывала о случившемся просто и сухо, как о чём-то обыденном, хотя никогда в жизни ни одно существо ещё не поднимало на неё руку.
– Не надо винить его, Феликс Георгиевич. Так, наверное, и должно было случиться. Мы хотели разбудить в Викторе агрессию, и мы её разбудили.
– Я рассчитывал, что агрессия будет направлена исключительно на бабочек, – хмуро ответил Логинов, не смея признаться себе даже в самой глубине души, что невыразимо рад результату. Какая же мощная волна накрыла Мосса, что он не задумался, куда бьёт! Попал бы чуть-чуть левее, и Вера – покойница.
«Браво, мой мальчик!» – тихо стучало у Логинова в голове, и маленький дьявол внутри него праздновал победу.
– Самое страшное сейчас – войти в квартиру, – сказала Вера, когда они подошли к дому.
– Даже не надейтесь, что сделаете это без меня, – ответил Логинов и, оставив её на площадке первого этажа, попросив подождать его сигнала, взлетел по лестнице вверх.
«Прошло уже часа три», – с торжественным замиранием сердца подумал он.
Три часа… Достаточное время, чтобы страх перебродил, подобно прокисшему варенью, утих и осел тонкой корочкой на донышке подсознания. Идеальное время.
Уже поднеся руку к звонку, Логинов вдруг заметил, что дверь не заперта, толкнул её и ступил в вязкий полумрак прихожей.
11
«Милый мой, хороший, родной. Золотой мой мальчик. Я тут, я с тобой. Спи, сынок, пока я рядом, ничего не бойся». – «А ты меня не бросишь, мама?» – «Никогда, Витенька. Никогда не брошу!»
«Ты обманула, мама. Ты бросила меня!»
«Я вышла ненадолго. Я скоро буду. А ты не бойся, Витенька. Это всего лишь маленькая бабочка». – «Хоботок у неё страшный». – «Нет, совсем не страшный. Его можно оторвать». – «И крылья страшные». – «Их тоже можно оторвать. Смотри. Во-от так, одно крылышко, потом другое. Во-от так. Видишь, сынок? Подуем теперь. Улетели крылышки, а червячок не страшен». – «Я боюсь. У меня болит внутри. И руки тоже болят». – «Спи, мой маленький. Всё пройдёт. Нет больше бабочки!»
Мосс сидел на полу в тёмной ванной и покачивался, обняв себя за плечи. Голос матери то появлялся, то таял, ударяясь гулким нездешним эхом о холодный кафель. В голове была лёгкая стерильная пустота. Но ни одной мелочи, ни одной щепочки, за что можно ухватиться и плыть дальше. Тихая гавань, молочная взвесь тумана… Лёгкие паруса, как крылья огнёвки…
Страх в том понимании, к которому он привык с детства, так и не появился, а ведь он ждал его, ждал! Это было какое-то новое, неведомое ему чувство – такое огромное, что не поместилось в нём, вышло через поры, заполнило всё пространство квартиры, дома, улицы. Привычный страх предал его, ушёл. Как и мать. Как и Вера. Все его предали, все.
Тоненькими дольками, розовыми и полупрозрачными на просвет, как ресторанная колбасная нарезка, всплывали перед глазами воспоминания о прожитом дне. Точно слайды из старой коробки – чуть выцветшие, синий и зелёный цвета от времени исчезли, превратились в жёлтый и оранжевый, красный цвет доминирует… Ему надо снова прожить эти минуты, чтобы знать наверняка: он не умер.
…Это утро начиналось обыденно – с той лишь разницей, что облака поднялись чуть выше привычного, показав малиновую изнанку крахмального исподнего, а стволы деревьев за окном налились размытым марганцовочным светом. День предвещал полнокровное солнце, которое Мосс не любил: в его нагловатом сиянии начищенного до блеска таза, в птичьем базарном оре и звонком воздухе, что бывает только в конце марта, практически невозможно творить – для этого просто нет сил. Мосс задёрнул шторы, уменьшил яркость на компьютере, но рисунок всё равно не получался: герой выходил по-картонному голливудским. Перед клавиатурой лежала стопка журналов, старых и новых. Он иногда просматривал их в поисках подходящих типажей: а вдруг найдётся «то самое» лицо. Наконец он выключил компьютер, прошёл на кухню, заварил себе крепкий кофе, сел на подоконник и чуть приоткрыл створку окна. Сигарета спасала его в минуты творческого ступора, Мосс с удовольствием затянулся и, повернув голову, только теперь заметил обувную коробку, стоящую на обеденном столе. Он крикнул Веру, чтобы расспросить, но она не отозвалась. Мосс не спеша докурил, погасил окурок о зелёную стеклянную пепельницу и подошёл к столу.
Коробка выглядела обычной, но странно, что с Вериной патологической любовью к стерильности она поставила её именно на обеденный стол – священное место чистоты. Мосс осторожно поднёс руку к крышке… и на полпути оцепенело остановился. В ушах усиливался странный гул – такой бывает перед посадкой в самолёте… Захотелось сглотнуть, как при перегрузке. И ещё. И ещё.
Да что же это? Он сжал и разжал пальцы, чувствуя неприятную немоту, и с осторожностью химика, открывающего неизвестную колбу, легонько подцепил ногтем крышку коробки…
Мозг ещё не понял, что произошло, а сердце уже забилось в сумасшедшей перкуссии. Мгновение – тишина, и вдруг, словно получив доступ к кислороду, огненно-синее пламя лизнуло руку. Мосс дёрнулся, крышка сдвинулась набок, и вихрь, несущий смерть – его персональную беспощадную смерть, – пожирающий всё пространство вокруг, вырвался наружу, завертелся у самого лица спиралью. Ящик Пандоры шевельнулся и с лёгким глухим стуком упал на пол. Тьма мелких разноцветных бабочек – оранжевых, голубых, синих и бледно-зелёных, с чёрными ободками и крапинами на крыльях – вмиг наполнила кухню, запестрела перед глазами, то кружась в одном направлении, то сбиваясь в шар и зависая над самой головой.
Дыхание у Мосса остановилось. Он почувствовал, как налились тяжёлой ртутью вены, а пальцы рук и ног застыли и окаменели. Сердце своё он всё ещё слышал, оно было громким – таким громким, что от его ударов у Мосса заложило уши, и таким мощным, что разрывалась грудь и позвоночник зазвенел от нестерпимой боли.