Он знал, что надо сосчитать до какого-то числа – до какого, он так и не вспомнил, – и тогда в густом подшёрстке страха зашевелится микроскопический волосок, бело-жёлтый, раскалённый, как вольфрамовая нить, и за него можно будет ухватиться, обжигаясь до кости, и он вытянет тебя, спасёт из засасывающего омута, не даст уйти камнем в пучину.
Но спасения на этот раз не было. Мосс понял, что все уловки бессмысленны. Он повторял имя отца вперемежку с каторжным матом, но и это заклинание теперь потеряло силу. Зеленоградская бабочка переродилась, мутировала и теперь, умноженная на сотню своих пёстрых отражений, торжествовала, хохотала, бесновалась.
Мосс пошатнулся, не в силах удержаться от накатившей волны, и понял, что тонет. Это не бабочки вокруг – нет, это пузырьки в воде. А он медленно идёт ко дну с гирей на ноге, и всё меньше становится окно – то пятно света на поверхности моря, куда надо рвануть, пока совсем не кончился запас кислорода в лёгких. Но сил уже не было. Он падал назад, спиной на что-то острое, падал долго, пока не ощутил лопатками холод – и вмиг вернулись все чувства и запахи. Мосс лежал на твёрдой поверхности, на полу, и в этом уже была надежда. Он рывком вскочил, узнал собственную кухню – не сразу, медленно, перебирая в голове все возможные варианты, и метнулся в тёмный коридор. Бабочки полетели за ним. На вешалке висело его пальто… Там, в кармане…
…В кармане должен быть футляр, который дал ему доктор… Маленький футляр…
Мосс нащупал его, открыл… Пальцы коснулись острого лезвия булавки. В полутьме глаза его видели по-особому – лишь зеленоватые очертания и контуры, но видели безошибочно. Бабочки были везде, на просвет открытой двери в кухню они казались гигантскими, он почувствовал их на шее и лбу, тряхнул головой, но ощущение лапок на лице только утроилось. Мосс сжал булавку в кулаке правой руки и с криком воткнул её в левую ладонь – в ту точку, где кожу щекотал крыльями мотылёк. И ещё, ещё.
Удар был безошибочным. Мёртвый мотылёк упал к ногам.
Мосс глотнул воздух и почувствовал, что уже был на поверхности, он смог, смог, смог выплыть! Ещё глоток и ещё!
Мосс двигался по коридору в кухню, как по туннелю на пресловутый свет в его конце, и всаживал булавку в бабочек на стене точным выверенным движением. Взмах – удар – мёртвое насекомое. Это просто.
Но с каждым ударом он чувствовал электрическую боль в спине, выгибался, будто это пронзали ножом его самого, кричал по-звериному, с рыком, мотал головой из стороны в сторону. И снова бил без разбора – по стенам, мебели, по собственному телу – туда, куда садились бабочки.
Войдя в кухню, Мосс вскочил на подоконник и с силой распахнул окно, сорвав жестяную скобу на раме. Рой мотыльков выпорхнул наружу, переливаясь на солнце огромной радужной каплей. Мосс провёл окровавленной ладонью по стеклу и вдохнул полной грудью. Воздух, колкий и свежий, опьянил его, и в мареве дурмана он увидел мать – она зависла в проёме окна и протянула к нему худые руки.
«Видишь, это не страшно, сынок. Совсем не страшно!»
– Витя!!! – сзади истошно закричала Вера.
Он оглянулся. Она стояла в проёме кухонной двери, бледная, похожая на покойницу, и по щекам её текли слёзы.
– Спускайся, Витенька! Не надо прыгать! Пожалуйста!
Мосс с удивлением посмотрел на неё. Прыгать? Зачем?
– Прости меня! – зашлась рыданием Вера, закрывая лицо руками. – Если сможешь, прости!
Он спрыгнул с подоконника.
Несколько мотыльков, не вылетевших в окно, сонно кружили над Вериной головой. И она сама, хрупкая и маленькая, – она так похожа на бабочку… Плечики вздрагивают, точно крылышки складывает…
Он сделал шаг ей навстречу и замахнулся.
Мосс щёлкнул выключателем и увидел своё отражение в зеркале прихожей: нижняя губа искусана в мясо, кровью испачканы одежда и лицо, в серых глазах, на самом донышке угольных зрачков, корчился кто-то в треугольном шутовском колпаке. На лбу блестел мелким бисером пот, но Моссу не было жарко, наоборот, его бил озноб, и тупая боль в темени и на затылке, к которой он привык с детства, с неведомым ранее зверством сверлила каждую клетку острым шилом. Он в ужасе отшатнулся от зеркала и оглядел коридор. На полу папиросными лепестками лежали трупики мотыльков, стены были в пятнах и отпечатках его ладоней. Мосс, шатаясь и едва передвигая ноги, пошёл в ванную. Несколько бабочек всё ещё шевелили крыльями, ползая по паркету и заваливаясь то на один бок, то на другой бок. Мосс с удивлением обнаружил, что сейчас, в эту самую минуту, брезгливости он не испытывает. И страха тоже нет. И ненависти. Присев на корточки, он начал разглядывать мёртвую бабочку – та была великолепна, её распахнутые ярко-синие крылья в чёрной траурной окантовке походили на соборный витраж, казались стеклянно-хрупкими и такими нереальными в сумрачном хаосе его квартиры.
Внутри Мосса, от гортани до ступней, плескалась чёрная вакуумная пустота, и лишь голова была тяжёлая, как пудовая гиря, с трудом удерживалась на тонкой шее. Он подумал, что никогда ещё не испытывал такого озверения, как в миг, когда взял в руки булавку. Словно всё, что было отпущено на его век – прожитый и оставшийся, вырвалось наружу, взорвалось несдерживаемой животной агрессией. И к кому? К бабочке?
Во что превратилась его жизнь? Это не он, это кто-то другой!
Может быть, он переродился? Мосс посмотрел на руки, пошевелил затёкшими пальцами. Что с ним произошло? Откуда в нём сила и почему она покинула его? Кто нажал на рычаг в его мозгу, заставив поступить так, как он и думать не смел пятью минутами раньше?
Мосс вспомнил Веру, её испуганное лицо и то, как он, схватив первый попавшийся предмет на кухне, бил наотмашь. Но ведь не её, нет – бабочку! Бабочку!
– Вера! – простонал Мосс, закрыв лицо руками.
Зачем она появилась в самый горячечный миг его ненависти? Тот самый миг, когда он знал, что должен убить мотылька, хотя бы одного. Именно так – он знал, тогда станет легче, отпустит тяжёлый спазм, скрутивший трахею и перекрывший кислород. Всего лишь уничтожить маленького мотылька, не всех, одного, и тогда можно будет дышать. Но, убив первую бабочку, он уже не смог остановиться.
С глухим хлопком перегорела лампочка в ванной. Когда-то этот звук приводил его в ужас и панику. Как многое когда-то приводило его в ужас и панику! Каким смешным это кажется теперь!
Мосс сел на кафельный пол, закрыл глаза. Голова уже не болела, но одиночество – безобразное, кривое, раздутое до гигантских размеров, не помещающееся в нём, вдруг навалилось неподъёмным мешком, согнуло шею. И пришла мысль, что все страхи на земле, по сути, страхи одиночества. И никто тебе не поможет, ты один на земле, в своём вечном мёрзлом сиротстве.
Лицо матери, ускользающее и едва различимое – тот образ, который он всегда представлял, когда ощущал себя никому не нужным, – снова заструился в темноте.
«Я с тобой, сынок!»
«Нет, мама, я один на целом свете! Ты бросила меня, бросила!»
Мать была в ночной рубашке – такой он помнил её с самого раннего детства, когда она ночью подбегала послушать, есть ли дыхание, не умер ли он. Вот и сейчас явилась. Слушает, живой ли, дышит ли. И белая эта сорочка колышется такими знакомыми движениями, тронешь её – и пыльца останется на подушечках пальцев. А страха нет. И ненависти нет. Это же мать, она не виновата, что стала бабочкой.
Мосс тихо завыл и опустил голову на колени. Он сходит с ума?
Нет, нет, он не безумен, он мыслит ясно и чётко! Просто он переродился. Гусеницы же делают это, чем он хуже? Он не хуже гусеницы, нет!
И вдруг голова стала лёгкой, свободной. Он почувствовал невесомость, поплыл куда-то, едва ощущая границы тела. Внутри, у ключиц, тихонько плескалась душа тёплой лужицей, девять эфирных граммов, чуть качнись – и пойдёт горлом. Может быть, он умирает? Умер?..
– Виктор! Вы слышите меня! Очнитесь! – достучался наконец сквозь вакуум чей-то голос.
Мосс ощутил чужие холодные пальцы на своих веках, дёрнул головой, открыл глаза. Он всё ещё сидел на кафельном полу в тёмной ванной. Логинов поднял его за подмышки – удивился, насколько Мосс лёгок, – вывел в коридор, прислонил к стене.
– Вы узнаёте меня, Виктор?
– Да, док. Всё в порядке.
Голос был хриплым, Мосс откашлялся и жестом показал, что хочет курить.
Они прошли на кухню. Логинов стряхнул с табуретки мёртвых бабочек, усадил Мосса, вынул из лежащей на подоконнике пачки сигарету, зажёг и протянул ему.
Мосс курил жадно, втягивая с хрипом в лёгкие дым, с наслаждением выдувая его через ноздри, и равнодушно разглядывал мотыльков, цветными фантиками валявшихся на полу.
– Всё кончилось, – сказал Логинов, сказал это точно так же, как мать, когда Мосс выходил из очередного кризиса.
– Нет, док. Не кончилось, – он помолчал, затягиваясь сигаретой, и попытался улыбнуться. – Будет что-то ещё. Посильнее.
– Отлично, Виктор. Я восхищён.
– Что? Что будет, док?
Логинов не знал ответа. Лишь осторожно похлопал Мосса по руке:
– Я понимаю, что вы пережили сегодня.
– Нет. Не понимаете.
Он принялся сбивчиво рассказывать, то ныряя в детали и подробности собственных чувств, то хладнокровно описывая, как убивал насекомых и не мог остановиться. Логинов то слегка улыбался, то хмурился, но не перебивал.
Мосс докурил и потянулся к зелёной стеклянной пепельнице. В ней лежал мёртвый мотылёк, сложив книжкой ярко-жёлтые крылья. «Ну же, потуши окурок о бабочку, давай, мальчик! Закрепим с трудом полученный результат!» – мысленно призывал его Логинов, но Мосс вдруг резко отдёрнул руку, загасил сигарету о лежащую на столе картонную крышку и выдохнул, будто сделал что-то невыносимо трудное.
Логинов хотел задать ему вопрос, но тут в кармане затрезвонил мобильный. Это была Вера.
– Я могу подняться? – насторожённо спросила она.
Логинов совсем забыл о ней.
– Да, Вера, поднимайтесь. Всё нормально.