Скрипнула дверь, Вера осторожно просунула забинтованную голову на кухню.
– Витя?
Мосс сидел на табурете, демонстративно отвернувшись, молчал. И вдруг сорвался, подскочил к ней – так, что она невольно дёрнулась, закрыв лицо руками, – и бросился на колени, обнимая жену за худенькие бёдра и тыкаясь лицом в её живот.
– Прости! Прости меня! Сможешь?
Она молча склонила голову, поджав нижнюю губу и едва сдерживая слёзы, затем присела на корточки, обняла его.
Логинов понимал, что нужно оставить их наедине, но колебался. Уходить ему не хотелось, но элементарный такт взял верх. Кивнув Вере, он направился к выходу, знаком показав ей, чтобы она перезвонила ему позже.
Наливался поздний сырой мартовский вечер, такой непохожий на солнечный день. Логинов шёл пешком до того места, где оставил машину. Мысли о Моссе полностью забили его голову, он несколько раз сбивался с пути, внезапно обнаруживая себя в совершенно другом районе, поворачивал обратно и снова петлял кругами по собственным следам, как барсук, будто намеренно обходя парковку. Наконец он плюхнулся на подмёрзшую скамью, и холод сразу заглотил тепло его тела. Но вставать не хотелось. То, что произошло сегодня с Моссом, совсем не вписывалось в сценарный финал, обдуманный Логиновым до мельчайших деталей. Очевидно, что панический страх ушёл, но теория замещения, не терпящая пустоты, лукаво подбросила иной исход. Логинов поднял с земли прут и принялся чертить одному ему видимые и понятные символы на влажном асфальте.
Круг. Страх вырабатывается в мозгу – в миндалевидном теле, в височном отделе. Память страха – самая цепкая из всех запоминаний. Её практически невозможно вытравить. Разве что вытеснить другой памятью.
Квадрат. Ген страха производит белок статмин. Есть заболевание, при котором синтез этого белка прекращается и люди перестают испытывать страх. То, что произошло с Моссом сегодня, не выздоровление – нет, новая болезнь, назовём её так условно, и именно она избавит его от фобии.
Треугольник. Агрессия. Он, Логинов, сделал ставку на неё и не прогадал. Мосс спокойно смотрел на бабочек – мёртвых и ползающих по полу. Как много это сейчас значит!
Знак вопроса. Мосс сказал, что переродился. Метафора? Или… Что? Знак вопроса. Знак вопроса.
Логинов вынул телефон, поморщился, увидев, что заряд почти на нуле, и набрал номер профессора Станкевича. Трубку долго не брали. Наконец, знакомый голос ответил:
– Феликс? Здравствуйте!
– Дмитрий Дмитриевич! – задыхаясь, начал Логинов. – У меня невероятные новости!
Он рассказал Станкевичу о Моссе и всех событиях, связанных с ним, где-то почти шёпотом, где-то едва ли не крича, так что проходящая парочка отшатнулась от него и предпочла свернуть. Обычное его хладнокровие словно испарилось. Ребром ладони он колотил по скамейке, а прутик, которым чертил, разломил на несколько частей, сжал их в кулак, поранив кожу, и в запале швырнул в кусты.
– Нет, не получилось! – жёстко ответил ему Станкевич. – Не надо меня убеждать! Вы, врач, лучший из моих учеников, как можете вы подвергать жизнь пациента опасности? Да ещё и его жены. А если бы он убил её? Как вообще вам пришло такое в голову!
– Но ведь есть же результат, Дмитрий Дмитриевич! – возразил Логинов.
– Никакой это не результат, вы перешли запретную черту, Феликс. Вы меня сильно разочаровали. За такие дела отрубают головы.
Логинов горячо спорил, но Станкевич был непреклонен.
«Что с ним? – раздражённо думал Логинов. – Ведь он всегда меня поддерживал? Соглашался, что в науке без жестоких экспериментов не сделать и птичьего шажка вперёд».
Попрощались сухо. Станкевич несколько раз повторил: «Молите бога, чтобы…» – дальше Логинов уже не мог слушать. Как же так? Он ведь позвонил учёному, единственному человеку, который способен был понять его, а тот даже не выслушал до конца, отчитал его, как напакостившего школяра.
Что скажет Станкевич, когда ему предъявят Мосса, держащего на ладони бабочку? Мосса, у которого всю жизнь останавливалось дыхание при виде маленького невинного мотылька! Годы лечения, таблетки, инъекции позади. Да, был риск. Но без риска нет движения! Нет науки!
Логинов встал со скамьи, пошёл наугад – на видневшийся за островерхими крышами колпак красно-кирпичной кирхи, запутавшейся в космах голых деревьев, и в каждом тёмном стрельчатом окне ему виделись гранитно-серые глаза Мосса.
Агрессия сделала своё дело. Но почему ушла? Почему Мосс больше не испытывал ненависти? Логинов помнил его жалостливый взгляд и объяснение, что ударил Веру, потому что в ней ему почудилась бабочка, и что, мол, как он мог поднять на неё руку – нет, не на жену, Логинов чётко уловил интонацию Мосса, – на невинную бабочку. Как смел он убить прекраснейшее существо?
Ненависть повернулась любовью? Нет, смешно. Ерунда.
Логинов шёл и шёл, не переставая перебирать в уме все возможные варианты того феномена, что выдала сегодня психика Мосса. Но ответа в собственной голове не находил. Расчёт был прост: через стадию привыкания добиться полного избавления от страха. Не сразу, постепенно. Через жестокость, потому что нет в мире сильнее лекарства. Но где-то пошёл сбой. Где? И что теперь?
Он снова вытащил мобильный, набрал номер Мосса. Телефон был выключен. Тогда он позвонил Вере, мысленно загадывая: только бы сняла трубку.
– Алло! – сонно произнесла Вера.
Минуя приличия, требовавшие спросить, как она сама да не болит ли голова, Логинов выдохнул:
– Как он, Вера?
– Спит.
– Он что-нибудь говорил?
– Рассматривал мои ладони. Долго.
Она помолчала.
– Феликс Георгиевич. Я боюсь ложиться спать. Вдруг он нападёт на меня снова?
– Не бойтесь Вера. Уверен, что этого не будет.
– Я хотела уйти ночевать к подруге. Не могу простить ему…
– Он не со зла. Не вас он бил, ему почудилось…
Логинов осёкся. Если так, то Мосса положено срочно изолировать. Так учат на первом же семинаре по психиатрии.
– Он не болен, Вера. Просто был срыв, который помог ему преодолеть фобию. Не оставляйте его сегодня.
– Да, он постоянно твердил, что я нужна ему.
– Тем более. Прошу вас, всё страшное позади.
– Я не уверена…
Это было последнее, что он услышал.
Маленький горбатый грузовичок выскочил неожиданно, тускло осветив его единственной фарой. Удар отбросил Логинова на тротуар, и, ещё пребывая секунду в сознании, в растопленном жире фонарного света он увидел два трепещущих белых крыла.
…И успел подумать, что, если бы бабочка могла говорить, у неё был бы Верин голос…
12
Логинов пробыл в густой обсидиановой ночи около суток. Когда он очнулся, обнаружил себя в молочно-белой палате, потолок плыл перед глазами сметанными кругами, с ложкой-люстрой посередине. Белое после чёрного – не самый дружелюбный для психики переход. Из земных ощущений – ледяные ноги, затёкшая шея и знакомый лекарственный запах, Логинов по-детски обрадовался всему этому: значит, жив.
Из реанимационной палаты его сразу перевели в обычную, двухместную – с соседом-болтуном в полосатой пижаме, раковиной у стены и стопкой журналов на подоконнике. На тумбочке рядом с его кроватью лежали маленькие жёлтые в коричневых пятнах бананы, похожие на «личинки леопардов», пакетик сока и любимые очки в кожаном очечнике. «Марина», – с тягостной нежностью подумал Логинов. Дверь отворилась, и появился врач какого-то имперского вида – осанистый, с одной серебряной прядью в иссиня-чёрных волосах, велюровыми усами, пухлыми губами и в отутюженном хрустящем халате. В его имени, отчестве и фамилии был перебор с буквой «А»: Авангард Ааронович Адамчик. И говорил он, также начиная любую фразу с «а»: «А как ваше самочувствие», «А что у нас с рентгеном», «А знаете, а вы в рубашке родились».
На середине рассказа о положении его дел Логинов прервал доктора и попросил показать ему снимки. Кости были целы, но сильнейшее сотрясение мозга вызывало опасение. Тем не менее Логинов потребовал его немедленно выписать.
– Поймите, я сам врач! – настаивал он. – Я отлежусь дома. Нельзя мне здесь быть, столько дел! Мой пациент… Пациенты…
Авангард Ааронович категорически возражал, постоянно повторяя: «А вот грех на душу и совесть брать не хочу». По лицу доктора было видно, что уговорить его невозможно и что он не боится ни заведующего, ни вообще кого бы то ни было.
Когда за ним затворилась дверь, Логинов отбросил одеяло и встал, что категорически ему запретили. Но, не пройдя и трёх шагов, он упал и, хотя сознание не потерял, почувствовал, что находится в ином измерении, где стены кружатся, а предметы растекаются в ширину и длину.
Прибежавшая сестра и сосед по палате перенесли его на кровать.
«Чёрт! Чёрт! – думал Логинов. – Как всё не вовремя!»
К вечеру пришли Марина и Кира, принесли ему телефон и массу ненужных продуктов. Сосед отправился на ужин, Кира же присела на подоконник и молча слушала его беседу с женой. Логинов постеснялся попросить оставить их с Мариной наедине.
– Как ты, родная?
– Мы чуть все с ума не сошли, Феликс! В полиции сказали, что ты шагнул прямо под колёса, есть запись видеорегистратора. Парень-водитель звонил нам много раз, спрашивал про тебя, переживает. Курагу вот передал из Узбекистана. Мы беседовали с твоим врачом, он сказал, что можно, но немного.
Она всё время говорила «мы». Мы беседовали, мы волнуемся. Мы ждём. Кто «мы»?
– Кира оставалась эти дни у нас, – ответила на его мысли Марина.
– Да, Феликс Георгиевич, – подхватила Кира. – Вы не волнуйтесь. Эту неделю, пока вы в больнице, я буду у вас ночевать.
Логинов взглянул на Марину. Ни тени недовольства, похоже, что умница Кира сумела расположить её к себе.
Они пробыли в палате Логинова час, потом Марина нежно поцеловала его и попрощалась, напоследок подмигнув:
– Всё отлично. Главное, поправляйся!
Неделя! Логинов с раздражением думал о том, сколько времени будет потеряно зря. Может быть, всё же удастся уговорить заведующего отделением отпустить его на домашнюю лёжку? Логинов набрал на телефоне номер Мосса.