– Я звонил вам, но телефон был отключён, – вместо приветствия начал Мосс.
– Здравствуйте, Виктор. Я попал в небольшую аварию. Всё в порядке. Я ещё в больнице, но могу говорить.
Мосс начал извиняться, спросил, не нужно ли что принести.
– Как вы себя чувствуете, Виктор? – еле сдерживая нетерпение, перебил его Логинов.
Мосс помолчал.
– Нормально.
– Как именно нормально? Что вы думаете о бабочках?
Сосед по палате покосился на Логинова, хмыкнул и отвернулся к стене с газетой.
– Вы в клинике на Чапаева, док? Можно я навещу вас?
Логинов хотел повторить, что ему ничего не нужно, но тут же осёкся – это ему, Моссу, необходимо.
– Вера тут рядом ходит, – шёпотом продолжал Мосс. – Не хочу, чтобы она слышала.
– Да, но сегодня поздно, – Логинов с досадой посмотрел на часы, – вход для посетителей уже закрыт. Приходите завтра. Прямо с самого утра. Я попрошу, чтобы вас пустили до приёмных часов.
Мосс вздохнул, попрощался и повесил трубку.
Логинов с трудом дождался утра. Всю ночь он ворочался, думая о Моссе, и в памяти всплывали слова Станкевича о том, что его эксперимент слишком жесток и что он не имеет права так обращаться с пациентом.
Сколько времени прошло? Логинов взглянул на дату на экране мобильного. Почти трое суток! Он не знает о Моссе ничего. За три бесконечных дня с ним могло произойти всё что угодно.
Неизвестность мучительна, цинична. Логинов вспомнил собственное детство, отчаянную боль подозрений, которые пронёс через сорок с лишним лет, и собственную трусость, не давшую ему проверить их, пока были живы родители, – опровергнуть или подтвердить.
Его самые сильные первые воспоминания – и вообще, наверное, первые – были связаны с приездом киевской троюродной прабабки Зинаиды. Логинову было около четырёх лет. «Около» – потому что своё четырёхлетие он встретил уже на Украине, куда по причине слабого здоровья его отослали «откармливаться» в семью отца. Картинки из детства имеют одно исключительно поганое свойство: тебе, подросшему, родители рассказывают, как всё было, и ты рисуешь в голове образы, а потом, спустя некоторое время, уже не можешь определить, что ты действительно помнишь сам, а что визуализировал, когда тебе говорили. Например, шестилетнему Феликсу – по милому домашнему имени Феличке – мама рассказывала, что, когда ему было три года, за ним погналась собака, и он живо представил, как он, маленький, бежит через их ленинградский двор-колодец и залезает на обруч водосточный трубы, раздирает коленку, а пёс хватает его за штанину шорт. Феличка потом убеждал всех, что помнит ту погоню и что на коленке до сих пор остался маленький белый шрам, а собака та была рыжей, лохматой, с бородой. Мама же удивлялась: какие шорты, это было зимой, в Павловске, и бежала за тобой чёрная такса. Феликс ей не верил, обижался. Когда стал старше и завёл дурную привычку всё анализировать, понял, что яркое воображение, возможно, подменило многие реальные детские воспоминания и уже не отличить, что было, а что придумано.
Но с прабабкой Зинаидой вышло иначе. Это было именно воспоминание, и Логинов всегда знал, что оно реально, хотя бы по одному тому факту, что никто никогда ему об этом не рассказывал, а сам бы он выдумать такое не смог.
Зинаида показалась ему великаншей. Она сидела в отцовском кресле, огромная, как гора, в зелёном мешковатом платье и пёстрой косынке, обёрнутой вокруг головы. Черт лица Логинов за сорок с лишним лет не удержал, но подозревал, что в прабабке всё было большое – и нос, и подбородок, и брови. Он выбежал из своей спальни голенький, после дневного сна, ворвался в комнату родителей и остановился на пороге, оторопев от присутствия чужого человека и острого смущения от того, что он без пижамы. «Сынок, прабабушка Зина к нам приехала!» – почему-то восторженно сказала мама. Логинов чётко запомнил гадливый стыд собственной наготы и обиду на маму за то, что не предупредила о страшной бабке в комнате. Он выбежал в коридор, но остался у двери, спрятавшись за висевшие на вешалке пальто. «Это который из них двоих? – громыхнул старухин голос. – Феликс или Максимка?» – «Феликс», – ответила мама.
Это всё, что запомнил Логинов. Больше воспоминаний из такого раннего детства не было. Чуть позже, на Украине, он узнал, что «Максимка» – это имя. Так звали его дружка-соседа по фамилии Щуп.
Через полгода мама приехала забрать его в Ленинград, и он спросил: «А бабушка Зина меня с Максимкой Щупом тогда перепутала?» Мать налилась краской, сказала, чтобы он не фантазировал, ничего прабабка Зинаида не говорила, да и не приедет она больше никогда. И Феличка послушался: больше не фантазировал.
А лет в семь он принёс домой с улицы котёнка, тот напрудил лужу в коридоре, отец заставил вытереть и выполоскать потом тряпку. И вот, отжимая в раковине эту самую тряпку, Логинов признал в ней свою старую лиловую фланелевую распашонку. На вороте был пришит кусок ленточки, на которой едва просматривалась линялая надпись: «Феликс». Логинов потянул за нитку, ленточка поддалась, и под ней, прямо по материалу, с изнанки вилась едва живая, синеватая, как жилка, надпись: «Максим», которую, вероятно, так и не смогли отстирать. Но это же была его рубашка, он помнил её, откуда там написано чужое имя? Её носил до него кто-то другой? Мыслей было много, за ними хвостиком вытянулись свои истории, и от них, нелепых, надуманных и большей частью абсурдных, было больно и отчаянно тяжело на душе.
Почему он так и не спросил тогда у родителей? Почему? Глухой низкий голос бабки Зинаиды и эта рубашка, в которой он был в яслях, потом вырос из неё, и она долго лежала в шкафу, а после превратилась в ветхую половую тряпку, – периодически мучили его, но что-то внутри сидело и не разрешало задать главный вопрос.
Уже лет в десять, передумав за годы все возможные версии, он чётко знал – у него был брат, умерший в младенчестве. Зачем родители скрыли от него факт существования близнеца? Хотели уберечь его? От чего? Вопросы мучили Логинова, но он так и не задал их. Будто схватило что-то у горла железными тисками и не давало произнести ни слова.
Родители ушли рано, сначала от инсульта мать, затем отец – утонул на рыбалке, тело так и не нашли. Логинов мусолил тему брата лет до двадцати, пока всеми правдами и неправдами не нашёл старого спивающегося педиатра, лечившего его в раннем детстве, и за бутылку водки тот раскрыл ему нехитрую тайну: был, мол, у тебя брат-близнец, слабоумный, задохся во сне. Даже имена помнил прекрасно. Ты, говорил, Железный Феликс, а он – Пулемёт Максим.
Позже, имея возможность выцарапать за определённую плату любую справку из любого медицинского архива, Логинов всё же отказался от идеи расследования. Был брат и был. Шут с ним. Степень слабоумия уже и не так значима, важен просто факт его существования.
Когда Марина сообщила ему, что надежды зачать ребёнка, возможно, уже равны нулю, Логинов в глубине души даже обрадовался: игры с генетикой плохи, а вдруг у них родились бы близнецы и один из них тяжелобольной? Марина, его небесная, воздушная Марина, – он точно знал это – таких трудностей не выдержит.
Но вот ведь Мосс догадался о внутриутробном близнеце («вспомнил», как он сам сказал), а он, Логинов, проживший первые полтора года бок о бок с собственным братом, деливший с ним кроватку, коляску и доступ к материнской груди, не сохранил ни одного воспоминания, даже призрачно-эфемерного, даже на сухом ржавом донышке подсознания. Будто кто намеренно стёр в его голове файл с любым воспоминанием о существе, зеркально похожем на него самого, отстирал-таки ту давнюю голубую химическую надпись на лиловой рубашке.
Едва наступило утро, Логинов встал с койки и прошёл в коридор. Присев на подоконник большого торцевого окна, откуда был виден главный вход в больницу, он наблюдал, как спешат на работу врачи и санитары, и среди них в жиденьком рассвете старался вычислить долговязый нескладный силуэт.
Молоденькая сестра пыталась загнать его назад, в палату, но Логинов наотрез отказался. Пропустив завтрак и просидев на подоконнике часа два, он вернулся на свою койку – но лишь потому, что начинался обход. Акающий доктор по-отечески пожурил его за нарушение режима, но надеждой на скорую выписку не одарил. Не привыкший сам быть больным или хотя бы пациентом, Логинов был раздражён, что врач говорит с ним не на медицинском, а на простом, человеческом языке, даже замыслил мелкую месть коллеге, но потом сам же себя отчитал за нервозность и слабый эмоциональный интеллект. «Что-то и правда у меня сотрясение мозга. Всего».
Ожидание казалось невозможным. Издевательским. Логинов крутил в руке телефон, но звонить не стал. «Прямо как девица», – вновь ругал он себя, но поделать с собой ничего не мог.
ВСЁ ТИХО В ТВОЕЙ ГОЛОВЕ!
Мосс появился, когда время подошло к обеду.
Едва он открыл дверь палаты, Логинов сразу понял, что перед ним абсолютно другой человек. То же тело, руки, плечи, волосы. А глаза другие. Маленькая складка у губ – раньше не было. И брови опущены ниже, несимметрично – правая выше левой. Плохой признак. Лицо осунулось, черты заострились ещё больше. Мосс походил на собственный портрет, написанный рукой дилетанта.
– Док, я столько должен вам рассказать! – едва слышно произнёс он и поставил на тумбочку прозрачный пакет с рыжими мандаринами.
Логинов покосился на соседа, потом быстро встал, отчего резко потемнело в глазах, и кивнул Моссу на дверь.
Они нашли закуток в конце коридора, у процедурной. Была надежда, что им не помешают там хотя бы какое-то время. Логинов не торопил его, но сам с трудом сдерживал нетерпение.
Прошла невозможно длинная минута, прежде чем Мосс заговорил.
Тот час. Трое суток назад. Пульс бился неровно и не в висках, как обычно, а в горле. Шаманский бубен в голове постепенно затихал, и лай внутри уже не отзывался тугим эхом у самого сердца. Но дыхание ещё не восстановилось – шло тонкой струёй в лёгкие, как через соломинку.