Он корил себя за вспышки тщеславия, но ничего с собой поделать не мог: бешеный всклоченный учёный внутри него, дремавший со времени исхода из Карлова университета, проснулся, зашевелился, похрустел костяшками пальцев и бубнит что-то себе под нос. Логинов, безусловно, признавал, что сейчас самое правильное и гуманное – просто купировать острый кризис Мосса, и сделать это как можно быстрее и незаметнее для других, затем годами наблюдать пациента, проводя «превентивные процедуры», как выражается Рильке. Но он ничего не мог поделать с азартом, выжигающим его собственный мозг, и вновь и вновь вычитывал материалы, звонил коллегам, сопоставлял малейшие детали и тщательно выписывал всё в специально заведённую по этому поводу тетрадь, на обложке которой вывел фломастером «ВМ».
С Моссом они теперь разговаривали по телефону ежедневно, подолгу. Личную встречу Логинов планировал на конец недели и тщательно к ней готовился. Результаты каждого разговора он аккуратно заносил в тетрадь, не исключая пометок о том, как долго Мосс держал паузу между фразами и насколько менялись интонации его голоса, когда они говорили о бабочках. Если во время обычных своих сеансов Логинов предоставлял возможность пациентам говорить безостановочно, сам же предпочитая молчать, лишь изредка задавая наводящие вопросы, то в беседе с Моссом он жёстко держал тему, не давал ему уйти в сторону, доминировал, спрашивал про одно и то же по нескольку раз, пока ответ не удовлетворял его полностью.
На вопрос о том, боится ли он чего-нибудь, Мосс не раздумывая говорил: «Врагов. Смерти. Зимы».
Проведя бессонную ночь и задремав лишь под утро, Логинов проснулся будто от толчка. Марина спала, безмятежно вытянувшись на кровати. Он поднялся, накинул халат и вышел в коридор. Свет включать не стал, спустился на цыпочках на первый этаж, замер в холле у двери. Жиденький рассвет пробивался сквозь высокое окно, но пространство всё ещё тонуло в предутренних сумерках. Чёрно-серые квадраты плиток пола казались выпуклыми, тревожными. Логинов посмотрел в настенное зеркало и попытался представить, что чувствует Мосс, когда вглядывается в своё отражение. Он вспомнил, что видел в его квартире и большое старинное зеркало в прихожей, и маленькое в ванной, и на туалетном столике Веры. Ещё есть сервант, книжные шкафы и двери с расстекловкой. Отражений не миновать, как бы ни хотелось, – они везде, даже в кастрюлях на кухне, в хромовых дверных ручках и хоботке крана, в подвесках громоздкой люстры и чёрном выключенном мониторе компьютера. От них не спрятаться, не убежать, и всюду Мосс видит себя – другого, с понятными только ему одному отличиями от окружающих. С каждым днём он ощущает, как несхожесть эта растёт, увеличивается, и скоро настанет миг, когда невозможно будет больше ничего скрывать.
Логинов разглядывал черты своего лица в полутёмной кисее зеркала. Какая тонкая грань проходит между здоровьем и нездоровьем! Вот ты видишь собственный нос и лоб, а через секунду – как там объяснял Мосс… Тёмные штрихи-тени под скулами… Больные с подобным синдромом никогда не могут объяснить, почему именно этот признак, а не иной. У другого могло быть пятно на лбу. А у Мосса – скулы. Да ещё ладони. Логинов взглянул на руки. Если очень долго смотреть, действительно, впадины кажутся более глубокими, чем минуту назад. А запахи – вещь заповедная. Никто не объяснит, почему одни их слышат, а другие нет. Есть болезнь, при которой пациент живёт в постоянном запахе гари и жареного мяса. В пражской клинике был один такой. Его лечили убойными дозами нейролептиков, запах притупился, но не ушёл полностью. Сейчас этот пациент счастлив и здравствует, просто свыкся с тем, что вселенная вокруг него – шашлычная, и это не самый плохой на свете аромат, могло быть куда противнее.
Вот и Мосс поживёт бабочкой и свыкнется. Возможно, это гуманней, чем лечить его. Не забава ли в стиле чёрного юмора, что слова «лечить» и «калечить» отличаются друг от друга всего на две буквы? Может быть, всё должно оставаться именно таким, как есть? Новый синдром – не инвалидность, нет, просто отличие. Вот существуют же трансгендеры – люди с внутренним дисбалансом половой принадлежности, желаемой и реальной, – так те уже давно не клиенты психиатров. Мужчины в женском теле и женщины в мужском. Счастливчикам удаётся сделать операцию по смене пола и жить дальше, в абсолютной гармонии с собой и окружающим миром. Чирк хирургическим ножом – и ты уже такой же, как твоя стая, выбранная мозгом, а не плотью, и ты ничем от неё не отличаешься. Это обычно, даже неинтересно. А Мосс – бабочка, просто в человеческом теле. Операций для него хирурги пока не придумали. Да и стая его не примет, как бы он этого ни желал.
Логинов оглядел холл. Что видит Мосс, когда смотрит на предметы? Какие цвета различает? Ощущает ли он объёмы, может ли определять расстояния до предметов? Как теперь работают его суставы и чувствует ли он боль в теле так же, как чувствовал раньше? Понимает ли он холод и жару, испытывает ли отвращение при виде привычной пищи, может ли утолить жажду простым глотком воды?
О чём думает Мосс, когда сидит один в тишине и при выключенном свете?
Логинов с досадой понял, что ничего – ровным счётом НИЧЕГО не знает о своём пациенте.
«Твои мысли становятся твоей жизнью» – так говорил Марк Аврелий. Что ж, это можно взять эпиграфом к любому научному труду по клинической психиатрии.
Логинов повернулся… и тут увидел Киру. Она спускалась по лестнице в длинной футболке, тихо ступая босыми ногами по половицам. Её руки осторожно скользили по широкогубому поручню деревянных перил. Он вздрогнул, будто его застали за чем-то неприличным.
– Кира?
Он забыл, что сегодня была пятница – а значит она ночует в комнате для гостей, потому что накануне гуляла с Мариной допоздна. Так они когда-то договорились.
– Чем-нибудь помочь, Феликс Георгиевич? Я слышала, что вы уже встали.
Логинов подумал, что Кирина услужливость – на грани бытовой святости – ещё один квадратик в пазл его собственного ощущения вины. «Голубая героиня», принцесса, фея-волшебница. И за что ему, мерзавцу, такое счастье?
– Что вы, Кирочка, всё нормально. Идите спать. Ещё рано.
С тех пор как Кира приручила полудикую Марину, жизнь в доме стала спокойней. Он больше не тревожился поминутно за жену, да и сама Марина казалась уравновешенной.
«Выпишу Кире премию, – подумал Логинов, – заслужила».
– Я уже выспалась, Феликс Георгиевич. Вы вчера хотели поговорить. Но потом, видимо, забыли, а я ждала-ждала, спать не ложилась.
– Простите, моя дорогая, стукнутого головой растяпу! Сделайте скидку на сотрясение мозга.
Он попытался засмеяться, но вышло натужно, неестественно.
– Если вы хотели спросить про Марину, то с ней всё хорошо. Мы гуляем, разговариваем подолгу. Состояние у неё стабильное. Определённых эпизодов не случалось.
Кира отвечала, словно диктовала историю болезни, – ровным голосом, отрывисто. Логинов с трудом верил, что Марина могла с кем-нибудь «разговаривать подолгу». Но сейчас очень хотелось надеяться на это. Он был не в силах разрываться между Моссом и женой, и новые «эпизоды», как выразилась Кира, были бы так некстати. Хоть что-то пусть будет в жизни спокойно. Хотя бы временно, господи, пожалуйста!
– …Феликс Георгиевич? Вы слышите меня?
– Да, Кирочка, – тряхнул головой Логинов, отгоняя навалившиеся мысли.
– Он будет проездом завтра. Сейчас в Риге, оттуда в Варшаву на конференцию. Говорит, по пути как раз и заглянет в Калининград по делам и выкроит время с вами повидаться. Не смог вам дозвониться, прислал на рабочую почту сообщение.
– Кто? – вздрогнул Логинов.
– Так Дмитрий Дмитриевич!
Станкевич! Логинов выпрямился, зашагал по холлу взад и вперёд.
– Да-да! Замечательно! Великолепно! Пригласите его к нам… Напишите ему… Я подъеду, куда он скажет, в гостиницу или любое удобное ему место!
Он подошёл к окну и отдёрнул шторы. В холл не спеша влилась молочная сыворотка влажного утра. Логинов в который раз за последние дни подумал, что события, как нарочно, сгущаются в это самое время и пространство. Таким вот белёсым комком. Бешеный бег. Спрессованность дней…
И только сейчас ему стало очевидно, что не было за предыдущий месяц человека, с которым он мог бы поговорить – откровенно, всласть, как учёный с учёным. Станкевич – именно тот, кто нужен, он обязан выслушать до конца. И пусть он не разделяет подход Логинова, но нет на свете больше ни одного существа, с которым можно было бы обсудить Мосса. Ни одного. Кроме Станкевича. Другим к Моссу Логинов прикоснуться не позволит.
Ресторан «Раушен», шумный и суетный по вечерам, утром был тих и уютен. Логинов не любил обсуждать «рабочие темы» в общественных местах, особенно в сонном аквариуме зала, где официанты, как тени, снуют вокруг и надо постоянно следить, чтобы разговор не был слышен посторонним ушам. У Станкевича оказались свободными целых четыре часа – редкая роскошь, но он всё-таки решил приехать в Светлогорск, сказал, что двадцатиминутная прогулка по набережной-променаду и морской воздух реанимируют его от усталости перелётов. Зайти к Логинову домой он отказался, шутливо ссылаясь на неспособность есть хорошую домашнюю пищу и поддерживать общие разговоры с домочадцами. Да и тот куцый час, остававшийся до его возвращения в Калининград, не предполагал ещё дороги до Отрадного, пусть и десятиминутной.
Логинов прибыл заранее и допивал уже вторую чашку кофе, когда в зал вошёл невысокого роста сутулый человек, в старомодном костюме-тройке и с мятым кожаным портфелем в руках. Они не виделись пару лет, и Логинов подметил, что Станкевич ничуть не изменился с их последней встречи: такие же лукавые тёмные глаза под нависающими бровями, плотно сжатые губы и всклоченные, будто никогда не знавшие расчёски, чуть посеребрённые густые волосы. Низкий лоб, чуть приплюснутый нос и тяжёлая челюсть больше подошли бы спортсмену или, на худой конец, землекопу, но не психиатру. И кто бы мог подумать, что в теле этого неандертальца живёт светило науки, известнейший врач, чьи консультации бесценны, а статьи входят в десятку самых цитируемых в Европе! В первый раз, когда Логинову показали на Станкевича в коридоре петербургской медицинской академии, он невольно подумал, что его коллега ошибся, а мэтр, о котором он столько слышал, без всякого сомнения, должен выглядеть иначе. Но, как только их представили друг другу, ещё до момента, как «неандерталец» заговорил, по живым пытливым агатовым глазам Логинов понял: перед ним тот самый знаменитый профессор Станкевич.