еведомых далях, куда ей никогда не дойти, да и все двери закрыты. До него теперь не достучаться и не докричаться, как бы она ни старалась. Он не просто стал чужим, он стал для неё запретно чужим. Если подумать чуть глубже привычного: это ведь тоже измена – отдалиться настолько.
Вера всё ещё не могла забыть, как Мосс ударил её, и вздрагивала при громких звуках – падении книги со стола, хлопанье дверцы шкафа, стуке распахнутой от порыва ветра форточки. Принести в дом бабочек было абсолютным злом, она это понимала, но ведь того требовало лечение. Человек миролюбивый и тихий от природы, она искренне не принимала агрессию ни в каком виде. Но агрессия должна была принести избавление, так сказал доктор. Привыкшая с детства беспрекословно верить людям в белых халатах, сама следующая их предписаниям и выпивающая все назначенные таблетки, микстуры и порошки, Вера испытывала некий равный благоговейный трепет перед любым врачом, будь он участковым терапевтом или профессором-нейрохирургом. Доктора же, работавшие с тем, что внутри головы, вообще казались ей магами. Такие как Логинов, например.
Но что произошло с мужем? Сильнейший испуг, стресс должны были избавить его от фобии. Так фобии больше и нет. Даже наоборот. Ненависть трансформировалась в любовь. Наверное, так бывает. Доктор Логинов говорил что-то о гиперкомпенсации. Вера вспомнила, как наутро после тех роковых событий Виктор нашёл за мусорным ведром погибшего мотылька. Это было случайностью, потому что она тщательно вымыла всю квартиру, стараясь вытравить любое напоминание о бабочках и чувствуя перед мужем нескончаемую вину. Крохотный мотылёк лежал тонким белым лепестком, плотно сложив крылья, Виктор взял его на ладонь и долго ходил с ним по комнатам, баюкая и шепча ему что-то. Ближе к вечеру он похоронил мотылька во дворе, под тополем. Соседские дети с интересом наблюдали за ним, бросив свои привычные игры. Вера смотрела на мужа из окна с замиранием сердца и боялась, что ребятня скажет ему что-то обидное, злое, по-детски циничное. Но малыши серьёзно и молчаливо соучаствовали в игрушечных похоронах, а кто-то из них даже принёс из дома бледно-розовую головку бегонии и положил на могилку. Дети любят играть в смерть и делают это талантливо.
Вера сначала возликовала: он больше не боится! У него не сводит скулы от прикосновения, не бледнеет лицо, не немеют пальцы! Виктор здоров?
Но, приглядевшись к нему поближе, она с ужасом поняла: он здоров не тем здоровьем, которое ей бы желалось.
Вера встала, накинула халат, на цыпочках прошла по коридору к спальне и приоткрыла дверь. Зайти не рискнула: сон Виктора был по-звериному чу́ток.
Кровать, на которой ещё совсем недавно они спали вдвоём, с этого ракурса выглядела невероятно громоздкой, особенно в соотношении со скрюченной фигурой Мосса. Вера обратила внимание, что его поза за последнюю неделю поменялась – не припомнить, чтобы он когда-то мог заснуть вот так, согнувшись пополам, скрючившись, скособочив плечи и положив голову набок на колени. Его тело стало гуттаперчевым, неестественно гибким, как прорезиненная подвеска от бегунка застёжки-молнии, – и так же, похоже, завязано в петельку.
Лицо Мосса казалось сосредоточенно-каменным. Глаза – Вера вздрогнула – были закрыты не полностью, и белёсая щель между верхним и нижним веком придавала им ощущение чего-то неживого, зловещего. Вера зажмурилась. Чушь! Это же её любимый, вон он мирно спит в трёх шагах! Она сейчас откроет дверь, подойдёт и поцелует его. Просто поцелует. Она – жена, все жёны так делают.
Но подойти Вера не решилась.
Сомнений к этому моменту у неё уже не оставалось – Мосс болен. Болен незаразной, но такой страшной болезнью, мысли о которой всё это время беспокойно роились в Вериной голове, не давали покоя. Уже утро, пройдёт не более часа, и он проснётся – дикий, чужой. Проснётся, чтобы сразу нырнуть в иную галактику, куда ей визы никогда не дадут.
Вера почувствовала, что предательские слёзы снова покатились по щекам, и осторожно прикрыла дверь.
Войдя в кухню, она заварила свой любимый сорт зелёного чая, достала телефон и послала Логинову сообщение: «Феликс Георгиевич, я больше не могу».
Несмотря на ранний час, он сразу перезвонил ей.
– Верочка, я понимаю. Но потерпите. И ни в коем случае не показывайте ему, что вы грустны и обеспокоены.
– Да он и не смотрит на меня! Вообще меня не замечает!
– У него постшоковое состояние. Но я работаю с этим, дайте мне время и…
– Феликс Георгиевич! Что-то не так. Мне кажется, Виктор очень болен. Шок не может длиться так долго. Вы… – она запнулась. – Вы что-то от меня скрываете!
В паузе ему было слышно, как Вера всхлипывает.
– Феликс Георгиевич… Он ведь не сошёл с ума?
Она хотела сказать «не окончательно сошёл с ума», но не решилась.
– Что вы, Вера! Никогда не произносите таких слов!
Это были именно те слова, сказанные доступным немедицинским языком, которые и отражали суть. Надо было подобрать не менее простые и убедительные фразы, чтобы она успокоилась.
– Вера, мозг человека – самое сложное устройство во Вселенной. То, что с ним происходит, напрямую зависит от среды, от отношения окружающих, от тех слов, которые…
Она издала какой-то пищащий протяжный звук. Логинову даже показалось, что завыла.
– От каких слов, Феликс Георгиевич? Он со мной не разговаривает! И не слышит меня!
– Совсем?
Вопрос был лишним. Логинов прекрасно знал, что это так и есть.
– Проронит пару слов за обедом и снова – в свой панцирь, будто нет меня.
– Ну вот видите, – Логинов попытался передать голосом улыбку. – Какой же он сумасшедший? Просто молчун. Хуже было бы, если бы ваш муж трещал без умолку по всякой ерунде.
– Феликс Георгиевич… – она снова всхлипнула. – Я уже думаю, чёрт с ним, жили бы мы дальше спокойно с его боязнью бабочек. Ведь жили же раньше… А сейчас в нём всё изменилось. Абсолютно всё. Даже внешность. Он не просто отдалился, он стал каким-то… Даже слова точного не подобрать. Инородным, что ли. И смотрит на меня так… так…
– Вера! – он резко перебил её. – Возьмите себя в руки! Виктор больше никогда не ударит вас. Никогда, запомните! Мы с вами делали всё правильно. То, что он замкнулся в себе, – в рамках нормы. Считайте это временным аутизмом. И не забывайте ни на минуту: муж целиком зависит сейчас от вас.
Вера молчала. Потом тяжело вздохнула – будто скрипнуло старое сухое дерево.
– Вы ведь вылечите его? Скажите мне, только правду, я всё выдержу! Вылечите?
– Я уже его в-ы-л-е-ч-и-в-а-ю. Неправильное слово. В-ы-в-о-ж-у. Современная медицина, Верочка, творит чудеса. Нужно только немного времени. У меня беспроигрышный метод, он вот-вот даст результаты!
Логинов соврал. Никакого метода у него не было, как не была даже нащупана хлипкая тропка, ведущая к нему. Сильные антидепрессанты и нейролептики не панацея. Нужно что-то ещё. Гипноз? Ванны? Электрошоковая терапия, привет, – в рифму – карательная психиатрия? Судорога как последний дарованный шанс. Пропустить через мозг ударную волну в полторы тысячи миллиампер, триста-четыреста вольт, пациент подёргается в своём сакральном танце секунд двадцать-тридцать – много, но чтоб наверняка, – и всё. Пошёл вон, ты выздоровел.
Где он, выход, где? Логинов мучился, но решение не приходило. Все вегетативные прелести фобии, включая нервозность, раздражительность, беспокойство, дрожь, мышечный спазм, бессонницу, головные боли, респираторный алкалоз, учащённое сердцебиение, – всё снималось препаратами. Но что делать, чтобы выбить навязчивую идею, маниакальное откровение о принадлежности к другому биовиду? Должен быть выход, должен! Логинову не давала покоя мысль, что беда Мосса временная и всё, что с ним происходит, – лишь следствие шока, субститут утерянной фобии. Только – Вера права – больно уж всё это затянулось. Прошло заветное «время Че», ходики пробили двенадцать, и он, этот чёртов шок, впитался в клетки мозга, окаменел, стал необратимым, злым.
И Логинов снова и снова погружался в чтение форумов и научных статей.
Его интересовала прежде всего статистика выздоровлений. Но чем больше он копал, тем сильнее убеждался: такой статистики не существует. Есть адаптация, но это не выздоровление. Занавес. Можно ставить жирную точку.
У одного психиатра из Базеля даже была гипотеза, что подобные расстройства не надо трогать вообще, потому что можно расковырять в пациенте гораздо бо́льший нарыв, и человек с такой бедой не справится уже ни сам, ни с врачебной помощью.
Что ж, если наука говорит, что адаптация – это единственное решение проблемы, надо искать к ней ходы.
Он попросил Киру собрать все материалы о бабочках – об их видах, питании, жизненном цикле от икринки до имаго, среде обитания, врагах и географии миграций. Кира подготовила Логинову подборку из интернета, но ему было этого недостаточно, он отправил её в книжный магазин. Кира вернулась с роскошным альбомом. Рассматривая цветные фотографии махаонов, монархов, адмиралов и птицекрылов, Логинов подумал, что, возможно, в данный момент то же самое делает Мосс. Он представил, как тот водит пальцем по энтомологическому каталогу с одной лишь целью – определить в нём своё место. Возможно, он узнал себя среди крапивниц или аполлонов – хотя нет, скорее траурниц, это больше ему подходит.
Логинов часами разглядывал кадры с увеличенными под микроскопом усиками и хоботком, невероятной архитектуры фасеточными глазами, вглядывался в строение чешуйчатого крыла и не мог отделаться от мысли, как хрупка и фантастична природа этого существа, как необъяснимо то, что с ним происходит: вот крошечная точка яйца, затем рогатая гусеница, потом куколка и, наконец, венец метаморфоза – имаго, красивое и сложное, ничего не имеющее общего с собою в предыдущей стадии. Мир бабочек – это космос, где каждое насекомое – отдельная галактика, неподвластная человеческому разуму. Мы можем изучать их, писать о них километры книжных страниц, снимать фильмы, можем выращивать их в неволе, даже влиять на их окраску и способность к мимикрии, наконец, можем просто приколоть их булавкой к картонке. Но мы всё равно никогда не постигнем их тайны и их величия.