– Смелее, док. Спрашивайте, что вам там нужно.
Он сказал «док» – точно так же, как говорил Мосс. Логинов поднял голову, взглянул в открытое детское лицо необычного собеседника. Митины глаза, умные и лукавые, были чуть сощурены, и сам Митя в этот миг походил на кого-то из давней прошлой жизни Логинова, то ли на обожаемого им школьного учителя математики, то ли на погибшего отца Марины, которого ему так и не привелось узнать поближе.
– Митя, мой пациент неожиданно… – Он на ощупь подбирал нескользкие круглые слова. – …Неожиданно начал осознавать своё отличие от других людей. Очень сильное отличие. Он не умеет пока с этим жить. Ему надо научиться подстраиваться…
– Подстраиваться? – белёсые Митины брови поползли вверх. – Зачем?
– Затем, чтобы он не погиб.
– А в чём его отличие?
– Он считает себя бабочкой.
Митя чуть заметно улыбнулся кончиками губ.
– Диагноз, полагаю, поставили такой же, как мне?
– Ну… – Логинов мысленно зааплодировал Мите. – Будем считать, что так.
– Вы, доктор, держу пари, перешерстили уже все справочники, перепахали интернет, но ничего путного не нашли? Я даже вижу, как вы заводите тетрадку, чертите колонки, выписываете все за и против, не спите по ночам, взвешиваете гипотезы. Я вам вот как скажу: читайте Карла Поппера. Поппер говорил: «Любую гипотезу следует опровергнуть, чтобы двинуться дальше». Иными словами, надо искать не то, что доказывает теорию, а то, что её опровергает.
Светло-карие глаза его медово загорелись, будто внутри черепа кто-то зажёг масляную лампу. Митя потёр ладонью лысину и продолжил:
– Всё дело в ней, в матушке-башке. Там мозг. Ну, вы знаете. В нём – префронтальная кора. Это весьма тонкая шкурка, док, мне здесь объяснили. Там живут механизмы, отвечающие за внутреннюю цензуру. Вот вы ещё молодой человек, многого не застали в силу возраста. А я вам так скажу: цензура нужна. Везде. В стране, в газетах, в школах. И в башке тоже. Нет цензуры в башке – гуляй серотонин-кортизон, или как вы, врачи, такие штуки называете? Наше сознание, ежедневные мысли, белые и чёрные, расплёсканные, неконтролируемые, влияют на нейрохимию головного мозга. А уж она, голубушка, на всё остальное. Чуть позволил себе подумать лишнего – получи паранойяльный психоз. Мысли надо в строгости держать. Чтобы ни-ни! Появится мысль, что ты бабочка, или абажур, или, ещё круче, домкрат – а у меня был такой сосед, вместе отдыхали в прошлом году, – так ты гони эту мысль поганой метлой прочь. Тогда и с головушкой не будет бо-бо. Нет мысли – нет болезни. Всё просто.
Логинов поразился, насколько трезво и взвешенно рассуждал Митя. Перед ним сидел уже не пенсионер-морячок, а интеллектуал-собеседник, глубокий и думающий.
– Вы, я вижу, хорошо разбираетесь в медицинских терминах, – кивнул он ему.
– Я профессиональный пациент, доктор, – улыбнулся Митя.
В Митиной медицинской карте анамнез значился со сроком в десять лет. Логинов на секунду подумал, что не удивился бы, если в итоге бы выяснилось, что Митя всю жизнь притворялся.
– Наука начинается с мифа и с критического отношения к мифу, – продолжал Митя. – Это не я сказал, но это аксиома. Вы свою подопечную бабочку хотите вывести из этого нового состояния. Можете не отвечать, я знаю – хотите. Вам положено так хотеть. А зачем? Если вы проживёте хотя бы один день его жизни, вы поймёте, что все ваши попытки были тщетны и нет ничего более губительного для него сейчас, чем ваше присутствие в его жизни.
Митя вздохнул и привалился спиной к подушке.
– Будьте так добры, вы не подбавите мне водички в таз?
Логинов завертел головой в поисках чайника или ковша, но Митя глазами указал ему на зелёную садовую лейку, стоящую в углу комнаты. Логинов подошёл, взял её в руки, по тяжести понял, что она налита доверху.
– Но тут вода холодная.
Митя захохотал прерывистым дующим смехом.
– Я не парю ноги, доктор. Я питаю корни. Лейте же, что вы встали?
Логинов подлил из лейки в таз, краем глаза наблюдая, как детское блаженство разлилось по гладкому Митиному лицу. В этом свете недавно упомянутое Митей выражение «я пустил корни» приобрело совсем иной смысл, отчего у Логинова засосало под ложечкой.
– У меня есть ещё один вопрос, – он поставил лейку на прежнее место. – Вы помните самое начало?..
Митя сразу его понял:
– Начало моей древесной сущности? Да, конечно. Это был великий день. Я проснулся и осознал, что мне причиняет боль любое жестокое обращение с деревьями. Видите, в этом номере вся мебель из пластика, доктора позаботились, чтобы мне не напоминать о том, что сделали с моими собратьями. Но бедолаги-врачи понимают всё слишком буквально. Я не идиот, я знаю, что, живя в человеческой цивилизации, невозможно избежать деревянных предметов. Я вот вырезал из дерева фигурки – и это было лучшим продолжением жизни заготовок-чурок. А мебель… Я договорился со своей головой, что это мне не приносит боль. И это не приносит боль.
«Как просто, – подумал Логинов. – Почему бы тебе не договориться со своей головой, что ты человек, а не дерево?»
– А зачем? – отозвался Митя, и Логинов вздрогнул от скользкого ощущения, что тот читает его мысли.
Митя хихикнул и продолжил:
– Вот вы тоже думаете, как все местные врачи. Мол, договорись с головой и вылечись. А я не хочу. Я не обычный пациент. Все мои соседи считают себя здоровыми. Даже тот человек-домкрат. А я согласен: я болен. Ну и что? НУ И ЧТО, я спрашиваю? Мне от этого ни жарко ни холодно. Я проснулся в тот свой первый день и понял, что я дуб, самый настоящий дуб – с корой, ветвистой кроной и толстыми могучими корнями. И мне стало так хорошо!
Он вынул ноги из таза, заботливо вытер, надел махровые носки.
– Десять лет меня пытались убедить в обратном, доктор. Десять лет! Смешные люди. Наивные!
– Но ведь вы сами сказали, что признаёте свою болезнь.
– Да. Признаю. Это ненормально – родиться человеком и думать, что ты дерево.
Весь опыт современной психиатрии мерк перед этими простыми словами. Логинов снова ощутил неимоверную головную боль. Таблетки под рукой не было. Он инстинктивно тронул виски пальцами, и Митя тут же отозвался:
– Цитрамончику? У меня есть. В дупле.
Он пошарил рукой за пазухой и вытащил мешочек, похожий на ладанку.
– Эн-зэ. На все случаи жизни.
– Нет, спасибо.
– Брезгуете? Напрасно. Знаете, вы мне симпатичны. Вы много думаете, читаете. Вы объёмный. Если не читать книг, становишься плоским. Я люблю Платонова. Я его понимаю. И через Платонова люблю Николая Фёдорова, мне близка его философия. А ещё Шарова, конечно, у него в прозе есть платоновские мысли. И Гроссмана. Слава богу, здесь есть хорошая библиотека, а что не достать, дочь привозит мне. Откройте-ка шкаф.
Он показал на платяной шкаф у двери. Логинов подошёл, приоткрыл створку, и шкаф ощерился пятью ровными полками, сверху донизу уставленными книгами, большими и маленькими, толстыми и тонкими, и эта великолепная кладка – кирпичик к кирпичику – была также Митиной гордостью. В глаза бросились тиснёные на корешках фамилии – Бродский, Бердяев, Сологуб.
– Одежда мне не нужна. Я надеваю, что тут под рукой, эту пижаму, например, и только потому, что обещал дочери. Нагота не безобразна, нет. Деревья нагие выглядят естественней, чем когда на них вешают тряпки. А книги – лучшее наполнение шкафа. Глупые доктора! – он фыркнул, как наевшийся колбасы кот. – Деревянную мебель убрали, а книги разрешили. Книги ведь тоже из дерева. Из такого, как я. Знаете, я бы хотел, чтобы после смерти из меня сделали книгу. Пусть одну. Но обязательно хорошую. Вы можете мне в этом поспособствовать?
– Я бы очень хотел, но не могу обещать, – устало ответил Логинов.
Митя был ему симпатичен. Они беседовали уже около часа, и Логинов подумал, что с удовольствием ещё бы раз встретился и просто поболтал с ним. Да, медицина в его случае бессильна. И Митя абсолютно бесполезен для работы над проблемой Мосса. Но, чёрт возьми, редко встретишь человека, с которым вот так вот было бы интересно поговорить.
– Я, наверное, не смогу ничем вам помочь с вашей бабочкой, – прозрачным голосом вторил его мыслям потрясающий Митя. – Если он когда-нибудь попадёт сюда, я буду ему только рад. Хотя не факт, что ему здесь полегчает. Его начнут ломать, и он сломается, а значит, будет несчастным.
– Как же им удалось не сломать вас?
Митя беззвучно засмеялся плотно сжатым ртом.
– А потому что я дуб. Черешчатый.
И так лукаво посмотрел на Логинова, что тот почти физически ощутил, как мысли в голове начали прокручиваться на холостом ходу, подобно гайке с сорванной резьбой.
Пора было прощаться. Логинов встал, пожал Мите руку, отметив, до чего же сильный («корневой») у него ухват пальцев, и вышел из комнаты.
Всё тот же «врач-координатор» с невозмутимым лицом проводил его до ворот пансионата, не переставая бубнить, как ему лестно было принять коллегу самого Станкевича и добавляя на всякий случай, что все пациенты как один довольны и жалоб ни у кого нет.
Логинов вышел за ворота к ожидавшему его такси. Солнце отутюжило небо до атласной переливчатой голубизны, и лишь одно узкое облако плыло по самому краю небосвода, точно выглянувший из-под халата край белой сатиновой пижамы. Логинов смотрел в небо и вспоминал Митины слова.
«После смерти сделайте из меня хорошую книгу». Как бы пафосно это ни звучало, но, чёрт побери, было именно то, чего, наверное, и Логинов бы желал. И от этого стало так пакостно внутри, будто кто душу выскребал ржавым скальпелем.
Уже вернувшись в Калининград и поговорив на следующее утро со Станкевичем, он узнал, что Митя Бабушкин умер вечером того дня, когда они встретились. Ушёл легко, от разрыва сердца, с улыбкой на лице. Дочь сообщила, что тело будут кремировать. Логинов снова подумал о книге и не смог избавиться от мысли, что в чём-то нарушил обещание, данное Мите. В чём-то большом и важном.
15
Кира стояла на пороге спальни и наблюдала за спящей Мариной. Каштан за окном мерно стучал по стеклу засохшей веткой: тук-тук, тук-тук, и была в этом какая-то запредельная неврастеническая тоска, хоть вой. Через приоткрытую штору в комнату вползал рваный лоскут игольчатого света, царапал Маринин лоб, всегда бледный, парафиновый, наливал каждую прядь её рыжих волос янтарным электричеством. Кире на миг показалось, что голова на подушке лежит отдельно от тела и запакована в плетёную сетку из раскалённой медной проволоки. Кира даже выдохнула, отгоняя навязчив