ый образ. Как там он говорит? «Всё тихо в твоей голове».
Да тихо, тихо, тише некуда.
Кира смотрела на спящую Марину и не могла избавиться от ощущения колоссальной пропасти, которая их разделяла.
Кира смотрела на спящую Марину и с каким-то звериным удовольствием подмечала, что половина Марининого лица – ангельская, нежная, с персиковым отливом на детской припухшей щеке, а другая её половина – злая, острая, чуть-чуть фантазии – и увидишь близкую старушечью ядовитость.
Кира смотрела на спящую Марину и ненавидела её.
Ненавидела сильнее, чем отца, пропойцу, постоянно избивавшего мать. Сколько лет уже прошло, но из памяти не вытравить, как пряталась она с братом Вовкой в старый бабкин сундук, и там они сидели, вдыхая запах нафталина и пыльных тряпок, пока отец пьяным матом поносил всё и всех, и слышно было, как летят в подскуливавшую мать какие-то предметы, бьётся посуда и глухо стучит по деревянным доскам пола его тяжёлый ножной протез: тук-тук, тук-тук. Когда этот звук приближался, маленький Вовка непременно писался со страху; а потом бабка лупила их от души старым валенком, потому что тряпки в сундуке воняли. Лупила – для «традис-с-сии», как сама выражалась, а валенком – чтобы до смерти ненароком не убить, понимала ведь, что дети. Валенком не больно, Кира даже привыкла. Считай, и не били её вовсе, разве что отец приложился пару раз за какую-то малую провинность. От его лихого удара у Киры остался шрамик – тонкий белый червячок у самого уха.
Отец всю жизнь проработал обходчиком путей на тогучинском железнодорожном узле, в ста километрах от Новосибирска, пил помаленьку лет с тринадцати, а когда потерял ногу из-за несчастного случая, по собственной же неосторожности, меру водке совсем позабыл – запои были отчаянные, до полной потери памяти, да и помер он в свои неполные сорок лет опять же по пьяни: упал в канаву и захлебнулся от щедрой весенней талой воды.
Мать тогда чуть с ума не сошла от горя. Неделю выла протяжно, коротко вскрикивая на гласных, как раненая чайка: «А-а-а» – и обрывала звук, затихала, а после снова ревела без остановки. Когда слёзы кончились, мать устроила в их старом деревянном доме в Тогучинске мемориал отца. Всю ночь у его портрета горела лампада, как перед иконой, и когда мать убегала на свою медсестринскую смену в местную больницу, наказывала детям неустанно следить, чтобы огонёк не погас. Отцову одежду не трогали, она так и висела в шкафу и на стуле, и у Киры было ощущение, что живут они в музее, где ни к чему нельзя прикасаться, только музей этот гадкий и занюханный, не нужный никому, кроме матери, и от него за сто километров веет психушкой.
Культ отцовой смерти въелся в самые важные её девчоночьи годы – на излёте детства, когда юность уже подступила, и до мурашек хотелось вырваться из этого неуютного нищего гнезда, но как же ты посмеешь бросить своих, да ещё в вечном неутихающем горе?
Но Кира посмела. Лет с десяти она жила только одной мечтой: получить паспорт и уехать из Тогучинска навсегда. И непременно сменить фамилию: вытравить из себя Тагирову, как вытравляют хлоркой желтоватое позорное пятно на простыне. Та-ги-ро-ва и звучит-то безысходно, напоминает опостылевший Тогучинск и тягомотную беспросветную жизнь подле медленно сходящей с ума матери, ворчливой бабки и подросшего Вовки, с каждым днём всё больше и больше напоминавшего отца.
Мечта никогда не сбывается просто так. Её надо отработать, отхотеть как следует. И Кира отработала, отхотела. Два года она горбатилась санитаркой в больнице – той самой, где всю жизнь надрывалась мать, – потом поступила в медицинский колледж в Новосибирске, не без труда, конечно: подсобил главврач её больницы Пал Саныч, седеющий сыч опереточной внешности с бегающими мироточивыми глазками, выделявший её среди прочего медперсонала. О тех временах Кира старалась не вспоминать и смогла сама себя убедить, что поступила в колледж не по протекции, вымученной паскудной ценой, а по собственному уму и свистку фортуны.
Окончив первый курс, Кира приехала в Тогучинск повидаться с семьёй и забрать кое-какие вещи, дошла до ветхого своего дома, постояла в тёмных сырых сенях с минуту, втягивая ноздрями сочившийся через дверную щель запах ладана от отцова иконостаса, развернулась и, так и не войдя в комнату, пошла от родного дома прочь. И весь путь до станции твердила себе, что никогда, никогда, никогда не вернётся в Тогучинск.
В Калининград она приехала уже с фамилией Иванова. Просто и не подкопаешься, а лучше и не бывает. В наше время можно сменить всё что хочешь, даже национальность и биографию, не то что фамилию, были бы желание и возможности. В паспортном столе запросили какие-то справки, за которыми надо было ехать в Тогучинск, и Кира всё тянула, а тут подвернулся шанс в лице тихого интеллигентного Димочки, студента новосибирского мединститута, будущего офтальмолога, влюбившегося в её раскосые змеиные глаза с первого взгляда. Шанс свой Кира не упустила и перед самым Димочкиным выпуском снизошла до взаимности, а немного погодя и до скоропалительной свадебки в ресторане-стекляшке с немытыми окнами и редкими хмельными родственниками со стороны мужа. Своих Тагировых об изменении семейного статуса она даже не известила. Бонусом к лёгкой русской фамилии оказался Калининград, где новоиспечённого мужа ждала тёпленькая вакансия на кафедре Медицинского университета Канта.
Развелась Кира так же быстро, как и вышла замуж. Димочка не перечил, но сильно переживал. Впрочем, хорошие отношения с ним Кира сохранила, чем гордилась, и бывший муж помог ей поступить в свой же университет, устроиться на ставку секретаря на кафедру и найти подходящую съёмную квартирку недалеко от центра.
Учёба, свободная жизнь, новые друзья, студенческие тусовки, свидания полностью захватили Киру, затянули на ранее незнакомую ей орбиту, и, если бы не одно обстоятельство, она вполне могла бы сказать про себя, что абсолютно счастлива. Этим обстоятельством оказался Логинов.
Устроиться к нему ассистенткой помог опять же случай. Подругу, теперь уже бывшую, пригласило на собеседование к Логинову рекрутинговое агентство. Кира поехала с ней из чистого любопытства: посмотреть на пражского импозантного психиатра, о котором та твердила безостановочно. А увидев Логинова в коридоре его новенького отремонтированного офиса, поняла: работать у него подруга не будет. Потому что есть она, Кира.
Димочка тут помочь не мог, но Кира справилась сама: раздобыла мобильный Логинова, вдохновенно наврала, мол, в агентстве перепутали резюме и не состыковали встречу, и что она грезит работать с таким учёным, как он, и, самое главное, считает, что к психотерапии надо приступать только после весомой практики в клинической психиатрии. Последнее подкупило Логинова, и он пригласил Киру на беседу. Дальше – дело ерундовое, уж понравиться-то она умела.
Зачем ей нужен был Логинов, она сама для себя определить так и не смогла. Нужен, и всё. Влюблённость – вещь гормональная, любовь – лишь затяжная привычка, а как объяснить неимоверную тягу к большому и умному мужчине, к простому желанию, чтобы с тобой рядом был взрослый человек, который избавит от удушающей пустоты? Любовь? Нет, Кира была уверена, что есть нечто другое, отличное от этого затасканного, измусоленного понятия. Некая надстройка, что-то более надёжное, цельное, ведь любовь испаряется до невесомого пшика, и остаётся гнилое разочарование. Потому что любовь, подобно недобросовестной жиличке, съезжает с квартиры, прихватив хозяйское мелочишко, и от этого так гаденько на душе, что лучше бы и не было её вовсе. А то, что испытывала Кира к Логинову, было выше, что ли, плотнее, целостней. Нет, не любовь, нечто другое, на самом кончике того филигранного такта, одного шажочка, который при всей глубине и весомости чувства и позволяет сохранить голову трезвой. Не всё словами-то и объяснишь.
Быть с ним рядом – не прикасаться к нему, а просто находиться в одной комнате – стало для Киры необходимым глотком кислорода. Она его выбрала. Так и говорила себе перед сном: «Я тебя выбрала».
Её даже не особенно смущало, что Логинов женат и жену свою обожает. Киру волновало лишь то, что у такого человека жена нечиста. О, если бы кому-нибудь пришло в голову спросить её об этом, Кира вывела бы целую теорию, и спросивший поразился бы, насколько основательно она выстроила замок из хрупких фактов, мыслей, собственных толкований. Но никто её ни о чём не спрашивал, и она носила в себе свои домыслы и объяснения, как насекомое защитный панцирь, укрываясь за ним, хоронясь и чуть ли не ежедневно находя доказательства своей правоты.
Кира считала психически больных людей недостойными жизни. Почему Логинов, чистый и светлый, занимается ими, она себе ещё как-то объясняла. Будучи человеком неглупым, Кира понимала, что это лукавая пересмешница-судьба прибила её к медицинской кормушке, а профессия врача не для неё, хоть она и была первой студенткой на курсе. Но чем ближе был диплом, тем меньше ей хотелось видеть себя в белом халате, ремонтирующей человечьи физиологические сбои. Благо хоть будущая её специальность – педиатр. Дети хоть и противны, но всё же не настолько, как взрослые, от них не несёт по́том, изо рта не воняет, их испражнения пахнут терпимо, и касаться их тел не так омерзительно. Есть, правда, родители, визгливые мамаши и ослы-отцы, с ними надо держать ухо востро. Хороший педиатр – не тот, кто понимает в детях, а тот, кто понимает ещё и в родителях. Особенно в мамашах. Поэтому Кира радовалась, когда ей в чём-то, хоть по ерундовому поводу, удавалось убедить именно женщину. Тренировка на будущее. На то будущее, которого она совсем не жаждала, но с которым смирилась, как с неизбежностью.
По поводу же психов у неё была своя теория. Бог (или кто там, на верхнем этаже) метит червивых. Так лесничий помечает краской подгнившие деревья на заметку лесорубам, что их надо вырубить. Всё логично, всё правильно. Гнилым не место среди здоровых.
Психических больных надо отмечать белилами сразу, как только произошёл сдвиг, и мгновенно изолировать. И нет, не лечить – это лишняя трата времени и денег, просто уничтожать. Логинов бы на это сказал, что тогда надо будет изолировать и уничтожить всё население планеты, потому что здоровых на голову людей нет, такой сорт селекционеры ещё не вывели. Но на то он и Логинов – чистый и великий. Поэтому Кира с ним.