Жаль только, он не с ней.
Кира смотрела на спящую Марину, и ненависть её поднималась к самому горлу, заливала горькой желчью миндалины так, что не сглотнуть. Почему некоторым дано всё: прекрасное, сытое и небитое детство, любящие родители, достаток и, самое главное, такой муж, как Логинов? Чем она это заслужила? Ведь не красавица. И косолапит при ходьбе, и зануда, каких поискать. И клептоманка, больное депрессивное насекомое. Но он с ней. Любит её. Обожает. Трясётся над ней. А она червивая. Кира почувствовала, как сердце отчаянно забилось: тук-тук, тук-тук. Или не сердце это, а сволочь-отец стучит своей колотушкой по колёсам вагонов? В такие минуты он всегда приходил к ней в сознание, шевелился там, и Кира иногда боялась, что сама скоро сойдёт с ума, – настолько ясно отдавалось в голове зеркальным эхом это «тук-тук».
Она наклонилась совсем близко к лицу Марины – так, что услышала её невесомое спокойное дыхание. У спящего человека есть схожесть с мёртвым – черты обтекаемы, мышцы расслаблены, нос заострён, веки слегка отёчны. Люди с повреждённой психикой во сне особенно напоминают покойников… Почему же верховный лесничий не спешит отдавать приказ вырубить помеченное дерево? Может быть, лесорубов не хватает?
И снова заколотилось сердце, невозможно, невозможно! Она вспомнила, как маленькой подкрадывалась к спящему пьяным сном отцу и так же смотрела на него долго-долго, придумывая, что он мёртвый и никогда больше не проснётся… Какие сладкие это были фантазии!
…Но отца уже давно едят черви. Марина жива. Вот только ветка стучит в окно, мерно, быстро, как и сердце, тук-тук, тук-тук. Или же это он, отец, живой, ходит по дому и ухает своим грубым протезом, как когда-то вагонной колотушкой, издеваясь над Кирой, торжествуя свою власть над ней, питая её окрепшую, полнокровную ненависть?
Отдалённая трель мобильного заставила Киру встрепенуться, выпорхнуть из спальни, пока Марина не проснулась. И только на лестнице она сообразила, что слышит рингтон не своего телефона, логиновского. Так и есть, уехал с самого раннего утра в офис, мобильный забыл на столике у входной двери. Слетев по ступеням в холл, Кира подбежала и взглянула на экран. Звонил Гольфист, долго, требовательно. Пауза – и снова настырный звонок. Кира подождала в нерешительности и протянула к телефону руку.
– Геннадий Андреевич, здравствуйте, это Кира…
– Дайте мне доктора, срочно! – без приветствий начал Гольфист.
– Феликс Георгиевич не взял с собой телефон. Но я передам при первой возможности, чтобы он вам перезвонил, – голос её был ровный, сладкий.
– Ты не понимаешь, девочка… – захныкало в трубке. – Мне плохо. Мой шестнадцатый мяч… У меня был такой шанс и я его упустил!
– Я запишу и передам.
– Запишет она! Никто не способен понять! Я ехал. Остановился на светофоре и вдруг увидел лунку… Там, у набережной. Клюшка с собой. Всегда, – он говорил прерывисто, икая, как уставший от собственного рёва ребёнок. – А мяча не было. Я выскочил, начал искать его. А люди… Все такие жестокие, просто уроды!
– Что же произошло? – всё так же ровно спросила Кира. – Вы не нашли мяч?
Гольфист издал звук, похожий на рык продуваемой сантехником водопроводной трубы.
– Дай мне доктора, девуленька…
– Его нет. Вы не хотите рассказать мне?
На такие случаи у неё были чёткие инструкции от Логинова. Основная заключалось в том, чтобы дать пациенту выговориться, выпустить пар.
– Мяч… – снова застонала трубка. – Все куда-то побежали. Баба орала, чтобы я не размахивал клюшкой, потому что пугаю детей. И ещё собачонка эта, кабысдох, вертелась под ногами…
«Ну вот, он опять, наверное, раздробил шавке голову, – подумала Кира. – И после этого мне будут говорить, что психиатрия – наука? Почти два года ремиссии, мешки таблеток, дорогущие клиники в Швейцарии. От чего ушли, к тому и пришли».
– Мяч… – подвывал Гольфист. – Я понял, нут-ром почувствовал, что это мой шестнадцатый мяч! А они… Они забрали его, не дали мне ударить!
– Что же это было, Геннадий Андреевич?
– Какая разница! – он недовольно хрюкнул в трубку. – Мой шестнадцатый мяч, вот что это было. А они кричали: обезьянка!
Кира вспомнила, что накануне видела на набережной фотографа с взъерошенной серо-коричневой мартышкой, одетой в детские вельветовые штанишки на подтяжках. Она сидела на краешке скамейки: спинка по-старушечьи кругленькая, мордочка злая, лапки вцепились в поводок.
– Так вы ударили, Геннадий Андреевич?
– Нет, мне не дали! Не дали! Я стал примериваться. До лунки было метров восемнадцать, я бы попал, непременно попал! А они схватили ручонками мою клюшку, стали орать в ухо, что я ненормальный!
«Обезьянка… – без эмоций подумала Кира. – Кто будет следующий в этом ряду?»
Судя по всему, Гольфист не только не чувствовал свою вину, как было в случае с собачкой, он был крайне возмущён, что ему помешали. Неясно оставалось, только зачем ему понадобился Логинов, да ещё срочно.
– Я уехал, а они ещё вслед кулаками махали и грозили полицию вызвать.
Он тяжело пыхтел в трубку, и Кира сразу представила его раскрасневшееся круглое лицо, бусинки пота на блестящем лбу, маленькие юркие глазки-зверьки.
– Мы с доктором условились, – продолжал на высокой ноте Гольфист, – почую шестнадцатый мяч – сразу звоню ему.
Всё так. Только Кира догадывалась, что Логинов-то настаивал на звонке до хватания клюшки, а не после. Если бы Гольфист позвонил ему, только заподозрив в обезьянке свой вожделенный шестнадцатый мяч, уж Логинов смог бы уболтать его так, что тот даже из машины бы не вылез, а ехал дальше по набережной, прямиком в клинику.
Поговорив ещё минуту всё тем же сиропным голосом, Кира попрощалась, нажала отбой и положила мобильный на столик. Случай был паршивый, она это понимала. Но стоит ли отвлекать Логинова? Он – учёный, ему нужны тишина и возможность сосредоточиться. Сейчас его полностью поглотила проблема этого Мосса, ещё одного сбрендившего малого. Как много их становится последнее время. Они – это грязь, нечистоты. Повертеть головой – слева псих, справа псих. Как же невыносимо трудно самой оставаться здоровой, когда вокруг одни больные!
Кира поморщилась. Нет, однозначно, лучше бы Гольфист ударил, и его бы забрали, увезли куда нужно, заперли. Одним бы меньше было. Мосса тоже надо бы оставить в покое: перегорит и выключится, помрёт от разрыва сердца при виде какого-нибудь колпака, напоминающего сачок. Но Логинов с ним возится, сон потерял, сам уже напоминает ненормального. Если ещё съехавший с катушек Гольфист вклинится со своим шестнадцатым мячом, то Логинов совсем сгорит, растает, как свечка.
И, твёрдо решив ничего ему о Гольфисте не говорить, Кира сделала то, что, как ей верилось, было единственно правильным: удалила информацию о звонке из памяти логиновского мобильного.
Логинов дал себе слово поработать ещё час и затем поехать домой. Но час прошёл, а он всё сидел и смотрел на экран компьютера. На столе лохматыми сугробиками лежали вырезки со статьями, распечатки, журналы и книги. За окном начинало темнеть, надо бы встать и зажечь свет, но Логинов всё никак не мог оторваться от мерцающего экрана, прокручивал страницы медицинских текстов, форумы, кликал мышкой на все ссылки подряд и сам себе казался отчаявшимся зверем, обезумевшим от голода, часами высматривающим в неподвижной позе мелкую добычу – крохотного грызуна – без надежды на удачу и понимая, что сил не хватит на ловкий бросок.
Просидев ещё час, он всё же сунул руку в карман в поисках мобильного. Надо позвонить домой, предупредить, что он задерживается, да и узнать, всё ли в порядке. Телефона не было ни в карманах, ни на столе. Набрав с городского собственный номер и не услышав трель звонка нигде в офисе, Логинов с досадой понял, что забыл мобильный дома. Наизусть он помнил только номер Марины. Её телефон не отвечал, но такое случалось часто. Ни одного другого номера в памяти не осталось, таков современный суетный мир: окажешься без мобильного – и всё, ты полностью отрезан от контактов.
Где-то была записная книжка с телефоном Киры. Логинов открыл ящик письменного стола, приподнял ворох распечаток и исписанных жёлтых стикеров. Из бумажного хлама выпал листок – детский рисунок, когда-то подаренный семилетним ребёнком, которого Логинов вывел из состояния иссушающей боязни школы. И невинные эти каракульки неожиданно заставили Логинова оцепенеть…
…Толстое дерево с широкими крючковатыми ветками, вместо дупла – улыбающееся лицо. И подпись: «Папа». Рядом деревце поменьше, стройное и гибкое – подпись: «Мама». И между ними счастливо смеющийся кучерявый кустик, «я». Все деревья держатся за руки и на тонких карикатурных ножках шагают в нарисованный домик с вывеской «Школа». Туда же, в эту школу, со всех сторон бегут девочки и мальчики – настоящие человеческие девочки и мальчики, в брюках и платьицах, с портфелями, и точно так же держат своих человеческих пап и мам за руки…
Логинов схватил рисунок и замер.
А что, если…
…А что, если наложить ситуацию на реальность? Допустим, есть деревья, они живут среди людей, испытывают людские эмоции, ходят на работу, водят детей-кустиков в детские сады и школы. И никто вокруг об их инородности не догадывается. В глазах других они выглядят такими же, как и все остальные, и только они сами знают тайну тайн о своей сверхсекретной древесной сущности.
Логинов вскочил, поднёс рисунок ближе к лампе. Ну да, они знают, что иные, но вот же, вот – улыбаются, счастливы.
Улыбаются. Счастливы.
Он снова медленно опустился в кресло. Из темноты зеркального отражения выключенного монитора ему подмигнул Митя Бабушкин.
Так просто?
Надо доказать Моссу, что он прав. Не снисходительно согласиться, как делает большинство докторов, обученных в своих институтах кивать в такт бреду, а именно привести научные аргументы в пользу его правоты. К примеру, есть особый вид бабочек, незаметный окружающим. Такие бабочки лишь чуть-чуть отличаются от людей. Как там объясняет Мосс? Тенев