Он резко обернулся. Силуэт плыл и поначалу был неузнаваемым, тревожным. Логинов неуклюже дёрнулся, вскочил со стула, и чужая ладонь сразу опустилась на его плечо.
– Феликс Георгиевич, что вы! Это же я, Кира!
Он нервно засмеялся беззвучным смехом. Кира! Конечно! Только разве сегодня её дежурный день? Всё перемешалось в голове, он действительно запредельно устал.
На ней была голубая мужская рубашка – чья-то, не его, конечно, – верхняя и нижняя пуговицы расстёгнуты.
– Я так напугала вас? Простите, – ласково, полушёпотом произнесла она и, положив на его плечо вторую ладонь, заставила снова опуститься на стул.
В её глазах тлели два крохотных коньячных огонька, он уколол о них взгляд и нелепо, как смущённый школьник, инстинктивно отвернулся.
– Вовсе нет, я… – он что-то блеял, ощущая, предчувствуя, что сейчас произойдёт, и немея от острой горечи, что совсем не готов к такому повороту событий.
Повисло бесконечно долгое мгновение, плотное, наэлектризованное в каждом своём атоме, напряжённо-звенящее, прежде чем он набрал в грудь воздуха, собираясь что-то сказать, – и тут же Кирин горячий палец лёг ему на губы: тс-с-с.
Она сахарно улыбнулась и опустилась к нему на колени, обвив его шею тонкими руками.
– Кира… Кира… – Логинов мотнул головой, лихорадочно соображая, что следует сейчас сказать ей, и совсем не находя слов.
Чёрт! Чёрт! И правда, ЧТО в подобных случаях говорят?!
Руки сами легли на талию, он удивился, насколько Кира миниатюрна и тонка: его лапища покрывала почти всю её узкую спину. Девочка, милая, хрупкая, чистая, ну зачем я тебе, это глупости, ничего не выйдет, сама знаешь, обожжёшься, будешь потом всю жизнь считать меня подонком, ну к чему оно, ты же не из тех, кому нужен одноразовый секс, опомнись, я никогда с тобой не… никогда не… не…
Её губы были мягки и нежны, он впивался в них с голодной сосредоточенной жадностью, хотел выпить её всю целиком, чтобы не осталось даже капельки осадка. Так случайно запертая в подвале дворняга, выбравшись наружу, лакает из ближайшей дождевой лужи. Запах её травяного шампуня и особый аромат кожи – парной, пьянящий, дурманящий, сорвал голову, взорвал каждую клетку напряжённых мышц, и невозможно было ни сопротивляться ему, ни оставить безответным.
Кира. Логинов мял её спину, и плечи, сжимая в пальцах вздрагивающие лопатки-крылышки, и каждую позвоночную бусину, и хрупкие серпики ключиц. И не мог, не мог оторваться от неё. Её тело было податливо, как у тряпичной куклы, гуттаперчиво, тянулось за его ладонью сырой глиной, и, захоти он вылепить из неё что-то, наверняка преуспел бы. Кирины пальчики бегали по его груди, суетно расстёгивая пуговицы рубашки, и когда коснулись тела – обожгли. Логинова мгновенно захватило электрической волной желания, а в голове синхронно с животом закружился вихрь и включилась пульсирующая сирена. Он встал, уронив табурет, и поднял её на руки. Она была невесома, точно сорванное с кровати покрывало, взметнувшиеся от движения волосы полоснули его по лицу, он шагнул куда-то вбок, не соображая куда, наткнулся плечом на дверной косяк и, развернувшись, осторожно прижал её спиной к стене.
Кира громко выдохнула и, схватив его за шею, впилась острыми коготками в кожу. Логинов дёрнулся от несильной, но неожиданной боли, оторвался от её влажных губ и очень близко – так, что расплывался фокус, – увидел её лицо, бело-мраморное, в россыпи веснушчатого бисера, и длинные клейкие глаза с огромными расширенными зрачками.
И стоило Логинову взглянуть в них, как кто-то в его голове со щелчком переключил тумблер, и время и пространство вернулись в свои пределы.
Что я делаю, идиот, Марина там, наверху, Марина, Марина, Марина…
Он словно напоминал сам себе – тем же пульсирующим в мозгу семафором, – что есть жена, любимая жена, жена, жена, жена, и она нездорова, и какой же он подонок – здесь, в её кухне, в её доме, в десятке метров от неё самой, он сволочь, похотливая тварь, тварь, тварь!
Дыхание его на секунду остановилось. Кира поняла всё без слов, молниеносно, на крупицу секунды раньше него самого. Глаза её сузились до двух щёлочек-амбразур, а за ними – эти безумные пламенеющие зрачки, точно лезвия, не укрыться от них, слишком мало и ничтожно пространство. Логинов осторожно опустил её на пол. Стряхивая с себя пелену морока, отступил на шаг назад, а руки, предатели-руки всё ещё не отпускали Киру, пальцы вязли в её пальцах. Она была полностью обнажённой, фарфоровой, как каминная статуэтка, пуговички коричневых сосков на маленькой острой груди, узкая капелька пупка, две чуть выпирающие подвздошные косточки у линии белого бумажного бедра… Красивая нездешней, колдовской монгольской красотой… Мгновение назад такая доступная, сейчас же ощетинившаяся тысячью игл.
– Почему? – Её папиросные ноздри раздувались, втягивая воздух.
Только бы она сейчас ничего не говорила!
– Прости, девочка моя, прости меня…
Любые слова издевательски нелепы. Логинов поднял с пола её рубашку, накинул ей на плечи, провёл рукой по глянцевым волосам.
– Я не могу.
Кира просунула кулачки в рукава, застегнула пуговицы – все до одной, молча, сосредоточенно. И вдруг затараторила:
– Я понимаю, здесь она нас застукает. Давай спустимся в гараж. У тебя большая машина, сиденья удобные. Ну же, пойдём, там нас не найдут, что ты медлишь?
Это было равносильно холодному душу. Его горло до тошноты сжал её распорядительный тон и особенно то, как прозвучало «она нас застукает». Она. Марина. Любимая.
Что было сейчас? Морок, настоящий морок. Сумасбродство, галлюцинация, аффект. Кто-то вырубил его мозг, а затем подключил к трансформаторной будке.
Логинов медленно покачал головой.
– Прости…
Пусть думает, что хочет. Что он не мужик, и это ведь правда, не мужик, дерьмо собачье, распалить вот так девчонку и бросить подранком, не делают так, доведи дело до конца, а потом рефлексируй, да хоть застрелись за измену, сопливый подкаблучник, тряпка, но сейчас вернись на тот самый шаг назад и доделай начатое!
Логинов снова покачал головой, ненавидя себя за все грехи сразу – и за несдержанный порыв, и за собственное предательство Марины, и – сильнее всего – за слабость и трусость по отношению к этой девочке.
– Кира… – произносить её имя оказалось пыткой. – Я знаю, ты умница, ты всё правильно понимаешь. Это не относится к тебе, никак не относится. Ты сможешь понять.
Она улыбнулась – с кислинкой, губы прорезали бледное лицо полумесяцем. Как свежий розовый шрам от серпа, вдруг подумалось ему…
– Пустое. Я понимаю. Сама виновата. Это ты прости.
Она шмыгнула дымчатой тенью в дверь, испарилась, исчезла. Будто и не было её. Только в кухне остался пряный запах её волос, молодого тела и неуловимое ощущение тревоги, нараставшей с каждой отдельной, бьющейся в сердце секундой.
Логинов дошёл до кабинета, открыл ключом всегда запертый ящик письменного стола, вытащил пластиковую баночку. Кирин запах исчез, вмиг сменившись острым, аптечным. Высыпав на ладонь две белые таблетки, которые хранились дома на всякий случай, он быстро заглотил их, не запивая. Так лучше. Надо успокоиться, унять лихорадочно колотящийся о лобные кости мозг. Впереди день и много работы. Благословен будет тот, кто придумал нейролептики. Всё тихо в твоей голове.
Заперев ящик, он открыл окно, втянул в лёгкие свежего утреннего воздуха, жадно всосал сонного восходящего солнца и, постояв так минуты три, прошёл в спальню к Марине.
Она безмятежно спала – как всегда, в шаговой позе, Логинов поправил съехавшее одеяло и сел на краешек кровати. С тех пор как они стали ночевать отдельно, он почти забыл, как заходилось его сердце каждый раз, когда он видел её такую, на излёте предутреннего сна, тёплую, родную.
Он осторожно свернулся калачиком в её ногах – потерявшийся и вернувшийся блудный пёс, готовый лизать хозяйские ноги и благодарящий своего пёсьего бога за право быть в одном доме с человеком.
16
Мосс осторожно провёл подушечками пальцев по глянцу журнального листа.
– Уве Андерсен… Я знаю его. Я читал… У меня есть его статьи, он гениальный энтомолог.
«Конечно, гениальный, – с сарказмом подумал Логинов. – Гениальный делец».
Андерсен согласился на его затею сразу, с одной лишь оговоркой: наука психиатрия пожертвует науке энтомологии символическую сумму в пятьсот евро. К письму прилагался банковский счёт некоего фонда. Логинов даже мысленно поаплодировал такой простодушной наглости. Но деньги, разумеется, перевёл сразу же.
Журнал, как и было обговорено, издали быстро. Крошечная калининградская типография, находившаяся, как рояль в кустах, в соседнем с офисом Логинова здании, сначала заартачилась: в одном экземпляре не берём, минимальный тираж такой-то, но оплата вперёд за сто номеров, да ещё наличными и сразу, оказалась убийственным аргументом.
Мосс сидел, ссутулившись и нагнувшись к столу, перечитывал статью в третий раз, а Логинов прихлёбывал непонятной консистенции кофе, второпях сваренный Верой, и с наслаждением наблюдал за ним. Они сидели на кухне в квартире Мосса, утро уже переползло через свою маковую середину: старомодные прусские ходики только что деловито и перезвончато отыграли девять ударов. Типография открывалась в восемь тридцать, Логинов приехал за час и едва дождался, когда сонный менеджер откроет дверь и выдаст ему пахнущий химикатами номер Russian Entomological Journal, отпечатанный в ночную смену. Весь номер был повторением реального выпуска журнала за прошлый месяц, лишь вместо обзора круглого стола о проблемах экологии и вымирании каких-то крапчатых алтайских жуков была вставлена умело состряпанная Логиновым совместно с Андерсеном статья об особом виде Lepidoptera Parnassius Mnemosyne, имаго которой предполагало генную амбер-мутацию UAG вследствие репликации ДНК и генетической рекомбинации. В результате такой мутации, говорилось в статье, высока вероятность возникновения триплетов, приводящих к взрывному росту мутагенов, в особенности транспозон, и окисления липидов по вирусному типу. Подобные мут