«Я тебе верю, парень», – хотелось сказать Логинову, и это было бы недалеко от правды.
И сейчас как никогда стала живой и до прозрачности истинной чья-то мудрая мысль: психиатр, поверивший в реальность бредовых образов пациента, его почти вылечил.
Когда Логинов спускался по лестнице, Мосс окрикнул его:
– Один вопрос, док.
– Конечно.
Логинов задрал голову и через лестничный марш и частокол выкрашенных серой краской перил увидел его встревоженное лицо.
– Вы сказали… Одна особь на десять миллионов?
– Да, Виктор.
– А как же мой брат-близнец?
Логинов поднялся на пару ступеней – затем, чтобы потянуть время и придумать ответ.
– Да. Он тоже был таким.
Мосс кивнул и неожиданно громко захохотал.
– Я знал. Я всегда знал. Даже когда не догадывался о себе самом!
Выйдя от Мосса, Логинов направился в свой офис. Шёл не торопясь, знакомой дорогой и, хотя расстояние было неблизкое, радовался возможности «вышагать» мысли. Вот она, скорая и лёгкая победа. Доказать больному с навязчивой идеей, что он не один-одинёшенек, что мир с ним согласен, что лечение ему не нужно… Самое гениальное всегда лежит на поверхности. Надо просто суметь увидеть и посметь протянуть к этому руку. И он увидел, посмел, протянул. Лишь одна мысль – даже не мысль, а тень её, блёклая, как мучной червь, мыслишка, что, как ни крути, сегодня поставлен жестокий, запрещённый опыт на живом человеке и победа не очевидна, есть шанс на провал, ведь наука легка на подставы такого рода, – эта паскудная мысль чуть портила Логинову сладкое предвкушение триумфа, и на душе сразу становилось паршивенько, как будто кто-то туда исподтишка нагадил.
Снова накатила невыносимая головная боль, и рука автоматически нащупала пузырёк с заветными таблетками. Хорошо, что у него дома имелся кое-какой запас, такие сильные препараты просто так не достанешь.
Зазвонил мобильный. Логинов остановился, вытащил из кармана телефон: на экране высветилось имя Станкевича.
Только не он! Только не сейчас! Логинов совсем не готов был к разговору об эксперименте. Он нажал на сброс, но спустя полминуты телефон зазвонил снова.
– Дмитрий Дмитриевич? Что-то срочное?
– Спешите?
– В общем, да.
– Минуту всё же уделите мне, Феликс.
– Конечно…
– У вас всё в порядке?
– Да, в порядке…
– Как там ваш Мосс?
Внутри у Логинова надрывно завыло. Старый лис Станкевич, как шакал, выследил, разнюхал. Возможно ли? Ведь о его задумке не знает никто.
– Что мой Мосс? – осторожно спросил Логинов.
– Феликс, – откашлялся Станкевич, – я знаю, как вы переживаете из-за перевёртыша его фобии. Но все сроки вышли. Ваш моральный долг найти для него хороший стационар.
– Вы по этому поводу мне звоните? – Логинов с трудом сдерживал раздражение.
– И по этому тоже. Надеюсь, вы химикатами его не кормите?
«Химикатами» Станкевич всегда называл нейролептики.
– Феликс… – профессор сделал секундную паузу. – Не хочу напоминать вам то, что вы и без меня знаете. Юридически вы не имеете права выписать ему даже аспиринку. Но без должного лечения вы его загубите окончательно. Ошибки надо признавать, не мучайте ни себя, ни его. Что вы молчите? Неужто удумали для него ещё чего-нибудь? Довольно уж, поиздевались…
«Ошибки»! «Поиздевались»!.. Логинов вдруг почувствовал небывалый прилив агрессии. Он едва сдерживался, чтобы не швырнуть телефон о ближайший фонарный столб.
– Дмитрий Дмитриевич, давайте временно закроем эту тему. Когда я буду готов, я вам всё расскажу. Не забывайте, это мой пациент. Мой! И не надо указывать мне, что делать!
– Феликс!
Но Логинов уже нажал отбой, и ледяная волна окатила его с ног до головы. Никогда прежде он не позволял себе так разговаривать со Станкевичем. Но ведь старый хрыч! Вот звериная чуйка, как будто в мозг к нему залез! Логинов с силой ударил по столбу кулаком и едва ли не согнулся пополам от боли, затряс рукой, начал дуть на неё, как ошпарившийся кипятком ребёнок. Прохожие с недоумением и какой-то брезгливостью смотрели на него, стараясь ускорить шаг. Логинов выругался – не до конца осознав, сделал он это вслух или про себя, – и положил в рот ещё один спасительный «химикат».
Подойдя к офису и шаря в карманах в поисках ключей, он вдруг увидел свет в окне регистратуры. Кира! Очередная неутихающая, свербящая боль. Почему все, как сговорившись, стекаются к нему, кружат голодными птицами – зачем? – по чьему указанию? – для чего? – для того чтобы вновь растормошить чувство вины? Станкевич хотя бы осмелился прямо заявить об этом, надавить на раскуроченную зудящую рану, все же остальные – немое безропотное стадо, никогда не упрекнут, не спросят, лишь одним своим присутствием в его жизни ежедневно напомнят: ты виноват, виноват, виноват перед нами. Да, он виноват. Прежде всего перед Моссом. Перед Мариной, потому что перед ней он виноват всегда и во всём – хотя бы в том, что он, а не кто-то лучший достался ей в мужья. Перед родителями – потому что так и не поговорил с ними о главном; и ещё не успел вернуть им любовь, в которой он существовал, пока они были живы. Перед братом-близнецом – потому что, мыслимо или немыслимо, забрал у него право на жизнь. Перед Верой – потому что у неё теперь нет мужа. Перед всеми своими пациентами – потому что никто из них не стал и никогда не станет здоровым. Перед Станкевичем – потому что тот не заслужил его хамского тона. Теперь вот перед Кирой.
Стоп. Это уже тянет на диагноз. Патологическое чувство вины. Дисфорическое состояние. Всё тихо в твоей голове! Всё тихо в твоей голове!
Логинов открыл дверь. Кира перебирала на столе бумаги, одни из них закалывая скрепками, другие складывая в пластиковые папки.
– Кира… Я думал, у вас выходной.
– Здравствуйте, Феликс Георгиевич, – она подняла голову и зажгла слабый фитилёк привычной улыбки. – Сегодня надо оплатить счета, я вот и вышла, чтобы всё подготовить.
Ему было бы легче, если б она когда-нибудь что-нибудь забыла, не сделала вовремя, да просто накосячила. Но Кира была идеальна, и это ещё больше взбалтывало со дна его души нехороший песок, и поднималось к самому темени мутное облако собственного несовершенства, уродства, бесконечной вины, будь она проклята!
С той самой ночи, точнее, раннего утра, когда между ними возникло некое подобие недалёкой близости, Логинов начал думать, что Кире следует подыскать замену. К её чести, через пару часов она вышла как ни в чём не бывало к завтраку, оживлённо болтала с Мариной, не проявляя и тени намёка на то, что случилось. Точнее, не случилось, но это ещё гаже. Ему же, выбрав момент, когда Марина отлучилась, она сказала: «Всё останется по-прежнему. Мы об этом забудем. На мою работу это никак не повлияет».
Логинов, безусловно, и не сомневался, что она затаила на него зубастую девичью злобу, но, боже, какая умница! Ни капли огорчения на лице, ни полслова с ним наедине, ни попытки напомнить ему о тех позорных для него минутах. Идеальная девушка.
– Звонили из типографии, сказали, вы не забрали тираж, – пропела Кира мармеладным голосом.
– Какой тираж?
– Сказали, тираж сто экземпляров, а вы забрали всего один журнал.
Идиоты! Логинов картинно закатил глаза, а Кира невозмутимо продолжила:
– Я сходила к ним, хорошо, что они оказались в соседнем доме, забрала номера.
– Уничтожьте их.
Кира наконец-то изобразила удивление.
– Уничтожить?
– Один номер я заберу. Остальные – в шредер!
– Феликс Георгиевич… – она замялась. – Это имеет отношение к Моссу?
Логинов опустился на стул рядом с гардеробной вешалкой и ощутил, как в голове, за лобными костями, плещется раскалённая лава. И тело всё стало огненным, а пальцы холодными. Несомненно, действие таблеток. Кира подскочила к нему, верная, преданная, поднесла к губам стакан с водой, лицо её кошачье так близко, глаза, молочная пена белков и заглубинная воронья гарь зрачков… Но нет, он не повторит той ошибки. Надо выплеснуть из мозгового ведёрка эту мурену, остудить голову… Да как бы с муреной не выплеснуть мозг… Чёрт, что с ним творится?! И в эту минуту Логинов понял, что говорит очень быстро, почти не делая пауз, и уже дошёл до середины рассказа о Моссе и о статье. Кира слушала внимательно, кивала – и стало так хорошо внутри, что и не выскажешь словами. Ему надо было давно с ней поделиться, вон как смотрит, красивая, умная. Он сделает из неё хорошего психиатра, на голову выше его самого. Оплатит любую стажировку, купит квартиру. За одно только это тихое слушание, за умение заглянуть из-под тонких бровей вразлёт в самый зев чернушной шахты его души, за то, что он с ней не переспал и не переспит и за то, что она не предаст его, никогда не предаст.
Весь рассказ уместился в две минуты. Кира с изумлением глядела на него, не решаясь задать вопрос. И тут в их блаженный миг тишины ворвался посторонний звук – такой приземлённый и плоский, что Логинов даже не сразу понял, откуда он. Это был звук спускаемой воды в унитазе и чмокающее клацанье металлической крышки педальной урны. Логинов удивлённо и заторможенно повернул голову в сторону двери туалета для посетителей.
– Феликс Георгиевич, это Мовсесян, – зашептала Кира, поспешив вернуться к стойке регистрации. – Я говорила, что вы не принимаете, а она ни в какую. Сказала, что вы займётесь ею без разговоров.
Мама Сью. Великая и ужасная. Только её сейчас не хватало!
– Кирочка, но почему вы сразу не сказали мне о ней! – простонал Логинов.
– Я не успела. А потом вы начали ваш рассказ про Мосса. Это сейчас важнее, ведь правда? – невозмутимо ответила она. – Но вы же не обязаны её принимать. Объясните ей сами. Мне она не поверила, но вам, вам-то поверит.
Логинов не успел ответить, как дверь туалета распахнулась и появилась большая яркая женщина в немыслимом платье по колено, белом, в разноцветных кляксах – пятнах Роршаха, как сразу подумалось Логинову, – и огромной розовой сумкой в мелкий страусиный прыщик.