– Только не думайте от меня прятаться, Феликс Георгиевич! – прогремела дама и, подойдя широким шагом к нему вплотную, дыхнула сладкими тяжёлыми духами. – Я вас уже минут сорок дожидаюсь.
– Сусанна Суреновна, – чуть посторонился Логинов. – Почему вы не позвонили? Сегодня…
– Неприёмный день. Знаю, – она стрельнула в Киру глазами, заправила прядь волос в чёрную, блестящую, как хороший чернозёмный курганчик, кичку и пафосно заломила руки. – Но вы не сможете отказать бедной несчастной женщине! Зачем вы меня вылечили? Зачем, спрашиваю, сидела бы дома в депрессии и соплях, а так вышла в люди, а там, в этих людях, мне сделали очень больно!
– Пойдёмте поговорим, – сумрачно процедил Логинов и, открыв дверь в кабинет, картинным жестом пригласил её войти.
Мама Сью вплыла в комнату и плюхнулась в кресло.
Она была самой давней его пациенткой, ещё со времён практики в Петербурге. Когда он переехал в Прагу, наведывалась к нему раз в сезон. После приезжала в его рижскую клинику каждый месяц. В Калининград поначалу ездила часто, потом решила – сама решила, – что здорова, и исчезла, даже на телефонные звонки не отвечала.
Собственно, Мамой Сью, великой и ужасной, её назвал профессор Бранек: она была шумной, требовала повышенного внимания, любила донимать придирками регистратурных девушек, каждое её появление напоминало извержение вулкана и по лукавому стечению обстоятельств было предзнаменованием каких-нибудь громких событий в жизни Логинова, во всех без исключения случаях тревожных. Такая вот дама пик в его колоде.
Зачем-то вот появилась именно сегодня. К каким переменам, господи? Нет, Логинов не суеверен, но… Но всё это не к добру, не к добру, není dobrа́, как любил говорить тот же Бранек.
Она была одновременно и патологически больна и так же патологически здорова. На её медицинской карте, в левом верхнем углу, все лечащие её врачи ставили крохотный значок-закорючку: непосвящённый не догадается, а для собрата-психиатра станет понятно чуть больше, чем записанный на многих листах анамнез. Такая вот тайнопись, принятая в «своём кругу». Значок этот означал «трудно будет отвязаться».
Она ходила по пограничному состоянию, как по узкому брусу, периодически спотыкаясь и вступая то вправо, то влево, но каждый раз выправлялась, а потом снова балансировала, ни разу так и не соскочив. За свои позднеягодные пятьдесят пять лет Мама Сью пропустила через себя самые показательные энциклопедические диагнозы, и все с приставкой «лайт». В подростковом возрасте она страдала дромоманией – тягой к перемене мест, побегам из дома. После, годам к двадцати, угомонилась, ушла в стойкую ремиссию. Лёгкая шизофрения, вызревшая на фоне несчастной любви к недоступному модному певцу, помогла ей стать неплохим интерьерным дизайнером, востребованным в России и Европе. Не будь её, шизофрении, Логинов подозревал, что Мама Сью такого успеха не имела бы. Разные шизоидные синдромы лишь отлакировали её самобытность, и она превратилась в эксцентричную персону, изюминку различных телевизионных ток-шоу. Впрочем, помощь врача для неё никогда не была лишней. Логинов сразу определил у неё как минимум БАР – биполярное аффективное расстройство, классику жанра, при котором периоды полной апатии сочетаются с периодами буйной деятельности. Такой вот тянитолкай: то мания гиперактивности, то рекуррентная депрессия. Последний раз, когда они разговаривали по телефону, а было это полгода назад, Мама Сью как раз выходила из депрессии – выходила «ногами», по совету Логинова, вышагивая по семь километров в день со скандинавскими палками. Тогда же она заявила: «Я вылечилась. Вы меня больше никогда не увидите». Эти слова, интонацию, мхатовскую паузу между предложениями Логинов уже слышал минимум раз пятнадцать – за все пятнадцать лет, в течение которых её наблюдал.
Станкевич однажды пошутил: «Мама Сью, Феликс, ваш пожизненный крест, как шестой палец на руке – ни отрезать, ни к делу приучить». А может, и не пошутил.
– Когда вы приехали в Калининград, Сусанна Суреновна? И почему не предупредили меня?
Она фыркнула и надула щёки, потом с силой хлопнула по ним, издав звук лопнувшего воздушного шарика, и таинственным голосом произнесла:
– Я сняла дом на побережье, у Зеленоградска. Открыла вот сезон. Надо же где-то белое тело позагорать, душу отдохнуть.
Логинов хмыкнул в ответ:
– У нас солнца не бог весть сколько. Это не юг.
– А я обожаю холодное море!
Мама Сью принялась подробно рассказывать, как хорошо ей становится от купаний в Балтике, и Логинов понял: беседа обещает быть бесконечной. Надо было виртуозно выкручиваться.
– Расскажите, почему же вы вспомнили обо мне? Что-нибудь произошло? Кажется, вы уверяли меня, что полностью здоровы.
– Ах, доктор… Беда…
Снова пауза, глазные яблоки зашевелились, накрашенные губы капризно вытянулись рулончиком.
– Беда?
– Я полюбила.
– Ну какая ж это беда? – мрачно парировал Логинов.
– Та-акая. Вы не понимаете. Нас с вами отделяют десять лет и пятнадцать килограммов. Вы не способны понять.
– Ну отчего же…
– Ему двадцать восемь. Или двадцать девять. Максимум – тридцать. Боженьки мои! Вы ведь знаете, доктор, сколько мне лет, и это ка-та-строфа! Он музыкант. Гениальный, неповторимый!..
Логинов дослушал о гениальности музыканта до первой её паузы, когда Мама Сью с шумом, как советский пылесос, набрала в лёгкие очередную партию воздуха, и сказал:
– Я в таких делах не помощник, Сусанна Суреновна, вам лучше к свахе или к гадалке.
– И это ВЫ советуете мне гадалку?
Она сидела в метре от него, такая большая, несчастная, с нависающими складками над локтями и коленями, втиснутая в узкое аляповатое платье, и дышала так грузно и страдальчески, что Логинову на память пришла неизвестно как задержавшаяся в голове строчка из Дмитрия Пригова:
«Огромный женский человек//В младого юношу влюбился».
Ему стало жаль Маму Сью. В её возрасте, да ещё в период мании, это была действительно беда. Но Логинов не профессор Преображенский, чтобы вставить ей яичники обезьяны и отпустить восвояси.
– Ничего же себе, мамочки мои! Гадалку! – она брызнула мелким рассыпчатым смехом, будто бусины просыпала.
– Так что же вы от меня-то хотите, дорогая моя?
Она сразу стала серьёзной, потом, резко наклонившись вперёд, выпростала пятерню и схватила ладонь Логинова. От неожиданности он даже слегка дёрнулся.
– Вылечите меня, Георгич! Ради Христа! А уж я отблагодарю, будьте уверены!
– Да не лечу ж я такую напасть!
– Да отчего ж не лечите? Ведь самая ж натуральная болезнь!
Мама Сью откинулась на спинку кресла, и скрип кожаной обшивки смешался с глухим звуком упавшего на пол тяжёлого дырокола, задетого её локтём. Логинов нагнулся его поднять, Мама Сью по-куриному охнула и принялась извиняться.
В чём-то она была, несомненно, права. Платон вот считал любовь серьёзным психическим заболеванием. Разобраться, так ведь влюблённость, влечение – не что иное, как нейрохимический шторм в мозге, пляска гормонов, концентрация фенилэтиламина в крови, – и всё, ничего более.
– Сусанна Суреновна, во-первых, я не вижу здесь ничего страшного. Любовь – чувство благородное, в некотором роде даже полезное. Не следует только перегибать палку и бросаться в крайности.
– А я бросаюсь! – громыхнула Мама Сью и округлила подведённые фиолетовым карандашом глаза. – Ещё как бросаюсь!
– Вы хотите, чтобы я…
– Дайте мне какую-нибудь таблетку! Умоляю вас! – она снова наклонилась к его столу, стряхнув на пол богатым бюстом стакан с карандашами и ручками.
– Да помилуйте, нет такой таблетки! – Логинов начал раздражаться, и сам злился на себя за это: нельзя так, теряет квалификацию. – Если бы была, в мире всё было бы по-другому!
Мама Сью открыла пасть розовой сумки и долго рылась там, затем выудила большой белоснежный платок-простыню, каким только на пристани пароходу махать, и лишь тогда громко, со вкусом, всхлипнула.
– Георгич, миленький, ну как мне быть? Я же подсела на него, как на гашиш, я таю, похудела на несколько кило, а он даже не смотрит в мою сторону.
– А может, ну его?
– Как «ну»? Как «ну»? – она снова открыла сумку и достала смартфон. – Вот смотрите, какой красавчик.
Пальцы в кольцах забегали по экрану, отыскивая нужные фотографии.
– Правда, он лапочка, пупсичек, купидон?
С фотографий на Логинова смотрел отнюдь не белокурый амурчик, а худой парень в чёрных с прорезями джинсах, казаках, рокерской куртке и с длинными патлами пегих волос. Рядом с ним, привалившись на тонкую хромовую лапу с пружиной, стоял начищенный до блеска и разрисованный оранжевыми языками пламени «харлей».
– Да уж, Сусанна Суреновна, угораздило вас. Это же мальчишка!
– А что делать? – развела руками Мама Сью. – Любовь зла. А с первого взгляда – вообще сука, любовь эта.
Дальше последовал эмоциональный рассказ о том, как они познакомились на рок-фестивале и как у них «всё было» и до чего же она теперь страдает. Логинов даже позавидовал её оптимизму и жизненным сокам: в пятьдесят пять скакать с молодёжью на концертах, да ещё заполучить, ну пусть по пьяни, но, если верить ей, целых пять раз парня, который моложе её младшего сына…
– Так может, не всё так плохо? Вы – женщина-борец, и что-то я не припомню, чтобы вы когда-либо отступали от намеченной цели, – улыбнувшись, сказал Логинов.
Это было правдой. В периоды мании Мама Сью, как и любой биполярник, могла свернуть горы, и беда тому, кто осмелился бы встать у неё на пути: прошлась бы всеми килограммами, только косточки и похрустывали бы.
– Ну Георгич, родной мой! Федяша трубку не берёт, «забанил» меня в сети, а подруга карты раскинула, говорит, Сусанин, беги, он комар энергетический, тебя выпьет всю, а путного ничего у вас не будет. А карты её никогда не врут.
Она снова всхлипнула, толкая воздух из себя мощным рывком.