бабочка его вида. Убрать свет в комнатах, поменять шторы – они яркие, могут привлечь враждебных насекомых. Поставить сетки на окнах – от птиц, чтоб они его не склевали. Я сама чувствую, что нахожусь в сумасшедшем доме!
– Вера, не надо паниковать. – Логинов пододвинул ей чашку с зелёным чаем, в которой незаметно растворил успокоительное. – Держите себя в руках.
– Не паниковать? Я не могу больше принимать учеников на дому, мы отказались от визитов друзей. Мои родители хотели приехать – что я им скажу? Кого я им предъявлю? Мужа-насекомое?
Она промокнула выскочившую слезу кончиком жёлтого платка «Гермес» – того самого, который когда-то в рижской галерее «Арсенал» заворожил Марину.
– Он полностью свихнулся, Феликс Георгиевич. И я не верю, что вы его вылечите. Он не выправится.
Логинов осторожно взял её за руку, подвёл к окну.
– Здоровых людей не бывает, Верочка. Взгляните. Видите эту пару, и того мужчину, и вон тех детей? Я по глазам могу отличить шизоидый блеск и зачатки расщеплённого сознания. А вон девчушка в дутой жилетке. Начинающий параноик, это видно по походке и по тому, как она смотрит на парня с собакой.
– Вы смеётесь надо мной?
Если бы. Да, он преувеличивал. Девчушку, возможно, вскоре накроет не паранойя, а латентная шизофрения. К старости она перестанет мыть голову и заведёт двадцать кошек. Но сути это не меняет.
– А вон бабулечка, – продолжал Логинов. – Смотрите. В зимней шапке не по погоде. У неё, скорее всего, непереносимость громких звуков высокой частоты. И непременно аллергия-крапивница на что-нибудь вроде вида из окна или утренней передачи по телевизору.
Он улыбнулся Вере, но она не смотрела на него.
– А есть болезнь, когда чувствуешь аллергию на человека?
– Непереносимость кого-то из близких? Да, это называется идиосинкразией.
– Считайте, у меня началась идиосин… как там? В общем, аллергия на мужа.
– Вера!
– Я ухожу от него, Феликс Георгиевич. Я не нужна ему. Он позволяет жить подле себя, ухаживать за собой. Именно позволяет. Я не нужна ему как женщина. И как человек не нужна. Он видит во мне существо, которое наливает ему подслащённую воду в чайник, варит эту дрянь – он называет её кашей – и выдаёт чистое бельё. И не смейте произносить слово «любовь». Нет любви.
– Но, Вера, он погибнет, если вы уйдёте!
Она помолчала и сдавленно выдохнула:
– Кто знает, может, погибнуть для него будет лучше…
Логинов наконец-то поймал её взгляд. В нём было бесконечно много усталости и непробиваемая, глухая тоска. Он прекрасно понимал, что она чувствует. Отчаяние. Раздражение. Уныние. Невозможность жить полноценной жизнью. Наверное, ей действительно следует уехать. Окружение Мосса не должно быть негативным. Что ж, если ему будет трудно самому готовить себе еду и убирать квартиру, можно подыскать молчаливую прислугу, лучше всего подойдёт тайка или филиппинка – они делают работу по дому хорошо и при этом умудряются быть незаметными, прозрачными, да и языковой барьер здесь играет на руку. Но всё же как отреагирует Мосс на уход жены?
– Адекватно, если не безразлично, – ответила Вера.
Логинов и не заметил, как произнёс свой вопрос вслух.
– Вы ему уже сообщили?
– Да. Сообщила. Утром. Он посмотрел на меня как на пустое место и ответил, что предполагал, что я скоро уйду и что всё к лучшему. Каждый должен жить в своей стае и спариваться со своим видом. Так что, доктор, отдаю его вам в полное распоряжение, делайте с ним что хотите на благо науки. Я улетаю в Петербург, к родителям, сегодня, билет уже купила, чемоданы собрала. Начну жить в своей, человечьей стае. Спариваться буду тоже, надеюсь, с человеком.
Она говорила, словно выплёвывая слова. Логинов знал, что на самом деле решение далось ей очень тяжело и, скорее всего, решение это не оформилось до конца. И никакие чемоданы она не собрала. И билет у неё не куплен, потому что рейсов в Питер сегодня нет – он знал точно. Но Вера словно хотела, чтобы он начал её уговаривать, надавил бы на жалость и совесть, убедил, чтобы она осталась с Моссом, – и она бы осталась. Ведь всю жизнь жила, подчиняясь чьей-то воле – сначала родителей, потом первого мужа, теперь вот Мосса. Привычка и составляла то, что было основой примирения со всеми на свете сложностями, а там, где привычки не было, Вера талантливо её создавала, мастерски вплетала в каркасную сетку каждого прожитого дня. Удивительный тип женщины, редкий музейный экземпляр, на вес золота. Встретить такую – всё равно что вытащить счастливый лотерейный билет. Но Моссу лотерейные фантики теперь не нужны.
Логинов не станет её отговаривать. Пусть уезжает. Так даже лучше. Теперь ничто не помешает взять над Моссом полный контроль, наблюдать его круглые сутки.
Вера помолчала и, не дождавшись реплики Логинова, повернулась и направилась к двери, на ходу цапнув сумочку с кресла.
– Всего хорошего, Феликс Георгиевич. И вам, и… ему. Надеюсь, вы о нём позаботитесь.
– Обещаю вам.
Она ещё постояла в проходе, не торопясь выходить.
– Вы считаете меня предательницей?
– Конечно, нет.
– Но ведь я бросаю больного человека…
Лицо её в свете настенного бра казалось землистого оттенка. И вдруг всё вокруг неё поплыло, перекрасилось в тошнотворный цвет – мебель в кабинете, лампы, дипломы, ворох бумаг на столе, цветы в горшке на подоконнике. Логинов почувствовал, что вернулась прежняя изматывающая головная боль, перед глазами заплясали какие-то мерзкие точки, мухи, оставляя следы на размытом изображении. Он с силой сдавил виски. Вера так и стояла в дверях, когда же она наконец уберётся? Всё вокруг было мутно-серым, и только желтушное пятно гермесовского шарфика на подлокотнике кресла выделялось кричащим инородным мазком, желтобрюхим полозом.
Он взял шарфик и пошёл к Вере, сказав как можно мягче:
– Вы забыли вашу вещь.
Вера сдавленно поблагодарила и дотронулась до дверной ручки. Надо было сказать ей что-то одобряющее напоследок, но Логинов не нашёл нужных слов, в голове был клубок спутанных мыслей. Он лишь кивнул на прощание и случайно задел её руку около запястья…
…И тут же отпрянул, почувствовав, что коснулся чего-то непривычного. По ощущениям это походило на то, как если бы он дотронулся до старого запылённого предмета – забытой на десятилетия книги или бабушкиного сундука на чердаке. Логинов в недоумении посмотрел на свою руку и замер от увиденного: его ладони были в пыльце. В самой настоящей пыльце! А на руке Веры, в месте, где он тронул её, темнели пятна – от его пальцев. Вера сразу прикрыла шарфом запястье и, посмотрев на него как-то странно, попрощалась и быстро вышла в коридор.
Логинов остался стоять, пытаясь свести разбросанные мысли воедино. Этого не может быть! Потому что не может быть никогда! Он растирал между пальцами беловатую пыльцу мотылька, осторожно понюхал её – пахло перетёртым в пыль листом, сухой землёй, немного резедой… Так, как описывал ему запах Мосс.
Он вглядывался в испачканные пальцы снова и снова, а мысль – неправильная, преступная – стучала в висках: бедная-бедная Вера. Как же она улетит? Без пыльцы? И рейсов сегодня на Питер нет…
Логинов выскочил на улицу. Вера садилась в свой старенький «фольксваген», он подбежал к ней, запыхавшись, постучал в боковое стекло. Не дождавшись, пока она его опустит, рванул дверцу на себя.
– Феликс Георгиевич? – Глаза её были огромными, испуганными; он сощурился, пытаясь углядеть в их серой глубине фасеточную полусферу.
– Ради бога, что случилось? – Вера вжалась в сиденье.
Логинов схватил её руку. Потом другую. Гладкая кожа, никаких пятен. Он повернул её ладони – нет ли впадин, как говорил Мосс. Впадин не было.
– Простите. – Логинов захлопнул дверцу автомобиля и зашагал обратно, глядя не отрываясь на свои пальцы. Они были чистыми. Никакой пыльцы.
В туалете он долго мыл руки пахнущим какими-то цветами мылом, снова рассматривал их – уже под сильным потоком белого света настольной лампы. Никаких следов.
Спасительная таблетка медленно таяла во рту, известковый привкус дарил успокоение. Логинов катал её за зубами, высасывая химические соки, потом, не запивая, заглотил. В гортани осталось ощущение горьковатой строительной пыли.
Голова работала чётко, трезво, будто её промыли изнутри до скрипа чистого стекла. Самое главное, не думать о том, что произошло. Просто померещилось. Простое переутомление.
Вытащив мобильный, Логинов набрал телефон Марины. Она взяла трубку сразу, привычно спросила, скоро ли он приедет. Он поболтал с ней немного, как делал, когда был в самом радужном настроении, выразил восторг, что они с Кирой дошли до рынка в Светлогорске и купили какой-то тибетский чай, потом сообщил ровным тоном:
– Мышка, мой пациент, Мосс, придёт к нам на днях, ты не против? Его бросила жена, такие вот дела, ему нужна поддержка. Ну и отлично. Да, тот самый, который боится бабочек. Боялся. Сейчас уже нет. С ним всё отлично. Он, кстати, художник, с ним интересно.
Повесив трубку, он снова набрал номер. Это был знакомый фармацевт. Таблетки подходили к концу. Надо было запастись ещё несколькими заветными пузырьками.
18
Мосс приехал в Отрадное за час до назначенного времени. Уютный курортный посёлок, богатые особнячки, зелёная дымка свежей листвы. Сюда надо переезжать, когда у тебя всё хорошо, жизнь сложилась, ты обеспечен и не зависишь от офисного рабства и суеты большого города. Здесь тебя ждёт опрятная старость в окружении успешных детей и избалованных внуков. Мосс не мог представить себя, живущего за одним из таких высоких заборов, в пузатом доме с верандой и аккуратным квадратным крыльцом, где за стенкой нет соседей и посторонних звуков. Как и совсем не мог себя вообразить старым, даже годов Логинова, который казался ему – нет, не стариком, конечно, но всё же возрастным, мудрым, начитанным, хотя и бесконечно скучным. Шестнадцать лет, разделяющие их, виделись ему пропастью – бросишь камень, не услышишь звука. Мосс силился представить, что с ним будет в сорок пять, и не мог. И с каким-то плоским равнодушием подумал: дожить до сорока пяти ему не удастся. Парусники столько не живут, даже в человеческой кожуре.