Но только Логинов подошёл к ним ближе, Мосс неожиданно весело и быстро заговорил. О том, как ему нравится Светлогорск и Отрадное, о свежем ветре с моря, о цветах и деревьях, обо всей той ерунде, о какой обычно щебечут женщины. «Марина умеет влиять на людей, даже на таких существ, как Мосс», – подумал Логинов и нарочито обнял жену за плечи, потом сам же себя мысленно отругал: что он в самом деле, как узколобый люмпен, метит лапищей свою самку, перед кем ему тут утверждаться – перед этим несчастным больным мальчиком?
– До чего же я рад, Виктор, что вы выбрались к нам!
Логинов пожал Моссу руку, удивившись снова: рукопожатие того было открытым, дружеским. Стараясь не спугнуть его настроения, он повёл гостя показывать дом. Глаза Мосса светились, сиял и он сам, и Логинов подумал, что идея пригласить его была правильной. Мосс осторожно ощупывал взглядом каждую деталь: репродукции на стене, большие напольные часы, бра и торшеры, складки штор и сувенирный хлам на каминной полке – так подслеповатая собака, впервые попавшая в дом, тыкает носом во все встречающиеся на пути предметы.
Когда они вернулись в гостиную, Марина накрывала на стол. Лицо её было сосредоточенно, брови сдвинуты, руки суетно перебирали ножи и вилки, будто ожидался важный приём и ошибиться с сервировкой было преступно.
– Милая! – окликнул её Логинов.
Марина вздрогнула, выронила нож, и, казалось, тот ещё не коснулся пола, а Мосс уже подлетел, поднял его – всё произошло молниеносно, Логинов не успел даже отреагировать, и такая прыткость гостя была ему неприятна. Марина поблагодарила Мосса, не глядя ему в глаза, улыбнулась тихой мягкой полуулыбкой.
«Волнуется», – подумал Логинов, вспоминая, как она так же волновалась, когда он сам впервые пришёл к ней в квартиру. И тут же одёрнул себя: нет, не так же, не так же!
От еды Мосс отказался, что было предсказуемо, но Логинов заранее предупредил Марину, что повторно предлагать блюдо не стоит. А вот чай он пил с удовольствием, заедая фруктами: клал по одной виноградинке в рот, долго перекатывал её, и она чуть выпирала сквозь тонкую бледную кожу то одной его щеки, то другой, потом высасывал сок и затем уже проглатывал всю целиком, не разжёвывая.
Марина большей частью молчала, слушала, как Мосс рассказывает о последней книге, которую он иллюстрировал. Речь его была гладкой, без сорных слов, Мосс часто делал паузы, подыскивая нужный эпитет, и взгляд его на мгновение застывал, и так же каменел он сам, точно кто-то дал команду «Замри». А через секунду Мосс оттаивал, вспомнив нужное слово, и продолжал говорить.
Логинов наблюдал за ним и в который раз за последние дни думал о том, что статья в энтомологическом журнале сыграла в жизни их обоих огромную роль, сделала гигантскую работу, такую гигантскую, что и в один научный реферат не поместится.
Задумавшись о статье, Логинов на какие-то минуты полностью ушёл в свои мысли, а когда вынырнул, к удивлению, услышал, как Марина сбивчиво, возбуждённо читает по памяти стихотворение Бродского, путая слова и спотыкаясь на каждом четверостишии. Мосс сидел, слушал внимательно, перебирал плечами, и было в этом движении что-то такое трогательное, что Логинов почувствовал маленький, как комариный тык, колкий укус зависти: это ему, Моссу, Марина, любимая Марина читает Бродского!
Но, как бы то ни было, Марина немного ожила, и можно будет снизить дозу её антидепрессантов. Мосса же вообще следует снять с препаратов, пусть пройдёт недели две-три, чистых от химии. Похоже, с ним всё получается даже намного лучше, чем ожидалось. Умница, Мосс.
– А кем вы были, до того как… – сказала Марина и сразу закашляла, поперхнулась, приложила ладонь к горлу.
Глаза Мосса вспыхнули тихим пламенем, он поднял голову к потолку, и Логинову почудилось, что он сейчас ответит «куколкой» или «хризалидой», но Мосс внимательно посмотрел на Марину и чуть слышно ответил:
– До того как стать иллюстратором?
– Да. Простите… – Марина жадно глотнула из поданного Логиновым стакана с минералкой.
– Тоже рисовал. Комиксы, календари. Мелочь всякую. Всегда был художником, как и мой отец. Только отец был великим, настоящим творцом.
– Хотелось бы взглянуть на его картины, – ответила Марина.
Мосс сразу же подхватил, принялся увлечённо рассказывать об отце, о том, что давно мечтает сделать его персональную выставку, ведь много картин сохранилось – и дома, и в частных коллекциях. Логинов осторожно наблюдал, как с каждым словом разгорается в Моссе надуманная любовь к отцу, ненавидимому им, и как Мосс взаправду верит собственным словам: о том, что это его сыновий долг, и о том, какой старший Мосс гениальный живописец и рисовальщик, о неоценённом его гении и обо всех тех мелочах, о которых говорят благодарные выросшие дети, лелеющие шанс привлечь публичное внимание к усопшим родителям, когда-либо что-либо создавшим. Он был даже красив в эту самую минуту, Мосс, не по-мужски красив, а по-лермонтовски, эдакий бесполый одинокий Демон-сирота, поющий тёмным голосом о светлой тоске.
«Браво, мой мальчик! – сквозь улыбку думал Логинов. – Браво! Если сам сможешь вернуть себе отца, тебе не нужен будет больше никто, и лучшего тебе и пожелать невозможно, проживёшь ты долго, дольше нас всех!»
Марина слушала не перебивая и больше за вечер не произнесла ни слова.
Когда Мосс уходил и они прощались с ним у калитки, лицо его, всегда бумажно-бледное, было чуть разбавлено едва различимым водянисто-розовым румянцем, рвано растянувшемся от уха к носу.
– Я, кажется, забыл в прихожей очки, – Мосс виновато взглянул на Логинова. – На тумбе, у зеркала.
– Я принесу.
Логинов поспешил в дом, и, когда его спина исчезла в дверном проёме, Мосс, наклонившись к Марине, осторожно тронул её за локоть и тихо произнёс:
– Я должен сказать вам. Я другой. Не такой, как люди. Если бы я открылся вам, вы бы сочли, что я неизлечимо болен. И я даже согласен с этим.
Логинов появился на крыльце, махая очечником.
– Я тоже, – быстро шепнула Марина. – Я тоже другая. И тоже больна.
Выйдя за калитку, Мосс взглянул поверх ограды на тёмные зрачки окон логиновского дома, махнул рукой над головой – дому ли, птицам ли – и, не оборачиваясь, зашагал прочь.
19
Было два часа дня, но из-за тёмной пасмурной кисеи за окном чудилось, будто наступили сумерки. Логинова тянуло в сон, он работал с семи утра почти без перерывов, даже не понимал, ел или нет. На письменном столе свежим сугробом лежали распечатанные листы бумаги, пестревшие красным крапом правок. Логинов сидел на стуле сгорбившись, просматривал черновик собственной статьи и материалы для будущего реферата. И чем ближе к концу он подходил, тем яснее убеждался – да, его метод произведёт фурор. И тихое сладковатое тепло разливалось по всему телу: вот она, его будущая слава учёного, признание, уважение. О том, насколько велика именно его заслуга, он и не думал. Ну дарована ему благодать сопричастности к чуду, какая теперь разница? Случайность – флагман любой науки, а системность и закономерность – лишь обходной путь к той же самой искомой точке.
Что мы имеем? Первое. Панический страх снимается агрессией, направленной против источника фобии.
Логинов оторвался от чтения и задумался. Всё по-честному, без лукавства, надо констатировать неоспоримый факт. А факт неоспорим. Пациент, страдавший лепидоптерофобией, избавился от страха бабочек навсегда. Теперь он может думать о них без вегетативных изменений в организме, брать их в руки, не опасаясь судороги, и, если написать, что он их полюбил, – это будет стопроцентная правда. Смоделированная агрессия излечила его. Полностью.
Второе. Пациент, у которого стремительно развилось когнитивно-энфазийное расстройство, сбой идентификации личности и, как следствие, наступило паническое состояние от осознания своей принадлежности к классу насекомых, смог адаптироваться в обществе благодаря уникальному новому методу, названия которому ещё нет. Аффективное состояние сменилось стабильной нормой.
Проблемы с самоопределением – условны.
Логинов решил пока не писать в статье, что и в первом, и во втором случае пациент один и тот же. Если мыслить научно, это вполне могли быть разные пациенты, а методы, само собой, надо проверять клинически, и на это уйдут годы. Но вот они, первые блестящие результаты!
Логинов поразмыслил и всё же поделил написанное на две отдельные статьи. Правильно: разные проблемы, разные методики, разные научные подходы.
Он не задумывался пока о том, что научная тусовка потребует от него предъявить обоих пациентов. Но даже если придётся выставить Мосса напоказ, как лабораторного шимпанзе, ничего вопиющего в этом нет: кто сказал, что человеку отпущена только одна болезнь? Да в психиатрии каждый второй больной – увесистый кулёк с несколькими серьёзными недугами.
Логинов дописал от руки пару абзацев и вновь перечитал. Чего-то не хватало. Он работал над статьями уже две недели, многое переписывал, лакировал, подгонял под выстроенные идеи. Необходим был последний штрих. Логинов взял мобильный и набрал номер Мосса.
Тот ответил не сразу.
– Виктор, – Логинов чуть замялся, – возможно, вас попросят дать некое интервью на… хм… назовём это медицинским симпозиумом. Вам зададут вопрос о том, кто вы.
– Я – Виктор Мосс, иллюстратор.
Логинов слышал в трубке его дыхание, ровное и чёткое.
– Но ведь это неправда. Вы – бабочка-мнемозина из рода парусников.
– Док, я понимаю, к чему вы клоните. Не бойтесь, я не проколюсь.
– Это будет изощрённый допрос. Ваши ладони тоже осмотрят.
– Зачем?
– Чтобы найти доказательство, что вы бабочка.
– Какая ещё бабочка, док? Вы-то сами в это верите?
Голос Мосса был искренне удивлённым. Логинов улыбнулся. «Браво, мальчик!»
То, что Мосса выведут на чистую воду, можно было не сомневаться. Но до такого допроса ещё надо дожить, а пока что просто закончить статью и собрать тезисы для реферата. Несколько дней назад Логинов написал два письма знакомым чинам из клинической психиатрии, попросил рассмотреть возможность испытания новых методов на базе их клиник и утром получил одинаковые ответы. Да, возможно, но только после выхода статей и чётких распоряжений ответственных лиц из Росздравнадзора. Есть спонсоры, готовые вложиться в новые методы лечения. Логинов ответил, что статьи непременно будут резонансными, в том нет ни малейшего сомнения.