ает на поезд к Моссу! Дышать стало невозможно, а в голове вибрировал голос: выхода нет, если не украдёшь – задохнёшься.
Всё ещё держа бабочку в мокрой ладони, Марина схватилась свободной рукой за стойку навеса, впилась ногтями в алюминиевую рею, будто это могло удержать её от побега. Где же Кира? Где? Она должна быть рядом!
«Подойди, останови меня!!! Скорее!!!»
Марина судорожно шарила глазами по толпе, но все люди сливались в единое крапчатое месиво. Киры среди них не было.
Прохожие торопились на калининградский поезд, надо срочно вернуть бабочку на место и поспешить на перрон. Но ладонь не разжималась, пальцы свело. Марина смотрела на побелевшие фаланги и со свистом втягивала в лёгкие воздух.
– Вам плохо, девушка? – спросил стоящий рядом мужчина.
Марина мотнула головой. Только бы никто не разговаривал с ней сейчас!
Она ещё успеет на электричку, если вернёт бабочку.
Но рука не слушалась. Торговка искоса насторожённо наблюдала за ней. А мысли Марины крутились только вокруг одного: если побежать быстро, до входа на вокзал не более пятидесяти метров, никто не задержит, а дальше – турникеты, пройти их можно, только приложив билет. У тех, кто за ней побежит, билетов нет.
Марина уже отцепила пальцы от стойки, но тут заметила людскую пробку, скопившуюся у дверей в здание вокзала. Она не успеет добежать до турникетов, её остановят.
«Мосс-мосс-мосс», – снова забился кровяной пульс ввисках. Она опоздает к любимому человеку. Она предаст его. Погубит. Господи, ну где же Кира?
Невероятным усилием воли Марина вытащила из кармана всё, что там было: пятисотенную купюру и вместе с ней пару сторублёвок, мелочь, пачку бумажных носовых платков, квитанцию к обувщику – и вывалила на стол с сувенирами.
– Возьмите сдачу, вы дали слишком много! – закричала ей вслед торговка, но Марина уже не слышала, несясь прочь от лотка, на ходу раздавливая пальцами хрупкую брошку и чувствуя, как сломанная проволока впивается ей в ладонь и смешивается с кровью и по́том сахаристая янтарная пыльца.
У дверей в здание вокзала она остановилась, не в силах унять колотящееся сердце. Чудовищное состояние не отпускало. Оно ушло бы мгновенно, если бы кража свершилась, Марина знала это. Но Мосс не позволил ей. Он там, в полутора часах от этой секунды, она увидит его, прижмётся к нему, и всё пройдёт. Абсолютно всё.
Но гул в голове нарастал. И Марина с ужасом осознала, что полутора часов у неё нет – их просто нереально прожить.
Шатаясь, она отошла на несколько шагов от вокзальных дверей и снова поплелась к лоткам, потом ускорила шаг, ещё, ещё, быстрее, быстрее. Хищные глаза метались от сувенира к сувениру, пытаясь распознать: эта вещица или эта, а может быть, вот эта? Но чудовище, сидящее в голове, ни на одну побрякушку не реагировало. Морок гнал её дальше, к автобусной остановке, взгляд шарил по ничего не подозревающим людям, и остановиться было уже невозможно.
Воздуха в лёгких не было совсем, и Марина уже чувствовала, что вот-вот потеряет сознание, как вдруг увидела молодую мамочку, пристраивающую коляску у входа в аптеку. Наклонившись к младенцу, мамочка поправила ему одеяльце и, секунду поколебавшись и поозиравшись, спешно поднялась по ступеням.
Сознание вдруг прояснилось, лёгкие наполнились кислородом, в голове появилась прозрачная лёгкость. Вокруг закружил серебристый искрящийся хоровод, зажгли сотню ламп, и улица наполнилась ярким белым светом. Чудовище чётко и ясно отдало приказание. И от этого стало так хорошо, что Марина непроизвольно улыбнулась.
Кира шла по следу Марины подобно волчице, терпеливо выслеживающей добычу. Предчувствие, что беда произойдёт именно сегодня, не оставляло её с утра. Кира присматривалась к Марине за завтраком, пыталась уловить особые признаки скорого кризиса, но пока всё было гладко. И только необычная жажда, иссушающая Марину последние две недели, говорила о том, что очень скоро всё разрешится, потому что так долго это продолжаться просто не может, огонь уже спалил её всю изнутри, ещё день-два – и хрупкая психика треснет, как иссохший бобовый стручок. Жаждой был Мосс, которого Кира воспринимала как насекомое, только далеко не в том смысле, в котором Моссу бы хотелось. Она так рассчитывала на Станкевича, что он проявит власть, которую всегда имел над людьми, и Мосса наконец заберут туда, где ему и положено быть. Но Логинов проявил упрямство, отстоял своего подопытного. Это всё глупо, глупо! Вокруг столько ненормальных, и с каждым днём их становится всё больше. И кто поможет очистить этот мир от гнилья, если даже такие, как Логинов, – не ирония ли – призванные вылечивать хаосы в головах, теперь сами плодят психопатов?
Кира не могла забыть одной вычитанной сцены из жизни римского императора, имя которого она уже и не помнила: этот император повелел выстроить на окраине Рима целый квартал и переселить туда всех душевнобольных. Такое, как сказали бы сейчас, гетто для уродов. Само собой, в изоляцию попали и просто неугодные сенату люди, и инакомыслящие, и те, на кого настучали подлецы-соседи. Затея долго не прожила, потому что у императора не нашлось столько солдат, сколько нужно, чтобы охранять границы квартала, разросшегося до размеров, сопоставимых чуть ли не с половиной Рима. Но идея! Идея была великолепна! Кира бы её поддержала, если бы нашёлся сильный политик-чистильщик, которому хватило бы власти воплотить её. Никаких психбольниц, никакого лечения, ведь всё бесполезно. Просто живи, кипятись в бульоне себе подобных. А к нормальным людям на выстрел не подходи.
Кира однажды поделилась с бывшим мужем своими мыслями, но Димочка очень странно на неё посмотрел, почмокал губами, как старичок, сказал зачем-то, что от таких идей попахивает нацизмом. Глупый трусливый Димочка. До сих пор любит её. Кира всегда ощущала дымный угольный привкус во рту, когда вспоминала о муже, – будто пережёвывая их давние разговоры, она перетирала зубами до обгорелых головешек всё то хорошее, что их связывало, и оставалось лишь послевкусие раздражения и досады на себя саму, что так и не появился в её жизни мужчина, по-настоящему достойный её.
Марина подошла к лотку с сувенирами, и Кира заметила то, чего и ожидала все эти дни: непривычный, целлулоидный блеск её глаз, загоревшихся сразу, как только она взяла брошку в руки. Значит, сбой произойдёт сегодня. Сейчас.
Спрятавшись за стойку продавца варёной кукурузы, Кира осторожно наблюдала, как едва подрагивают Маринины руки, как трепещут её ресницы – точно соринки попали сразу в оба глаза, как стали бетонными от напряжения губы и окаменевшие ноздри с ювелирной осторожностью втягивают воздух. Сейчас Марина вскинет голову и суетливо начнёт щупать взглядом толпу в поисках Киры. И не найдёт её.
Кира сделала полшага назад, чтобы стойка скрыла её целиком. Надо подождать чуть-чуть. Всё решится само собой.
Марина вдруг вспорхнула от сувенирного лотка, вырвалась, как птица из силков, заметалась в толпе. В таком состоянии, поднявшись к перрону, она и под поезд может прыгнуть. Кире вдруг стало немного жаль её, ведь такой глупой смерти она и правда не заслужила. Другую, совсем другую смерть заслужила, да, но не такую цинично-грязную, бесстыдную, анатомически безобразную, обшаренную сотней жадных до любопытства и чужой беды людских глаз. Какую – она ещё успеет придумать, но не сейчас, после… Выскользнув из своего укрытия, Кира нырнула в людской поток, заторопилась, бесцеремонно раздвигая прохожих локтями и вытягивая голову в поисках узкой фигурки Марины. И уже почти нагнав её, в тот самый миг, когда рука потянулась схватить за хлястик плаща, Кира едва успела отскочить и остаться незамеченной – так резко и внезапно Марина обернулась и зашагала прочь от вокзала, рыская голодными глазами по лоткам и киоскам, по равнодушным лицам встречных людей и неживым, холодным буквам с рекламных щитков.
Кира тысячи раз спрашивала себя, что может чувствовать Марина в такие моменты, с чем можно сравнить её гон. Но ничего, кроме ненависти к собственному отцу, не всплывало в памяти, и в голове полоскался лишь один эпизод – когда он, пьяный, упал во дворе головой в большой ушат с замоченным бельём, и маленькая Кира была рядом, шагах в пяти от него, а мать истошно орала из чердачного окна: «Скорее! Вытащи его!» Она прекрасно помнила оцепенение, спеленавшее ей руки, и невозможность сделать шаг к отцу, и ватный язык, забивший весь рот при попытке кричать, – это уже потом, когда мать слетела по лестнице во двор, толчком отпихнула отца и от всей души отлупила Киру мокрой простынёй. Вот эта самая невозможность совершить движение была очень понятна ей и стояла на одной ступеньке с Марининой невозможностью движение не делать. Просто полярность разная, а природа в обоих случаях одинаковая – сильнейшее, удушающее чувство, заставляющее беспрекословно себе подчиниться.
От гадких, муторных воспоминаний Киру отвлёк детский плач. Она увидела белый кулёк с младенцем на руках у Марины, и – яркой вспышкой – невероятное счастье, полоснувшее её бледное лицо. Такое счастье Кире ещё не удавалось подсмотреть. Вмиг перекатившийся от щеки до щеки румянец и огненное пламя в глазах, рифмующееся с рыжей встрёпанной копной волос, и вся фигура, вытянувшаяся и, казалось, сделавшаяся ви́днее, крупнее, – всё говорило о том, что ожидаемое наконец свершилось и то, что сидело в Марине, выплеснулось, выплюнулось наружу, освободило её. И лёгкая, крылатая, она понеслась по улице, прижимая орущего ребёнка к груди, не видя ничего вокруг и совсем не разбирая дороги.
Кира молча стояла возле аптеки, провожая Марину взглядом, пока та не скрылась за поворотом. В ту же минуту рядом отчаянно заголосила беспечная мать, и к ней, точно канцелярские скрепки к магниту, мигом притянулись сочувствующие зеваки.
Кто-то сказал: «Это была рыжая девица», и сердобольная толпа тут же закудахтала: «это цыгане», «их целая банда», «продажа детей за границу», «торговля органами». От этих слов бедной мамочке сделалась совсем худо. Кира хмыкнула. По головам пронеслось: «Куда, куда она убежала?!» Получалось, никто ничего и не видел. Полицейский газик, появившийся ниоткуда в рекордные десять минут, долго влезал на тротуар, с крёхом парковался, виляя задом, а когда два низеньких щекастых человека в форме подошли к зарёванной мамаше, Кира уверенно направилась к ним.