Логинов бродил вдоль церковных стен, вглядываясь в лица святых и пытаясь найти ответ на мучивший его вопрос, но святые были равнодушны к непонятному им, такому земному горю. Золочёные рамы икон, пустые глазницы прогоревших лампад и подрагивающие огоньки тоненьких, как солома, свечек – всё казалось Логинову чужим, далёким от него, и захотелось немедленно выйти. От этого ему стало ещё гаже на душе. Нет, нет успокоения. Нигде.
Батюшка, подобрав полы длинной рясы, прошёл к алтарю, и за ним муравьиной дорожкой потекли бабулечки – в одинаковых платочках и с одинаковыми выражениями на блаженных лицах. Пёстрая толпа подплывала к иконам со свечками, шепталась сама с собой и со святыми. На Логинова никто не обращал внимания. Недалеко от него стоял мужчина в дорогом костюме, и Логинов сразу понял, что тот, как и он сам, случайный гость в этой Божьей горнице. Мужчина шарил глазами по иконам, будто пытался поймать взгляд святых, а лучше кивок – ну же, ну же, дайте знак. Один-единственный важный для него вопрос, с которым он пришёл сюда, оставался всё ещё без ответа, и мужчина робко косился на молодух и бабулечек, ловкими уверенными движениями подставлявших лбы под собственное крестное знамение. Логинов наблюдал за ним, встав за колонну. Мужчина поставил толстенную желтушную свечку к иконе долгобородого старца и мрачно всматривался тому в сухие праведные глаза, всё ещё надеясь на ответ. В кармане пиджака зазвонил мобильник, и мужчина не сразу понял, что этот звук исходит из него, а когда вдруг сообразил, смешно захлопал руками по груди и бёдрам, точно курица крыльями, виновато оглядывая толпу и бросая извиняющиеся взгляды на иконного старца. Со всех сторон на него зашикали, и Логинов, развернувшись, вышел из церкви, испытывая стыд и за мужчину, и за вечно недовольных прицерковных бабок, не пропускающих ни одного шанса клюнуть в темя нерадивого пришлого. Во рту будто покатали пластмассовую пробку от вонючей просроченной микстуры. Такая оскомина оставалась у Логинова всегда после посещения церквей, с того самого момента, как его, подростка, бабка впервые привела в Никольскую церковь в Ленинграде. От дурноты этого вяжущего послевкусия, от кисло-сладкого запаха ладана и церковной пыли, от мельтешения шаркающих теней и мутноватого блеска золотых резных окладов ему всегда делалось не по себе и невыносимо тянуло на воздух.
Логинов спустился по ступеням, не обращая внимания на обступивших его попрошаек, и тут только услышал, что это надрывался его собственный мобильный.
Он взглянул на экран и заледенел: светилась фотография, такая знакомая и родная, он сделал её сам на светлогорском пляже год назад – развевающиеся на ветру рыжие волосы, улыбка, любимые глаза. И надпись посередине экрана: «Марина».
Телефон звонил и звонил и, наконец, проиграв всю мелодию до конца, стих. Логинов не ответил.
Что он сейчас скажет ей? Он чувствовал, что не выдержит, непременно сорвётся, и от тех несказанных, страшных слов ему сделалось ещё хуже. Телефон зазвонил снова – та же фотография, та же надпись «Марина» на экране, такой же невозможно долгий звонок. Логинов не шевелился, смотрел на красную пульсирующую иконку и почти не дышал. Не ирония ли – он, известный психиатр и психотерапевт, не может справиться с собственными чувствами, сам сходит с ума и не в силах взять себя в руки и просто ответить на звонок. Ничтожество, истеричный психопат!
Звонок не смолкал. Логинов знал, что осталась пара музыкальных тактов и мелодия смолкнет. И тут красная иконка с трубкой на экране встрепенулась, взмахнула крыльями и закружила перед глазами в бешеном танце, множась на десятки, сотни себе подобных кумачовых мотыльков, алчных до языков пламени-убийцы. Он в ужасе отмахнулся. Но мотыльки кружили вокруг, точно этим пламенем был он сам, множились и, наконец, заслонили красным месивом небо. Мобильный раскалился, обжёг ладонь, Логинов отбросил его в сторону, и тут же попрошайка – тот, которому он подал мелочь, вспорхнул со ступеней серой ветошью, поднял телефон и исчез с ним за людскими спинами – такими же серыми и чужими.
Логинов тихо завыл, запрокинув голову к влажному небу и шаря руками по карманам: спасительного пузырька с таблетками не было, он забыл его дома. Небо медленно и тяжело начало опускаться на него, как поршень в маслобойном прессе.
Логинов со всей силы впился зубами в губу, и, по мере того как боль входила в мозг, беда отпускала, пятилась, пока, наконец, не притаилась где-то за рёбрами, всё ещё громоздкая, но уже рыхловатая, вялая.
Логинов не знал и не мог знать, что в полицейском участке Марине разрешили сделать два звонка. Первой она позвонила Кире, но её телефон не отвечал. Вторым человеком был он, и никогда ещё Марина так не зависела от того, ответит ли муж. Длинные равнодушные гудки в трубке, капли на грязном оконном стекле маленького участка, злая толпа неизвестно откуда взявшихся свидетелей, равнодушное отёчное лицо лейтенанта… Её ждёт выстуженный грязный изолятор, бесконечные допросы, ночи без сна, унизительная медэкспертиза, суд, насильственная госпитализация… Что потом? Какая разница. Сегодня она не успеет к любимому. И завтра тоже. Что дальше – уже неважно.
«У вас есть ещё номер, по которому вы можете позвонить?» – спросил лейтенант.
Она опустила руку с телефоном, вмиг ставшим тяжёлым, обжигающе холодным, как кусок искусственного льда.
«Больше звонить некому». – Марина устало закрыла глаза.
Она так и не решится набрать номер, который знала наизусть. Ему, Моссу, любимому Моссу, не надо знать о её проблемах. Улетела. Как бабочка. Она и есть бабочка. Он потом всё поймёт.
Ещё на углу улицы в Отрадном Кира заметила, что ворота дома Логиновых распахнуты настежь. Входная дверь тоже не заперта. Она вошла, с порога окрикнула Логинова – так, на всякий случай, хотя уже наверняка знала, что его нет. На полу в прихожей валялись шарф и перчатки. Спешил, даже свет забыл погасить. Всё понятно: Марина позвонила ему, он помчался в участок. Бедный, проведёт там всю ночь, скуля, как паршивый пёс, возле изолятора. Но Кире было не до размышлений подобного рода. Дождь, хлынувший внезапно, промочил её насквозь, почти до белья, она дрожала, хотелось лишь одного: принять душ и завернуться во что-нибудь тёплое.
Кира прошла в комнату, где последнее время ночевала, скинула одежду, но на пороге маленькой гостевой душевой остановилась. Нет. Теперь не так.
Она поднялась на хозяйский второй этаж, взяла из шкафа чистое полотенце, белоснежное, пушистое, вдохнула его свежий уютный аромат и толкнула дверь в «их» ванную комнату. Минут пятнадцать она стояла под горячим душем, но так, кажется, и не согрелась: внутри гудела стужа и бесновался январский морозный пересвист. Кира вышла из душевой кабины, наполнила ванну до краёв и долго ещё лежала в розовой пене, пока наконец малое подобие блаженства не наполнило всё её нутро, как наполняет подогретое молоко холодную алюминиевую кружку.
Вытираться Кира не стала: как всегда делала хозяйка этого дома, ещё мокрая, она завернулась в Маринин любимый махровый халат нежнейшего персикового цвета (такого у Киры в жизни не было никогда), подвязалась толстым поясом, накрутила на голове чалму из полотенца и спустилась в холл. Халат Марине понадобится не скоро. Как и бутылка «Бароло» – Кира достала её из бара, надо же хоть раз в жизни попробовать.
Она залезла с ногами на диван, включила телевизор, вынула пробку, посмотрела, как играет в бокале рубиновое вино. Его надо пить медленно, Кира так никогда не умела. Влив в себя почти всё сразу и не почувствовав ни прелести букета, ни тонкого послевкусия, она налила до краёв ещё один бокал.
Рука потянулась к мобильному.
– Я слушаю, – отозвался знакомый жёсткий голос.
– Дмитрий Дмитриевич, это Кира, помощница доктора Логинова.
– Да, Кирочка, узнал вас, – потеплел Станкевич. – Как там дела у Феликса Георгиевича?
– У него всё отлично. Я звоню вам потому, что переезжаю в Петербург. Когда? Уже завтра. У вас не найдётся для меня работы? Любой. Я могу делать всё, лишь бы быть рядом с таким учёным, как вы. Хоть полы мыть.
– Ну зачем же полы, дорогая моя! – предсказуемо зашумел Станкевич. – Да о таком ассистенте, как вы, я и мечтать не мог!..
Ну, вот и всё. Сделано. Какой сегодня и правда удивительный день! Можно забыть о суетных мелочах и расслабиться. На часок, потом ноги в руки и домой – на калининградскую квартиру, а завтра утром на самолёт.
С Мариной тоже всё решено. Решено правильно. Так, как и должно быть. Больных, червивых, надо непременно изолировать.
Теперь Логинов.
Она увидела на тумбочке приготовленные им для неё деньги – плату за работу, встала с дивана, без эмоций пересчитала и сунула в карман халата, начисто забыв, что халат не её. Денег Логинов положил щедро. Видимо, чувствовал перед ней свою вину.
Кира захохотала, закружилась в танце с бокалом. Лёгкое опьянение успело вскружить голову, чуть затуманить мозг. Захотелось вот так, лёгкой и счастливой, обойти напоследок весь дом.
Она ходила по комнатам, воображая себя хозяйкой, мысленно переставляя мебель по своему вкусу и жадно прикасаясь ко всему, что ещё пару часов назад принадлежало Марине. В кабинете Логинова Кира на секунду остановилась, будто незримое табу ещё существовало. Но нет, нет, глупости, она смело подошла к столу, и несколько случайных винных капель, дрогнув, соскочили с бокала на стопку распечатанных статей. Успел ли он закончить?
Первые несколько глав были написаны гладко, ёмко, пестрели названиями препаратов и формул. Логинов всё-таки талантливый, этого у него не отнять. Мог бы быть великим, но… Кира листала и листала статьи, пока не дошла до последних пяти страниц. И тут же мгновенно протрезвела.
На бумаге вместо текста была отпечатана только одна повторяющаяся в каждой строке фраза: «Я не бабочка. Я не бабочка. Я не бабочка…»
Кира поставила бокал на стол и спустилась в холл. Он сошёл с ума! Он тоже червивый!