— Ну, это ты шутишь…
— Не шучу, клянусь богом! Хоть сейчас идем в суд, и я переведу купчую на тебя. Идем.
— Идем, — говорит Васа, — хоть и буран. Пошли!
— Ты наверняка не пошел бы сейчас из этого тепла, если б не я тебе дарил дом, а ты мне.
— Ха-ха! Нет, пойдем, как обещал, — смеется Васа. — Не пойдешь! Уж я тебя знаю…
— Ну, я ведь только так, к слову сказал, — рассердился Петроние. — А ты и прицепился. Видали! Вечно жалуешься, что я тебя прерываю, а теперь сам.
— Да так уж в мире заведено! Раз ты всего-навсего чиновник — терпи и молчи! — говорит поручик Милько, поддержанный всеми прочими.
Успокоили Петрония и Василия, оставили покойного Сибина и повели разговор о том, что и кому осталось после газды Сибина. Говорили о его состоянии, о домах и участках, о наличном капитале, затем — о зятьях и завещании. Будет ли, мол, тяжба или завещание останется в силе. Потом решили проводить его останки, так как все сошлись на том, что газда Сибин был человек редкостный и заслуженный, какого не часто встретишь и какому нелегко найти замену. Одни похвалы слышались со всех сторон. «Это не шутка, брат! Крестьянский сын, никто и ничто, гол как сокол, а постоянством и трудолюбием достиг таких степеней». Хвалили в один голос, а поручик Милько даже спросил крайне озабоченно и испуганно, осталась ли хоть фотография газды Сибина и есть ли она у кого? Но ответа он не получил, разговор перешел на другие темы.
Петроние подсел к Васе и начал ему рассказывать о своих делах: о земле, которую он прикупил, о доме, который намерен строить весной, и о плане дома, каковой составил сам, без помощи инженера; вытащив складной метр и плотницкий карандаш, он взял давешнее извещение о смерти Сибина, на чистой его стороне начертил план дома с комнатами и прихожей, двором и колодцем и прочими сооружениями. Он чертил и объяснял, а Васа критиковал и осуждал план. Так они разговаривали и препирались до полудня, и за это время дважды поссорились; Петроние заявил Васе, что он болван и дурак, а Васа кричал ему: «Краденое добро не впрок!» и «Дьявол возьмет свое!» Но перед обедом, как водится, помирились и отправились восвояси.
У дверей они еще задержались и поговорили о том, что их ждет дома.
— Видишь ли, Васа, — сказал Петроние, кивнув на улицу, — до такой погоды я охотник. Нет ничего лучше, как вот хватит мороз, вроде сегодняшнего, а ты идешь себе домой обедать, и ждет тебя там жареный поросенок. Да не так себе, на один зубок, а этак в пять или шесть кило. Моя Полексия еще утром вынесла его на мороз. И когда я внесу его с мороза, да выну этот мой перочинный нож (золингенского завода, сталь лучше аглицкой, острый, как бритва), да придвину к себе жаркое с салатом из капусты, чтоб отвести глаза жене, затяну банатскую: «Женка, к стенке обернись!» — и вылью все масло в капусту. Придвину, значит, поросенка, а Полексии скажу: «Запри дверь, не пускай никого, даже того, что посылки разносит; сегодня меня нет дома!» Ну, что ты скажешь? Ей-богу, лучше моя бедность и чистая совесть да доброе здравие, чем все добро, лавки, дома и участки покойного газды Сибина — пропади они пропадом! Ха-ха-ха! Какая ему теперь польза от всего этого! Вот зятья, те скажут ему спасибо!
Вскоре весь город узнал, что умер газда Сибин — человек выдающийся, знаменитый на весь край. Газеты споспешествовали распространению этой вести. Все поместили кто короткую, кто пространную заметку о его смерти. Как и о каждом смертном, мнения о нем разделились — как было при жизни, так и сейчас, после смерти. Как и у каждого смертного, у него были друзья и недруги. Плохо тому, на кого не лают — гласит народная пословица, тем более что он принимал заметное участие во всех делах общественных. Газда Сибин недолго оставался в стороне от новых веяний. И его подхватила волна прогресса. Народ зашевелился, пошел за новым временем, воспринял новые идеи. Возникали новые газеты. Все разделились на партии и стали выписывать соответствующие их убеждениям газеты, а газда Сибин, как сторонник властей, выписывал официоз «Сербске новине», в которой с наибольшим интересом читал третью и четвертую страницы, где помещались объявления об аукционах и извещения ссудного банка о продаваемых с молотка имениях, — это было все его чтение и духовная пища! Хотя эта пища была ему полезна, он все же вскоре увидел, что никак нельзя ею ограничиваться. Газда Сибин убедился, что и ему надлежит вмешаться в какую-нибудь свару. Был он раньше «ничей», и все его называли просто хозяйчиком, обывателем, а иногда даже пиявкой и паразитом. Никто его не защищал, ибо дела его были такого рода, что часто ему случалось обижать людей, которым он давал двумя руками, чтобы потом выколачивать из них четырьмя ногами, считая свои и судебного исполнителя. «А! — сказал однажды газда Сибин. — Новое время — новые песни!» И он тоже «определился». Вошел Сибин в партию, и притом в ту, которая находилась в оппозиции, зятьев же своих определил в две другие.
Сразу газда Сибин преобразился, стал другим человеком: интересуется общественными вопросами, сочувствует народным печалям, кричит: «Так дальше нельзя!», вопит: «Это невыносимо! Все ни к черту не годится!» Стал тихо, таинственно, шепотом или одними глазами вопрошать своих новых единомышленников: «Ну что? Как наши?» Те, в свою очередь, пожимают ему руку и отвечают, смотря по обстоятельствам, когда вслух, когда шепотом или взглядом, а те, кому его последний шаг еще неизвестен, удивляются: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! С чего это газда Сибин вступил в партию и что он тут путается под ногами и всякий вздор несет?»
— А разве ты не знаешь, что с ним произошло? — важно возражает посвященный.
— Не знаю! — отвечает пребывающий в незнании.
— Да где ты живешь, если и этого не знаешь?..
— Да я знаю. Раньше он…
— Э, что было, то сплыло! А теперь он с нами, перековался старикан.
— Может быть…
— Не может быть, а точно. Состоит в списке. Собственноручная подпись… Теперь не отвертится.
— Ей-богу?
— Клянусь честью!
— Записался?
— Уплатил взносы и взял…
— Членский билет?
— Да!
— И теперь он наш человек?
— Еще какой, брат! Огонь! Кремень!.. Железный характер!
— И с нами в огонь и в воду?
— Да уж как гласит пословица, — самодовольно говорит посвященный, — когда старый пень загорится…
— Старый человек каждому делу голова. Это моя заслуга, что он наш…
— И давно он наш?
— Да нет, недавно… И недели нет…
И в самом деле, обращение газды Сибина шло удивительно быстро, невероятно быстро, будто человек спешил побольше успеть перед смертью. В один прекрасный день он записался в партию, на следующий — уже был в партийной кофейне, на третий день подписался на партийную газету, на четвертый — взял семь акций в партийной сберегательной кассе, а на пятый был на окружном партийном собрании и вопил и шумел на нем громче, чем сами основатели партии.
Словом, газда Сибин превратился в сторонника прогресса, «народного человека», друга народа. Жизнь ему стала милее, ибо была не такой пустой и праздной, как раньше. Он всем интересуется, он больше не равнодушный наблюдатель, не говорит, как бывало: «Пусть себе идет, как идет!» В старика будто бес вселился, просто не узнаешь в нем прежнего газду Сибина — ростовщика и мироеда. Он стал нервен, придирчив, непреклонен — разумеется, по отношению к своим противникам. Вечно словно в лихорадке, а когда говорил, то непрестанно языком смачивал губы, как бы угашая лихорадочный огонь. С кем ни встретится — поссорится: обижает именитых людей, защищает бедняков и бесправных, то и дело кричит: «Хватит! Прошло ваше время!» Вот каков стал человек — своим на радость, врагам — на горе! «И что это со старым дураком? Подхватил заразу, когда, можно сказать, все уже переболели!» — говорили недруги, дивясь этой перемене. Да и в самом деле, это был удивительный переворот, странная перемена! И нет во всей подлунной психолога, который мог бы истолковать и объяснить эту быструю и глубокую перемену в дяде Сибине.
Люди только о нем и говорят! Восхваляют его. Отыскали в нем какие-то особые качества и добродетели, отличающие человека передового, инициативного, предприимчивого — «чисто сербский характер!». А если кто и вспомнит что-нибудь невпопад, все на него кричат, что, мол, нельзя быть без недостатков. Когда он появляется, только и слышно вслух и шепотом произносимое: «мы», «наши», «наш человек». А Сибина все больше разбирает, все глубже и глубже увязает он в общественной жизни, в борьбе, пока наконец не отправляется на собрание партии, на котором его сажают на самое видное место. Он даже хотел тоже выступить, но, когда необозримая масса людей закричала: «Слушаем, слушаем!», он, видно, от наплыва чувств лишился дара речи и мог только испуганным и прерывающимся голосом крикнуть: «Так больше нельзя!.. Караул! Спасите!» Бурное и громогласное «Да здравствует оратор!» раздалось и звучало так долго, что, если бы он продолжить хотел, это ему не удалось бы, обладай он хоть демосфеновым даром. Многие подходили, пожимали ему руку и поздравляли с речью. А позже он испытывал полное блаженство, найдя в пространной корреспонденции место, где писалось о том, что «собрание почтил своим присутствием и открыл своей краткой, но содержательной речью почтенный, седой старец Сибин Сибинович, наш энергичный и предприимчивый промышленник, человек старый годами, но молодой и бодрый духом — так что он, по справедливости, давно должен быть среди молодежи! Приятно было видеть, как стар и млад дружно взялись за общее дело» и т. д. Кончалась же корреспонденция словами Негоша:{29}
Хоровод поет, рокочут гусли,
и с внучатами и деды пляшут,
все в веселье стали однолетки!