Здесь прощаются с покойным. Все идут по домам, и снова — разговоры, гомон и хихиканье.
— А кто это умер, сынок? — спросила старуха из ближайшего дома, которая едва-едва нашла один шлепанец и так, без другого, и бежала до самого кладбища, перед которым собралась толпа из соседних домов.
— Да тот, кому, бабушка, жить надоело! — отвечает ей сосед.
— Не знаю, — отвечает ей соседка из толпы. — Человек какой-то, говорят…
— А большая процессия, дочка? — спрашивает бабка, щурясь и пытаясь разглядеть провожающих.
— Была! А сейчас расходятся.
— А сколько попов?
— Четыре.
— А дьяков?
— Не знаю.
— Помилуй, господи, его душу! Видать, богач какой-то. А есть ли рипиды?
— Есть, бабушка!
— А платки какие?
— Шелковые, бабушка.
— Эх, — вздохнула старуха. — Хорошо. Коли богат, место для души всегда найдется… Только бы на похороны сколотить денег — и тогда хоть завтра помереть… — добродушно заканчивает бабка.
В это время траурный кортеж приближается к толпе перед воротами. Люди из толпы подходят поближе к кресту и читают: «Сибин Сибинович, торговец». Говорят старухе: «Сибин Сибинович умер».
— Ноги мои, держите меня! — восклицает Перка-прачка. — Неужели он?..
— Это не Сибин ли надзиратель? Эх, Сибин, Сибин! Неужто раньше меня? — крестясь, вздыхает бабка.
— Нет, бабушка, — разъясняет ей Перка-прачка, — то другой Сибин, а этот Сибин-торговец, первейший богач был…
— А ты его знаешь, дочка? — спрашивает бабка.
— А как же мне его не знать, — говорит Перка. — Я была его квартиранткой полгода — от дмитриева до георгиева дня. Знаю его. Да и кто его не знает?
— Доброго человека, душенька, каждый знает, — говорит бабка.
— Да-а-а, — цедит сквозь зубы Перка-прачка. — Как же! Прости, господи, его душу! Ничего, хороший был…
— Да уж, должно быть, хороший был человек, — подхватывает кто-то. — Вон какие ему похороны устроили, да и в газетах о нем пишут, а тот в речи что сказал! И половины вполне бы хватило. Говорят, золотой был человек. Бедняков особенно любил!
— Ого! — воскликнула Перка-прачка. — Как ты говоришь? Любил бедняков? Хорошо им, грамотным, пишут, что хотят, бумага все стерпит, как сказал наш Мика-газетчик (разносчик и продавец газет, который сидел тут же во дворе). А будь я грамотна, я бы иначе написала!
— Эх, тетка Перка, — сказала одна женщина. — Наверно, не совсем это так.
— Что не так? Что не так? Будто я не знаю газду Сибина, когда я была его квартиранткой, а он моим хозяином! А она мне еще толковать будет, кто был газда Сибин!.. Нечего сказать!
— Пресвятая богородица! Подумать только, — восклицали женщины. — Неужто правда, тетка Перка?
— А как вы думали? — сказала Перка, махнув рукой. — Неприятно только говорить об этом!
— А почему?
— Да как же! Ведь его, как говорится, только что со стола сняли!
— Ну и что?
— История была бы самой жалкой наукой, — вмешался какой-то школяр, ученик геодезической школы, — если бы даже после смерти не могла изречь своего справедливого суда!
— Ай-ай-ай, так что же он делал? — разом воскликнули несколько женщин.
— А как вы думали? — сказала Перка. — Да что уж теперь! Помер, прости его, господи, и теперь уж он самый лучший человек!.. А при жизни… Да отстаньте вы от меня, ради бога, только в грех меня вводите! А при жизни не было большего скряги!
— Да ну! Так что же он вам сделал? — закричали женщины, сгорая от любопытства.
— Да ничего особенного! Что он мог сделать!.. Во всем городе никто бы не мог похвалиться… Но это потому, что я была женщина с характером, и, как говорится, порядочная.
— Да что вы говорите!..
— Когда, бывало, он обходит квартиры, вечно жалуется, что в пояснице у него стреляет. Едва я от него девчонку уберегла — так он ко мне привязался!.. «Бог с вами, говорю, господин Сибин, отстаньте от меня; я уже в летах!» — «Ну что ж, говорит, и я не молод!» — «Но ведь у меня муж есть!» — защищалась я. «Так и у меня жена, — говорит он. — Разве я не муж?» Говорит, а у самого борода трясется и четки в руках дрожат! Насилу отделалась, да и то только тем, что пригрозила ему госпожой Анастасией. Тогда он вроде немножко струхнул, смутился и пошел восвояси…
— И ты упустила такой случай! А могла бы как сыр в масле кататься у такого богача!
— Да какая ему радость была от этого богатства! Каждое первое число он спозаранок тут как тут… Положит в карман молоток, клещи да гвозди и таскается из квартиры в квартиру, требует деньги, квартирную плату! И если кто не платит — сущая беда! Сразу начинает ругаться и выбрасывать на улицу… Бумажку на окно: «Сдается хорошая комната», сядет и орет: «Вон, вон!» Да еще половину вещей удержит в счет квартирной платы, а половину выкинет во двор и кричит: «Пошли отсюда, убирайся из комнаты, и денег, мол, твоих не нужно!» А глядишь, все, что получше, он себе оставил, а выбросил одну рухлядь!
— Ну и ну! — дивятся женщины.
— Хе-хе, — смеется Перка-прачка. — Помню я, как позапрошлый год жила в его доме… Хо-хо-хо! Царство ему небесное, не могу без смеха вспомнить!.. Муж мой тогда задержался по какому-то делу в Смедереве, подходит первое число, он, чуть рассвело, уж тут как тут. «Как с платой?» — говорит. «Да я не приготовила, вы знаете, мы всегда аккуратно платим!» — говорю я ему. «Мне деньги нужны, госпожа Перка, — говорит он. — У меня платежи». — «Потерпите неделю-две, пока муж вернется! — говорю. — Мы поиздержались. Знаете, как оно бывает! Купили дров (а зима была холодная, вот как нынче). Мне — корыто, дочке (тогда моя Юца была еще не замужем) — башмаки и платьице… Потратили деньги — ждем его, а тогда заплатим, за два месяца сразу заплатим». — «Знать ничего не хочу, говорит. Плати деньги! Деньги, деньги, деньги плати!» Просила я, просила — ничего не помогает; кричит и кричит: «Плати деньги!» — «Нет у меня сейчас!» — «Значит, не можете в этот месяц заплатить?» — «Вы же нас знаете, мы всегда аккуратно платим, — прошу я. — Это уж просто случай такой!» Он будто немножко смягчился, взял стул и сел, а я про себя думаю: «Ну, слава богу, есть и у него душа!» А он ощупал карман и говорит мне: «Перка, пожалуйста, сбегай к Яначку-бакалейщику; кажется, я только что у него забыл свою табакерку, а я тебя, говорит, здесь подожду…»
Я, бедолага, побежала сломя голову, а Яначко удивляется, говорит, он сюда и не заходил! А когда я вернулась, смотрю — глазам не верю: все настежь и сквозняк гуляет. А как лучше пригляделась — нет ни окон, ни дверей. «Ах я несчастная! Где же дверь и окна? — спрашиваю я госпожу Кату-музыкантшу. — Что за глупая шутка?» — «Никакая это не шутка, — говорит госпожа Ката. — Просто газда Сибин снял их и унес — пока, говорит, не заплатите за квартиру. Вон, говорит, он со своим работником тащит их». Хо-хо-хо! — рассказывает, крестясь, Перка-прачка. — Прости, господи, меня грешную — не могу вспомнить без смеха. Выглянула я на улицу, а мой газда Сибин взвалил на себя оконные рамы и поддает, и поддает шагу! И не оборачивается. А слуга за ним, дверь тащит. Хо-хо! И сейчас смеюсь, как вспомню. А мне что осталось делать, как не бежать во всю прыть в дом, где я стирала. Слава богу, все оказались добрыми людьми, дай им боже! Набрала я сколько нужно и заплатила ему, а он мне отдал рамы и дверь. Да еще меня утешает: «Для меня, говорит, не в деньгах дело! Это я для твоего же блага, госпожа Перка, делаю! Есть у меня деньги. Если тебе нужно, я одолжу, говорит, а сам прячет деньги в кошелек, и руки у него трясутся. — Для твоего же блага! Потому что, говорит, долг платить труднее, а так легче. Ты меня, говорит, сейчас ругаешь, а потом спасибо скажешь!»
Такой уж он был, прости его господи!.. Лопни мои глаза, клянусь единственной дочкой моей Юцей, которая мне дороже глаз, что ничего не соврала! — заканчивает Перка-прачка.
Как раз в эту минуту с кладбища донесся голос Мики-газетчика, начинающего последнее надгробное слово о покойном газде Сибине:
Все у нас сереет год от года:
Меньше все юнаков у народа!
Перевод Е. Рябовой.
Кир Герас{31}
Старый кир[20] Джерас, или Герас, как он собственноручно подписывался, который с годами сгорбился и ходил с четками из пяти-шести зерен в опущенных или заложенных за спину руках, шепча себе под нос и глядя в землю, отчего казалось, будто он что-то потерял и постоянно разыскивает, был когда-то гораздо моложе, был, — кто бы мог сейчас этому поверить! — был в свое время мальчишкой и даже ребенком! Поэтому и мы, следуя старому латинскому изречению: «Sed ab initio est ordiendum»[21], — начнем сначала. То есть начнем с того невинного возраста, когда он был маленьким, что называется, с кулак, и еще не только не испил, а даже не отхлебнул из той чаши, которую время наполняет горечью, а жизнь настойчиво преподносит каждому живому существу; начнем с того возраста, когда он понятия не имел о сберегательной кассе и бирже, облигациях и векселях, поручительствах, судебной проволочке и судебных исполнителях…
Было это давно, на самой заре нашей государственной жизни{32}, когда ныне старый, согбенный кир Герас переступил границу Сербии. Строго говоря, он и не переступал границу, а был перенесен через нее, и уж если очень придираться к словам, то даже не перенесен, а, так сказать, протащен в Сербию контрабандой. Случилось это в сороковых годах прошлого века, когда только что установили карантин и таможню в Алексинаце{33}.
В то время, как раз в тот день, когда господа чиновники этого учреждения, а именно карантинный смотритель, оценщик и таможенник, в беседке, сооруженной по случаю торжественного открытия и освящения нового карантина и таможни, подкреплялись ракией, закусывая ее зелеными огурчиками, в это самое время — судя по ракии, уже к вечеру — со стороны Ниша показался длинный караван, державший путь из Турции. Мелкими шажками люди перешли границу вместе со своими низкорослыми лошадками и осликами. Караван состоял из лошадей, ослов и целой толпы валахов — взрослых и детей. Молодые вели лошадей и ослов в поводу, а на каждом животном, болтая ногами и покачивая головами на длинных шеях, сидели в деревянных вьючных седлах старики.