Как только караван пересек границу и остановился у катунского пограничного поста на сербской территории, старики сошли с лошадей и ослов. Тут зазвонил колокол сельской церквушки. Путники встрепенулись, услышав столь милые их сердцу святые звуки. И все — молодые, и старые, и спешившиеся, и те, что сидели в перекинутых через вьюки корзинах, сняли фески и, возведя очи к небу, истово перекрестились, благодаря бога за то, что живыми и здоровыми ступили на христианскую землю, где царствуют и судят христиане. Они еще некоторое время прислушивались к доносившемуся издали радостному мирному звону колокола. Потом опять все смиренно и покорно в пояс поклонились сербским властям, что пили ракию, закусывая маринованными огурчиками.
Когда представители власти спросили путников, кто они и откуда, те ответили, что они греки, христиане, и идут из Турции. «Из Турции мы», — сказал один, а другой добавил: «Христьяне мы эпирские, из села Готисте. Мецовские мы, все мецовские…»
Впрочем, можно было их и не расспрашивать, потому что с первого взгляда было видно, кто они и откуда. Все они были валахи или греки; я говорю: валахи или греки — потому, что ни тогда, ни позднее нельзя было дознаться в торговых рядах ни про одного, грек он или валах, ибо, как известно просвещенным читателям, а особенно тем, кто лучше других знает всемирную историю, в знаменитой Александрийской библиотеке среди многих других книг и букварей некогда хранился и валашский букварь, хранился вплоть до памятного всем исторического пожара. Когда пламя охватило библиотеку, все народы устремились туда спасать свое книжное богатство. Побежали и валахи, схватили свой букварь и среди общего смятения стали передавать его из рук в руки, согласно нашей поговорке: «Поп — пономарю, пономарь — служке, служка — псу», валах — валаху, а последний из них сунул букварь псу, тот умчался, словно им выстрелили из ружья, и никто больше его живым никогда и нигде не видел!.. Оттуда, рассказывают греки, и взялась известная собачья привычка: знакомясь друг с другом, обнюхиваться — ищут, мол, потерянный валашский букварь. Так, значит, затерялся и погиб валашский букварь, а с ним и валашская азбука; и с тех пор от великого стыда за то, что они одни-единственные из всех народов потеряли и букварь, и азбуку, валахи не признают своего настоящего имени, а выдают себя за греков. Так говорят греки, а они, как известно, не имеют обыкновения лгать.
Вот и эти сейчас тоже назвались греками. Все они — и старые, и молодые, и дети — пришли сюда в поисках заработка. Все были в антериях и фесках, обуты в чертовски остроносые туфли с болтающимися шерстяными кисточками; у всех коротко подбритые усы и густые лохматые брови; вид смиренный, походка козья.
Представители власти осмотрели их поклажу, карантинный инспектор нашел всех здоровыми, а оценщик, не найдя у них ничего недозволенного, сделал запись, что границу перешло двадцать семь человек «мужеска пола, разного возраста».
Издавна известно, что серб хороший слуга, но плохой хозяин. Эта святая и неопровержимая истина подтвердилась и в данном случае при упомянутом осмотре в катунском карантине. Потому что, будь здесь на месте сербов, первых «деятелей» молодого Сербского княжества, какие-нибудь швабы, они осмотрели бы корзины, узлы и мешки не так поверхностно, как это было сделано, а самым тщательным образом перетрясли бы не только содержимое каждой корзинки и мешка, но и карманы пришельцев; всюду сунули бы свой нос, и список перешедших границу стал бы, безусловно, точнее и полнее и вместо двадцати семи душ было бы записано двадцать восемь. Ибо, будь досмотрщики, как мы уже сказали, чуть повнимательнее, перебирая попоны, одеяла, вьюки и корзины, они нашли бы в одной из корзин мальчонку. В пестрой безрукавке и туфельках чуть побольше свиного копыта, в фесочке, украшенной серебряными монетками и стеклярусом, с перьями из павлиньего хвоста за обоими ушами (чтобы не сглазили), он был похож на маленького идола. Найди они его, был бы записан и двадцать восьмой перешедший границу путешественник, семилетний Герасим Паскаль из эпирского села Готисте — таково имя героя нашего рассказа.
Но ни представители власти, действовавшие столь небрежно, не заметили его, ни он их не заметил, потому что как раз в ту минуту его сморил сон, и на самой границе он крепко заснул.
Так и прибыл наш герой в Сербию незамеченным и не отмеченным ни в списке новоприбывших, ни в перечне ввезенных товаров; иначе говоря, ни как личность, ни как вещь, ни даже как беспошлинный образец товара.
Двигаясь дальше, толпа пришельцев постепенно таяла, оседая в придорожных селах, и только пятеро добрались до Белграда.
Прибыв в Белград и распродав своих лошадей и ослов водовозам, они сразу же разбрелись в разные стороны. Один открыл ликерное заведение с вывеской «У Караискакиса»{34}, на которой был изображен этот богатырь; другой открыл на Зереке нечто вроде кондитерской — «Нектар и амброзия» — и торговал самодельными фруктовыми колбасками, сахарными петушками и свистульками, причем последние превосходили в качестве музыкального инструмента все известные в те времена инструменты как дешевизной и чистотой звука, так и съедобностью своих частей, — это был единственный из музыкальных инструментов, который можно было съесть, и как таковой он прославлял и кормил своего мастера, подслащая таким образом горькую на первых порах жизнь художника и облегчая тяжкий крест его призвания. Третий обзавелся харчевней близ Лицея, которую толпами посещали юные сербы, привлеченные в Белград жаждой знаний. Четвертый открыл зеленную в центре базара, превратившуюся меньше чем через год в бакалейную лавку «Три ключа». Здесь-то и оказался маленький Герас.
Так уже в семь лет Герас помогал в меру слабых сил своему соотечественнику и земляку кир Науну. Постепенно он вошел в курс торговых дел и превосходно понял, что постепенность — это школа, дающая наиболее прочные и основательные познания в торговом деле. Первой его обязанностью в торговле было наблюдать; ничего больше, только следить за покупателями. По целым дням он должен был торчать в дверях или у прилавка и наблюдать, как кир Наун предлагает, расхваливает и отвешивает покупателям товар, а самое главное — следить, чтобы покупатели в лавке или возле нее не стянули чего-нибудь. И для своих лет он делал это мастерски. Словно бы играл, как все дети, но его маленькие, хитрые глазки живо и беспокойно бегали, будто маслом смазанные, и ничто не могло от них ускользнуть!.. Как же он следил! Он не только не позволил бы украсть, но сам раза два-три извлекал из мешков зазевавшихся индюшек-крестьянок купленную и оплаченную ими вещь, так искусно возвращая ее на полку, что этого не замечал даже кир Наун! А если и удавалось кому что-то стибрить, счастливец недолго обольщался легкостью обмана, ибо маленький Герас все видел и немедленно сообщал об этом своим тонким голоском на валашском наречии Науну, а тот вносил в счет, который писал мелом на прилавке, стоимость украденной вещи.
— Значит, так, хозяин: соли пять с половиной окк, две шали, двое четок, ситцу для снохи, пол-окки пряжи да сыромятные опанки, ремень…
— Какой ремень? — вопил покупатель. — Что ты меня грабишь, здесь не Турция…
— Там вон, в торбе… — спокойно произносит Наун и тычет мелом в сторону мешка, что стоит на полу, а затем вписывает в счет четыре гроша.
— Да бог с тобой, какой ремень?.. — с удивленным видом спрашивает покупатель.
— В торбе… Вот такой же… — говорит Наун, указывая на развешанные в лавке ремни.
— Вот он! — кричит маленький Герас, быстро вытаскивая ремень из торбы. — Вот, такой нет в другой лавке, только в нашей есть такой ремень…
Крестьянин будто силится припомнить, когда и как мог он положить в торбу ремень, но это ему не удается, и он лишь дивится да крестится левой рукой.
— Хе-хе, бывает, бывает, газда Ранисав, — успокаивает его кир Наун и еще раз пишет в счет четыре гроша, потом подбивает итог, одновременно стараясь смягчить впечатление от этой довольно печальной сцены. — Может, может человек забыться. Неприятность в доме, заболел кто, мало ли… Вот человек и не знает, что делает…
— А и то правда, как только ты угадал! — говорит крестьянин. — Небось сам и сунул, ну и ну… Сам и есть, кому же больше…
— Да что там, я вот про себя расскажу!.. Послушаешь, собственным ушам не поверишь, но мой Герас, этот вот малец, подтвердит, что так все и было! Пришел газда Павел из Рушан, — приятелями мы были, — он первым пришел в мою лавку и почин сделал, когда я бакалеей занялся… Соли ему понадобилось. «Сколько?» — «Десять окк»! Отлично, кладу на весы, взвешиваю, десять окк… «Мало», — говорит газда Павел. «Что мало? — спрашиваю, в шутку, конечно. — Мало десяти окк? Записать одиннадцать?» — «Нет, — говорит Павел, — мало соли, много окк!» — «Сколько надо», — говорю. «Не столько, отвечает, знаю я, что такое десять окк, тут и семи нету!» — «Не может этого быть, говорю, обидеть меня хочешь! Весы самые правильные, святой архангел может на них души взвешивать — такие они точные!» — «Барахло, а не весы, газда Наун!» — заявляет он. А как оно получилось? Был я чем-то расстроен и, вешая соль, задумался, да и нажал локтем на весы, вот и потянуло десять окк! Как снял локоть, — восемь с половиной, — полторы окки нехватка!.. Хочешь верь, хочешь не верь… Так же вот и с тобой, газда Ранисав… Хе-хе! Забывчивы люди, одна нешто печаль на этом свете, одна забота?..
Так благодаря маленькому Герасу милейший кир Наун присовокупляет к счету и эту вещицу, сунутую в торбу рассеянным покупателем…
Герас понемногу втягивался в работу и потихоньку-полегоньку знакомился с торговым делом. Однажды утром, на удивленье всем соседям, он, как и подобает настоящему бакалейщику, неожиданно появился перед покупателями в полном торговом облачении — в выкроенном из мешка фартуке, подвязанном несколько выше, чем следует, точнее, под самое горло. На фартуке можно было без труда прочесть номер мешка и марку пана Вшетечки, владельца паровой мельницы. Маленький Герас выглядел взаправдашним бакалейщиком, в миниатюре, конечно, «Taschenausgabe»