[22], как сказали бы немцы. И вот чудеса — по-видимому, от сознания ответственности на той фазе торговой деятельности, на какую поднял его подвязанный фартук, на лбу у него меж бровей сразу залегла морщинка, что еще больше усилило его сходство с бакалейщиком и валахом. Недоставало только четок, без которых немыслим ни один валах. Но он быстро завел себе и четки и наслаждался, перебирая их, конечно, тайком, когда оставался в лавке один; но наслаждение это длилось недолго. Заметив однажды, как Герас задумчиво прохаживается перед лавкой с таким видом, будто у него в долгу весь город, и перебирает четки, длиннее к тому же хозяйских, кир Наун вспылил и, подойдя к Герасу, чуть склонил голову набок, как всякий валах, когда сердится, схватил его за ухо и спросил:
— А что, милок, ходил ты ко гробу господню?..
— Нет! — отозвался Герас, удивленно поглядывая на него и стараясь высвободить ухо.
— А ты… часом… не ходжа?
Герас промолчал, предвкушая недоброе.
— Марш в подвал соль молоть, паршивец! — гаркнул кир Наун и, наградив его крепкой оплеухой, отнял четки…
Не станем описывать самое черное время в жизни каждого бакалейщика — время ученичества, да и время службы приказчиком, которое в любой другой профессии кажется все же лучше, скрашенное хоть какими-то удовольствиями и радостными воспоминаниями, и лишь у бакалейщика оно столь тяжко, что нет его тяжелее и мучительнее. Оно исполнено таких трудностей и лишений, что и пером не опишешь. Сколько тяжких и неприятных обязанностей и обстоятельств, вроде необходимости подниматься чуть свет, питаться впроголодь, щелкать зубами в стужу и обливаться потом в жару; сколько подозрений, ругани, оплеух и колотушек, мозолей на руках и синяков на спине… Не станем описывать все это, вернее, коснемся лишь вскользь с единственной целью пощадить чувствительность нежных читателей и впечатлительных читательниц и сэкономить потоки слез сочувствия, которые были бы пролиты при чтении описания всех страданий и мук Гераса.
Вот почему мы будем кратки и упомянем только, что после семилетнего пребывания в учениках Герас стал наконец приказчиком. А тот факт, что он пробыл в учениках ровно семь лет, не больше и не меньше, имел свои причины, о которых Герас долго не подозревал, и смирился, покорившись судьбе, лишь после того, как хозяин изложил ему все связанные с этим обстоятельства, из чего стало ясно, что иного выхода нет. Потому что всякий раз, когда Герас ворчал и роптал на то, что так долго ходит в учениках, газда Наун успокаивал его, уверяя, что так и должно быть по очень многим причинам, перечислять которые было бы и долго и излишне, но все же называл некоторые из них: семь лет учился Герас потому, что в неделе семь дней, что у христиан семь таинств, что на свете семь чудес, и, наконец, потому, что существовало семь эллинских мудрецов, — вот почему, говаривал Наун, и он, Герас, как христианин и эллин, должен прослужить учеником ровно семь лет (ни днем меньше, ни днем больше!). И господь еще смилостивился, добавлял кир Наун, ибо сам он, будучи во время оно учеником в Москополе, прослужил не семь, а целых десять лет, потому что, как ему тогда объясняли, древнее всего на свете десять заповедей божьих!.. Но теперь, говорил кир Наун, другие времена, испортились люди, отошли от бога, потому и он, Герас, служит только семь лет, а те три, добавлял хозяин, дьявол, видно, скостил!
Так Герас стал приказчиком, обыкновенным приказчиком в бакалейной лавке. А как он выглядел в этой роли, вам, уважаемый читатель, нетрудно себе представить. Подумайте о малыше Герасе, о том самом мальчонке, что прибыл в корзине, вообразите, что разглядываете его сквозь увеличительное стекло, — вот вам и приказчик Герас! Он по-прежнему носил поверх антерии фартук из грубой мешковины. Феска, украшавшая его голову, была ему мала, зато башмаки — велики, а ступни, несомненно от семилетнего стояния за прилавком в бытность учеником, стали широкими, как утиные лапы, и если, случалось, он наступал кому на ногу, тот подскакивал и только что не скулил по-собачьи от нестерпимой боли!.. Сравнительно новым было только то, что из-под антерии вместо чулок у него выглядывали штаны, да иначе и быть не могло, поскольку всем известно и научно подтверждено, что Белград находится у врат западной цивилизации и Европы…
И, став приказчиком, Герас не ведал никаких радостей и удовольствий из тех, что доступны были в ту пору портновским, а особенно парикмахерским подмастерьям, которым каждый день приносил что-то новое, а субботние и воскресные вечера оставляли приятнейшие воспоминания. Для Гераса не существовало ничего на свете, кроме лавки и прилавка. Он был занят с раннего утра до полной темноты: обслуживал покупателей, молол ручным жерновом соль или, завернутый в свой фартук, уставившись в одну точку, толок перец и насыпал его в кулечки — словом, выполнял любую работу, только бы не сидеть без дела, потому что, как ежедневно внушал ему кир Наун, «лень — мать всех пороков». По воскресеньям и в праздничные дни он до полудня домовничал, то есть помогал в кухне хозяйке Патруне, второй жене Науна, а после обеда усаживался у ворот или перед входом в лавку и напевал что-нибудь из «Катавасии»{35} (конечно, на греческом языке), украдкой почитывал греческую мифологию или на виду у всех читал Жития святых, что получал для прочтения и «духовного развития» от своего учителя из греческой воскресной школы кир Харитона, к которому ходил еще учеником, но только по воскресеньям, потому что в будни Харитон стегал одеяла и был самым обыкновенным шерстобитом.
В приказчиках Герас состоял целых долгих четырнадцать лет, и кто знает, не остался ли бы им еще на четырнадцать лет, если бы не произошло нечто, ускорившее дело, в результате чего Герас получил «цеховое свидетельство», даже не успев за ним обратиться.
Как-то в воскресенье старый кир Наун прохаживался по двору с тем задумчивым видом, какой приличествует всякому греку и валаху — заложив руки за спину и машинально перебирая короткие четки, — как вдруг течение его мыслей нарушил голос, напевающий:
Без тебя, мой друг любезный,
Нет мне жизни, нет мне жизни,
Я погибну!
Кир Наун остановился, будто громом пораженный среди ясного неба. Затем покачнулся и чуть не потерял равновесия, едва удержавшись на пятках. Кисточка на феске мотнулась; крайне удивленный, он вскинул брови, выпучил глаза и разинул рот, услышав эту сербскую песню. Затаив дыхание, он продолжал слушать:
Ты — цветочек ароматный,
Сорву тебя я, сорву тебя я
С радостью.
— «Цветочек»! — повторяет старый Наун. — Какой цветочек! Кто срывает цветок?.. Для кого он благоухает? Кто этот цветочек, — шепчет кир Наун. Разозленный, он мечется по двору, то и дело останавливаясь, роет ногой землю, будто молодой петух на мусорной куче. — «Цветочек»? Не я ли этот цветочек?..
Потоптавшись так довольно долго, он остановился, печально качая головой.
— Dulusos![23] — воскликнул он наконец, стараясь отмахнуться рукой от пения Алгаицы, третьей своей жены, которая была моложе обеих покойниц.
Это просто удивительно! Алгаица, которая и говорить по-сербски еще не научилась как следует, — только два года назад приехала она из Шатисты, — уже поет, и какие песни поет — сербские, бесстыдные! Закрутил головой старый кир Наун и быстрее начал перебирать четки. Он снова принялся бегать по двору, не переставая крутить головой и шептать; постоит возле кухни, шевеля губами, и идет дальше. Когда песня ему надоела, Наун вошел и заметил Алгаице, что она хорошо бы сделала, если бы перестала петь: грешно петь, когда в церкви идет служба, когда все богу молятся, а уж если ей так хочется, могла бы пропеть акафист по-гречески, а она, видишь ли, вон какие песни распевает! Потом долго опять расхаживал, шепча время от времени: «Dulusos Наун! Dulusos!» Ходил и размышлял, а из комнаты вновь послышалось пение:
Без тебя, мой друг, умру я,
И в могилу, в черную могилу
Лягу я!
— У-у! — промычал кир Наун и скинул феску, чтобы немного охладить голову, от которой пар валил, как от распаренной свеклы. Он мрачно поглядел на небо, благодаря бога за то, что песня кончилась как вдруг услышал другой голос, другую песню:
На заре я о тебе мечтаю,
С той же мыслью вечер я встречаю…
— Хе-хе! «О тебе мечтаю»! Мечтаю! А что я думаю о тебе, дочка, и об этих словах… Ад у меня в сердце, Клитемнестра{36} проклятая!..
А из дома доносилось:
И умру с мечтою о тебе я…
— Так, кир Наун! Вот тебе и пирог к празднику! — вздохнул Наун, услышав это. И еще сильнее стал бить себя ладонью по голове, приговаривая: — Эх, кондрокефалос! Дубовая голова!
Помянув пирог, он вспомнил и валашские пироги, и мясные биточки, и только тут пришло ему в голову, что его маленькая Алгаица с некоторых пор даже в будни готовит такие блюда, каких он не просил, да и не очень жаловал! И Наун остановился, разинув рот, боязливо оглянулся по сторонам, как кошка, собирающаяся украсть что-то с кухонного стола.
— Хм-хм! — пробормотал Наун и задумчиво покачал головой. — Ах ты, собака, собака!.. Герострат проклятый!.. Глаза такие, что зажгли бы храм Артемиды!