Греки и валахи с трудом решаются на что бы то ни было: они обдумывают, взвешивают, изучают дело со всех сторон, уговариваются и чего только не делают, прежде чем на что-то отважиться! Но уж если что решено и они взялись за какое-то дело, все размышления отбрасываются, и дело доводится до конца. Так было и здесь, с кир Герасом. Не успели отнести на чердак ненужный больше маленькому Аристотелю стульчик на колесиках, с помощью которого ребенок учился ходить, — он уже вовсю семенил по комнате в своих маленьких туфельках, держась за ножки стульев, — и вернуть в лавку ученика Милисава Пиносаваца, как глядишь, через несколько месяцев с чердака принесли срочно понадобившуюся люльку: у кир Гераса появился второй ребенок, второй сын. Опять крещение, подарки, большие надежды и пожелания. Второго сына окрестили Ксенофонтом и пожелали, чтобы он был так же грамотен и храбр, как Ксенофонт в «Анабасисе».
Не прошло и двух лет, как люльку снова стащили с чердака, а стульчик перенесли в столовую — пусть, мол, стоит поближе, скоро опять понадобится, так зачем же каждый раз карабкаться за ним на чердак и тыкаться носом в паутину, толстую, как рядно! Едва кир Герас, как примерный отец, наметил, каким образом он разделит имущество между двумя сыновьями, все его планы рухнули: Евтерпия вновь порадовала его сыном. Точнее, не порадовала, а смутила и сбила с толку. Он решил было так: лавку — одному, кофейню — другому, а что теперь делать с третьим — кир Герас не знал. Возможно, это и послужило причиной того, что третий сын не получил славного исторического эллинского имени, как двое первых, а был назван варварским сербским именем. Кир Герас, проявивший к этому полное равнодушие и охладевший ко всему эллинскому, согласился с тем, что его третьего сына назвали Милошем, как впоследствии и с тем, что дочку окрестили Любицей. Когда родился четвертый ребенок, земляки утешали кир Гераса, говоря: «Что от бога, то слаще меда», — и добавляли: «Только бы родители и дети были здоровы, во всем остальном надо уповать на господа».
Кир Герас работал теперь в лавке с учетверенной энергией и упорством. И насколько прислуга, что приходила в лавку, была довольна приемом и любезными речами, настолько их хозяева были недовольны тем, что их постоянно обвешивали.
Нужно было стараться, работать, чтобы больше в дом принести. Как-никак семья: жена, дети, всех надо одеть, обуть, накормить, кто-то должен за все это платить, говорил кир Герас, с кого-то надо содрать.
Прошло много лет. Всеразрушающее время изрезало морщинами лицо кир Гераса, выпололо волосы на макушке, и он стал похож на библейского пророка Елисея, над плешью которого смеялись дети, за что их и растерзала медведица; время общипало и когда-то буйные, пышные усы, — теперешние его усики напоминали две облезлые малярные кисточки: были они меньше крупных с проседью бровей, нависших над его все еще живыми и хитрыми греческими глазами, что по-прежнему все видели, все подмечали. Но хоть тело его слабело, дух оставался бодрым и сильным.
Когда Аристотелю исполнилось двенадцать, а Ксенофонту десять лет и они окончили начальную школу, кир Герас устроил в своем доме семейное торжество. Хотелось ему, чтобы оба его сына — его крылья, с помощью которых он полетит еще выше и дальше, — приобщились к делам лавки и кофейни. Заботливый отец приготовил для них нечто вроде проповеди и два фартука. Сам их сшил: Аристотелю, будущему бакалейщику, — из нового мешка, а будущему трактирщику (а даст бог, и владельцу первой гостиницы) Ксенофонту — из голубой бумазеи. В тот день он торжественно вывел их к семье, вынес фартуки, чтобы собственноручно обрядить в них сыновей и таким образом торжественно посвятить их в тайны торгового дела, подобно тому, как в старину посвящали новых героев в рыцари и витязи. Он откашлялся и заговорил, но только высказал свои пожелания и начал излагать, какими надеется увидеть сыновей на этом поприще, как его прервала жена — впервые с тех пор, как они связаны святыми брачными узами! Она воспротивилась. Ударилась в плач. Если он хотел сделать их торговцами, говорила она сквозь слезы, надо было дать им другие имена, а не Аристотель и Ксенофонт. Разве это подходящие имена для бакалейщиков и корчмарей? Пусть возьмет в лавку Милоша, когда тот подрастет. А эти пусть учатся, пусть постигают науку, раз уж их так назвали, да и средства есть!
Мать уперлась, стоит на своем, и пришлось умному уступить неразумному: кир Герасу не осталось ничего другого, как согласиться.
Так и получилось, что Аристотель Паскалис и Ксенофонт Паскалис записались в школу — по своей собственной воле и вопреки отцовской — под фамилией Паскалевичи, против чего кир Герас, имея в виду интересы своей торговли, не посмел возразить.
Братья учились в реальном училище. Дошли до четвертого класса. Учились очень хорошо, так хорошо, что их отец, кир Герас, часто прямо таял от умиления, слушая по вечерам, как они вслух читают и толкуют «Основы торгового счетоводства» или «Торговую географию». Читают, обсуждают прочитанное, спрашивают друг друга, а родители сидят и слушают. Герас все понимает и не перестает восхищаться, а матушка Евтерпия хоть и ничего не понимает, но слушает, плача от радости, что родила таких ученых сыновей, умиляясь и гордясь тем, что дождалась такого счастья! Мать хорошо запомнила эти вечера, и, когда сыновья окончили четвертый класс, она опять пришла им на помощь — заступилась за них, потому что кир Герас вторично попытался подпоясать их фартуками из мешковины и бумазеи и приобщить к своему ремеслу. Мать не отдала их, защитила. И, полновластный хозяин в доме, самодержец в торговых делах, кир Герас здесь, в сердечных и чисто семейных делах, всегда вынужден был в конце концов соглашаться с супругой и уступать ей.
Порешили на том, что Герас оставит в лавке Милоша, Аристотеля же и Ксенофонта пошлет учиться дальше. Осуществление этого решения ускорило неожиданное и ужасное событие, происшедшее в среде самих белградских греков, в греческой школе. Испокон века они во всем отделялись от местных жителей — сербов, стремились везде быть над ними, как масло над водой: в церкви, в торговом деле, в кофейне, в читальне и, конечно, в школе. В школе — особенно, потому что греки придерживались золотого правила, гласящего: чем впервые наполнишь новую посудину, тем она и будет пахнуть все время. Вот почему — как патриоты и эллины и как хорошие друзья — они старались с детства наполнить юную эллинскую душу эллинизмом, чтобы душа эта, говорили они, благоухала им до могилы. С давних пор они содержали свою школу, учителя в которую привозили из Эллады или даже из Эпира. Они сами подыскивали его, платили ему деньги и контролировали. Каждая греческая семья платила учителю деньгами и натурой. С каждого дома приходилось по двадцать грошей ежегодно, а сверх того греческая община выдавала учителю двенадцать окк оливкового масла в рождественский и пасхальный посты, десять окк маслин, три окки охридского угря и в придачу две окки вяленой уклейки и мешок орехов. Кроме того, учитель имел право по праздникам обедать у наиболее видных греков независимо от того, учились в греческой школе их дети или нет.
В то время учителем в Белградской греческой школе был кир Зографидес, и злой судьбе было угодно, чтобы он стал «последним эллином» — последним учителем в Белграде, несмотря на то, что все были им очень довольны и гордились им, поглядывая на сербских учителей несколько свысока и жалея сербских детей.
Так продолжалось до тех пор, пока одному из молодых греков-интеллигентов, доктору Ефтимиадесу, не пришло в голову отправиться на экзамены в школу, чтобы познакомиться с работой учителя кир Зографидеса.
Начался экзамен по закону божию, истории, арифметике, греческому языку. Дольше всего провозились со святым Иоанном Хризостомой, чьи отдельные проповеди ученики должны были знать наизусть, и с арифметикой. Задачи задавались с таким расчетом, чтобы еще больше ободрить «молодую Элладу» на чужбине. В этих арифметических задачах (взятых, разумеется, из области торговли) сербы обычно терпели банкротство, а греки получали большие прибыли.
У доски чередуются ученики — маленькие, черноволосые греки с большими крючковатыми носами (половину каждого школьника, можно сказать, составлял нос). Один приходит, другой уходит, один передает другому мел и губку. Учитель доволен, родители наверху блаженства. Как только чей-нибудь сынок, решив задачу или произнеся проповедь Хризостомы, отправляется на свое место, родители поднимаются, подходят к отцу ученика, жмут ему руку и поздравляют.
— Радуюсь, господин, успехам вашего маленького богатыря!
Так неукоснительно повторялось каждый раз, как только ученики возвращались на свои места. Наблюдая за этим, доктор Ефтимиадес ерзал на стуле и, как видно, едва сдерживался, удивленно поглядывая то на учителя, то на родителей (что они, разумеется, истолковывали оптимистически); потом, потеряв терпение, обратился к счастливым родителям с вопросом: за что и кого они поздравляют?.. Те с удивлением ответили, что поздравляют и учителя, и друг друга, и детей, и эллинство, потому что все идет хорошо…
Тогда доктор Ефтимиадес вспылил и объявил, что все это ничего не стоит. Срам это и позор перед варварами, что самая цивилизованная нация держит такого учителя.
Словно гром средь ясного неба поразило это заявление всех греков. «Кто он, что за человек, что он совершил, этот учитель кир Зографидес?» — вопрошал молодой доктор Ефтимиадес (да теперь и смущенные родители тоже задумались над этим), но ответа не было… Будто языки у всех поотнимались, и сам кир Зографидес молчал, словно изваяние, словно каменный бюст Платона (подарок аптекаря Эскулапопулоса), стоявший в классе.
Учителю заплатили деньги и немедленно уволили.