он боится узнать что-нибудь еще более скверное. Между тем Ксенофонту не до этого, и меньше всего он склонен теперь к авантюрам и скандалам. Он женился на бедной женщине, жалованье получает небольшое, еле с женой хватает, а у них уже двое детей. Это вынуждает его часто брать в долг. Брат помогал ему, но Ксенофонт стыдился, стеснялся принимать, поскольку тот не требовал возврата, и занимал у тетки Клеопатры, чаще всего понемногу, и аккуратно в срок выплачивал, пока не задолжал крупную сумму. Тут он запутался, потому что не всегда возвращал сполна, — иногда половину, а половину оставался должен. Так он все больше увязал в долгах, сумма их росла, пока не достигла трехсот пятидесяти динаров. И тут — как всегда бывает в подобных случаях — он сначала исчез из виду, а потом старался избегать не только тетку Клеопатру, но и дядю Антанаса и всю материнскую родню. Когда же ему несколько раз с упреком напомнили, он ответил грубо и оскорбительно и таким образом окончательно закрыл для себя двери этого дома.
Вскоре он резко ощутил результаты этого. Захотел помириться, но не сумел, потому, что, во-первых, нечем было расплатиться, во-вторых, потому, что не знал, как его примут. И вдруг счастье неожиданно улыбнулось ему. Он выиграл в лотерее тысячу динаров. И первое, о чем он подумал, это расплатиться с теткой. Но ему важно было заслужить ее прощение. Он пораскинул умом и составил план. Лучше всего, решил он, явиться к тетке и важным, поразительным известием смутить всех настолько, чтобы они не вспоминали о прошлом.
Так он и сделал. Отсчитал триста пятьдесят динаров и отправился к родичам.
Вошел в дом глубоко опечаленный. При виде его все переглянулись. Не говоря ни слова, он выложил перед теткой деньги и сказал коротко: «Посчитай, все ли?» Затем, молча кивнув головой, не приветствуя и не здороваясь ни с кем, без приглашения сел на диван и закрыл лицо руками. Все следят за ним. Он достал платок, склонил голову, провел платком по лбу и глазам и все так же молча закрыл лицо руками. Родственники смотрят на него и наконец спрашивают: что с ним, что случилось? Может, несчастье какое? Не спрашивает только дядя Антанас, побаиваясь новых убытков. Ксенофонт долго не отзывается и наконец произносит еле слышным шепотом:
— Потеряли мы его… Не увидим больше… Отошел без покаяния.
— Что, что случилось? — всполошились все.
— Великое горе, — изрекает Ксенофонт.
— Говори же, в чем дело? — расспрашивают его, а дядя Антанас насторожился, предчувствуя натиск, и уже приготовился сказать, что все деньги вложил в некое предприятие. — Да вот на базаре… только об этом и говорят, сам слышал… как громом ударило. Умер…
— Кто? Кто умер?
— Герас! Отец.
— Герас! Горе-то какое! — запричитали женщины.
— Давно уже он закопал себя живым, а теперь умер…
— Да ты сам-то был у него?
— Нет… не был… Как услышал, прямо к вам побежал…
Взволнованные, все разбрелись по дому. И хотя никто не чувствовал себя виновным, потому что Герас по собственной воле пребывал в одиночестве, они все же упрекали себя в том, что оставили его умирать как какого-нибудь бродягу иноверца, некрещеную душу! Все заторопились к покойнику. Дядя Антанас зашел на телеграф сообщить о несчастье знакомым в других городах и за границей.
Через несколько минут обо всем узнали соседи, а спустя полчаса скорбный слух облетел город. И когда родственники направились к дому покойного, каждый встречный удивленно спрашивал, правду ли говорят, что умер кир Герас, возможно ли такое, болел ли он, оставил ли завещание?
Уже вечерело, когда разнесся слух о смерти старого торговца кир Гераса. Всполошился весь торговый мир. Греки и валахи перебегают из лавки в лавку. Собираются группами, сокрушенно обсуждают случившееся, спорят, упрекают друг друга и удивляются, как только их земля носит, таких никчемных. Был у них один-единственный человек, и того не сумели уберечь! Спрашивают, кто и когда видел его в последний раз; навещали ли его, носили ли ему еду, долго ли он болел, легко ли умер и известны ли кому его последние слова, сказанные в смертный час. Договариваются, что к покойному пойдет сначала кто-нибудь один, а потом уже остальные. Посылают друг друга, уговаривают, но никому не хочется быть первым. Каждый просит извинить, уверяет, что слаб сердцем и не сможет выдержать такого зрелища.
Не найдя желающих, соглашаются на том, что после ужина встретятся в греческой школе, оттуда направятся к покойному и немного посидят около него. На том и разошлись, качая головами и приговаривая: «Бедный, бедный наш Герас! Увял, как зеленая трава».
После ужина собрались в греческой школе и, разделившись по корпорациям, в сильном волнении двинулись к дому покойного.
Впереди следуют греки, за ними валахи. Среди греков были Христодулос и Чистопулос, Фармакакис и Сапунцакис, Чикиридес и Блесидес, затем Джуфа и Дуфа, Джанга и Данга, Дука и Фука, Луча и Фуча, Фота и Лиота, Деда и Дада, Антула и Кутула, Гуша и Нуша. Идут парами, как всегда ходят по воскресеньям во время заутрени прикладываться к иконе. Выступают с достоинством, опрятно одетые, понурив голову, с четками в руках, и молчат, а если и обмолвятся словом, то совсем тихо, как оно и приличествует представителям древней избранной расы.
Так как идти было далеко, они вдоволь успели наговориться, часто останавливаясь и собираясь в кружок около самого речистого, а затем, опять разбившись попарно, шли дальше. Разговор вертелся вокруг покойного. Говорили о его способностях, достоинствах и трудолюбии, о его добродетелях. Вспоминали и о более мелких вещах: о его привычках, об излюбленных темах в разговоре и любимых блюдах — всему предпочитал покойный тушеное мясо с картофелем, фаршированный перец, о том, какая песня нравилась ему больше всего в молодости и какая под старость, каким он был весельчаком в юные годы, и никто — это теперь признали все, — никто так не умел развеселить, рассмешить компанию, когда танцевали его любимый танец «Вот как толчется перец!». Чего только он не придумывал! Молодые, те, что плясали, прямо валились от хохота, а у пожилых, у тех, что только следили за пляской, кости начинали болеть, и они, бедняги, лишь, бывало, вскрикивали: «Хватит! Имей совесть!» Одним словом, все наизнанку выворачивались, когда примется, бывало, Герас показывать, как надо перец толочь…
Так, переговариваясь, двигаются дальше. Вспоминают каждую мелочь, имеющую отношение к кир Герасу. И вот теперь нет этого человека. Уста, улыбавшиеся всем в пляске «Вот как толчется перец!», сомкнулись навеки, онемели, но, и сомкнутые, они так красноречиво и так страшно укоряют земляков!
Греки уже ощущают ужасную пустоту, образовавшуюся с его смертью в их рядах. И невольно скользят взглядом по четко выделяющимся в лунном свете вывескам. Чужие все фамилии, совсем непохожие на прежние! Когда-то здесь господствовали греки, почти сплошь были греческие вывески, и только изредка попадались сербские. Одни из Влахоклисуры, другой из Мосхополиса, третий из Гопеша, Магарева или Смрдежа, тот из Мецова, Янины или Корчи. А ныне, наоборот, редко увидишь грека, сплошные евреи да сербы! Грека днем с огнем не сыщешь! Настали такие времена, когда их на кладбище больше, чем в торговых рядах, и больше под крестами, чем под вывесками. Да, на крестах и плитах надписи греческие, так что скоро живые начнут завидовать мертвым: «Встаньте, а мы ляжем!» Так сетуют они, проходя по торговому центру и читая вывески на магазинах. На них всевозможные Карановчане и Крушевцы, Княжевцы и Шабачане, и это еще горожане, но их уже оттесняют мужики, всякие там Ясеничане и Лепеничане, Даросавацы и Пиносавацы!..
Тут все разом вспомнили злодея Милисава Пиносаваца, который выкопал яму их дорогому Герасу. Раньше никто и не думал о его существовании, а теперь, оказалось, помнят о нем лучше, чем о Фермопилах! Подумать только, как меняются времена! Как изменились потомки славных предков! Там, в Фермопильском ущелье, погибли тысячи персов, а здесь эллин погибает в какой-то Пиносаве!..
Все согласились на том, что трагедия их бедного Гераса — редкостная трагедия; подобные случаи бывали только в древние времена, когда судьба и разгневанные боги восставали против человека, обрушивая все беды на его слабые плечи, сравнивали Гераса с Приамом, Гекубой и даже Ниобой…{45}
— Нет! — прервал их кир Кутула. — Нет! Нет! — повторил он и немного помолчал, пока все стихли. — Он — Велизарий! Велизарий! — раздельно проговорил кир Кутула и достал щепотку знаменитого нюхательного табака. — Послушайте! — возгласил он.
Шествие остановилось. Все девятнадцать греков и валахов остановились и окружили его — самого среди них уважаемого человека. Ведь кир Кутула славился своей образованностью; он дважды в день ходит в читальню, прочитывает все газеты и знает обо всем, что творится на белом свете, а главное, умеет превосходно рассказывать, потому и внимают ему всегда с удовольствием.
— Послушайте! — начал кир Кутула. — Я прочел в одной сербской книге стихи — элегию, если говорить по-гречески, стихи Велизария. Наш покойный Герас — Велизарий! Христианин Велизарий — это наш Герас!.. Он был богат, добился великой славы, затем пал, погиб, умер! Велизарий!..
Все одобрительно кивают головой; со всех сторон доносится: «Истинно так!»
— А в доказательство того, что это так и есть, — продолжает кир Кутула, — и написана эта самая элегия. — Он вскидывает брови и начинает:
Не завидуйте вы, братья,
Показному счастью.
В нем душа и сердце ваше
Не найдут покоя!
Некоторые придвинулись ближе, другие приставили к ушам ладони, чтобы лучше слышать, и все понимающе и одобрительно забормотали, требуя: «Дальше, дальше!»
Счастье, счастье всего мира