Выпало мне нынче,
И хотя оно прекрасно,
Нет в нем постоянства.
Счастье, говорит поэт, весьма непостоянно. Какое прекрасное слово, эллинское слово! Несомненно, оно украдено у нас! — комментирует кир Кутула, и все с ним соглашаются: конечно, эти стихи украдены у эллинов; кир Кутула между тем продолжает:
Меня счастье поднимает
Выше римских башен,
Но сейчас же низвергает —
Путь на землю страшен.
— Правильно! Верно! Истинно так! — раздается со всех сторон. А Кутула завершает, повысив голос на последней строфе:
Тот, кто счастлив был когда-то,
Кланяется людям,
И слепой зовет: «Подайте
Воеводе Велизарию».
Все признали, что так оно и есть. Со времен Велизария и по сей день не было человека несчастнее кир Гераса. На глаза навернулись слезы, к горлу подступил комок. И, не проронив больше ни слова, все вновь попарно двинулись в путь, думая об одном лишь Герасе и укоряя себя за то, что большинство из них не знает даже, на какой улице он жил, не знает дома, где он страдал и сегодня освободился от земных забот. Достигнув нужной улицы, они расспросили, где живет Герас, и договорились, что первым войдет первый по алфавиту, а таковым оказался кир Антула.
Родственники пришли раньше знакомых. Тетка Клеопатра запричитала еще у ворот. Она почувствовала, что задыхается (будто разбойник схватил ее за горло), когда увидела, как здесь пусто и мертво, какая поистине могильная тишина стоит во дворе. С деревянного крыльца она поспешила в комнату, за ней устремились и другие.
Но в дверях все остановились, пораженные. Плач оборвался. Смотрят и не верят своим глазам. Перед ними неожиданно возник призрак. Что это — явь или обман зрения, сон — представилось их взорам? Он это или привидение? На столе в углу мерцает небольшая лампа, рядом сидит кот и смотрит в тарелку, а за столом собственной персоной восседает он, Герас, и кормит прирученных мышей, что, разместившись у него на ладони, подбирают крошки хлеба. Мыши совсем ручные, ничуть не боятся кота, да и тот не обращает на них внимания, будто это вовсе и не мыши, — знай себе умывается и облизывается, как обычно делают все его собратья после сытного обеда.
Когда прибыли остальные и послышался шум, кир Герас вздрогнул, спустил на пол мышей, которые тотчас же шмыгнули в норку, проводил взглядом кота, спрятавшегося под кровать, и обернулся.
— Кто здесь? — раздался голос Гераса из глубины комнаты.
— Я…
— Кто ты? — спрашивает Герас.
— Да я… Антанасова Клеопатра.
— А, это ты? Откуда ты взялась? Чего тебе?
— Разве ты не умер? — срывается с языка у тетки Клеопатры.
— Я закопан, похоронен заживо, но пока еще не умер! Святой архангел еще не пришел за моей душой, я ему пока не нужен! — печально говорит кир Герас.
— Ты жив? Не умер? — радостно вопрошает Клеопатра и подбегает к нему поцеловать руку.
— Ужинал вот… жив, стало быть…
— Боже мой, как я перепугалась! Ксенофонт сказал… Да вот и он.
— Я на базаре услыхал, батюшка… — начал Ксенофонт, но запнулся, зарыдал и захлебнулся слезами, целуя отцу руку.
Потрясенный, Герас обнимает сына, из глаз его капают слезы.
Тут пришел и Аристотель с сестрой Любицей. Они тоже услышали страшную весть и прибежали сюда. И тоже замерли в изумлении. Не верят своим глазам.
— Батюшка! — воскликнули они, бросаясь к нему, обнимая его и целуя.
Кир Герас совсем оттаял: весело смотрит по сторонам ясными глазами, радуется, что все собрались у него, и предлагает усаживаться на диване, на стульях. Все спрашивают, как он себя чувствует и почему скрывается от них. Родные содрогаются при мысли, что все могло оказаться правдой. Он чувствует их искреннюю радость, смягчается и становится все более радушным. Среди всеобщей радости ему радостнее всех — он удостоверился сейчас, что есть кому пожалеть его и оплакать после смерти.
Герас поднялся и извлек откуда-то целый фунт свечей, сбереженных еще с прежних времен, и зажег шесть штук сразу. Комната осветилась, осветилось и веселое лицо кир Гераса. Он усадил гостей, сходил в погреб, который насилу отпер заржавленным ключом, и принес несколько бутылок вина. Толстый слой песка на бутылках почти окаменел. Если б не было известно, что Ной первый развел виноградник, я бы сказал, что бутылки сохранились с допотопных времен. А какой-нибудь археолог развил бы целую теорию, утверждая, что вино известно со времен великого переселения народов, с римских времен, а может быть, назвал бы даже имя римского поэта, который пил это вино, прославляя римский легион, выкопавший этот подвал. Получился бы исследовательский труд, академия наук присудила бы премию, вечерние газеты отметили бы это событие на своих страницах, юный автор, возможно, отправился бы на этом основании в университет, а возможно, и женился бы на богатой невесте, и уж, во всяком случае, задрал бы нос и почил на лаврах. А между тем дело было гораздо проще. Герас закопал вино в день рождения первенца с намерением выпить в день его помолвки.
Когда после катастрофы он покинул общество и поселился здесь, то закопал вино в новом месте и давно забыл о нем. Теперь же вспомнил и достал бутылки, чтобы распить вместе со своими вновь обретенными родственниками. Он принес вино, отыскал чарки — свидетелей былого достатка, — наполнил их и предложил гостям. Все уселись около него, прямо на ковре, чокнулись и запели.
А в это время к трехэтажному дому на Зереке, в котором жил Герас, подошли и торговцы. Они остановились, перевели дух, горестно шепча: «Бедный, бедный кир Герас!» — затем, потолкавшись, пропустили вперед валахов и молодежь, а раньше всех кир Кутулу, как самого ученого. По лестнице они поднимались уже не парами, а гуськом: Кутула и Антула, Дада и Деда, Фота и Лиота, Данга и Джанга, Дуфа и Джуфа, Луча и Фуча, Гуша и Нуша, а за ними греки, опять-таки один за другим — Христодулос и Чистопулос, Блесидес и Чикиридес, а в самом конце Фармакакис и Сапунцакис. Друг за другом — на каждой ступеньке по одному греку или валаху; когда Кутула оказался на самой верхней ступеньке, Сапунцакис, едва успевший занести ногу над второй, вдруг почувствовал, как на него сильно нажали, и упал навзничь: весь ряд, от кир Кутулы до кир Сапунцакиса, опрокинулся, все повалились друг на друга (как сыплются одна за другой бусинки с нитки, случайно разорванной ребенком). Все повалились, и никто, кроме кир Кутулы, не знал, отчего и почему это произошло; только услышав сверху греческие восклицания, люди, давя друг друга, бросились наружу, так и не понимая, что случилось. Одно лишь было для всех ясно: кир Кутула увидел, должно быть, что-то страшное и, отшатнувшись, свалил следующего за ним, тот — третьего, все и попадали.
Так оно и было, потому что кир Кутула увидел нечто невероятное, дотоле невиданное. Ибо, когда он тихо отворил дверь, готовый увидеть кир Гераса посреди комнаты с подвязанной челюстью и с феской без кисточки на голове, взору его представился веселый и здоровый кир Герас, окруженный родней!..
Когда люди поднялись и отряхнулись от пыли, оправились и разузнали, в чем дело, они снова двинулись наверх, и, переступив порог, остановились перед неожиданным зрелищем. Посреди комнаты сидит кир Герас, обняв шурина Антанаса и его жену Клеопатру; рядом — сыновья и еще какие-то родственники, на столе — вино, и сам кир Герас весело напевает монотонную валашскую песню, похожую на причитание, и все ему подтягивают, хлопая в ладоши.
Все смотрят, пораженные, а кир Кутула дошел до середины комнаты, склонил голову на левое плечо и окликнул Гераса:
— Джерас, ты ли это? Ты ли это? Живой? Разве ты не умер?..
— Я родился, а не умер, — весело отвечает ему счастливый кир Герас.
— Жив! Жив! — раздается со всех сторон, и все бросаются к нему с распростертыми объятиями. Невозможно описать или хотя бы слабо отобразить беспредельную радость, охватившую всех, когда они увидели, что Герас жив, поздравления и объятия, в которых побывал кир Герас, — его обнял каждый в алфавитном порядке, от Антулы до Чистопулоса. Поэтому автор и не будет вдаваться в описание этой сцены!
Герас был растроган, счастлив, более чем счастлив, встретив такое единодушное сочувствие со стороны родных, соотечественников и знакомых, — многие сербы, пришедшие позднее, так же искренне радовались, видя его здоровым и веселым, как и его земляки.
Тогда от имени всех — и валахов, и греков, и сербов — кир Гераса от всего сердца поздравил самый образованный из всех — кир Кутула. Он поднял чарку и, хотя бог редко насылал на него дар красноречия, быстро нашел, с кем и с чем сравнить радость и счастье дорогого кир Гераса. Он сказал, что эта радость и счастье велики и похожи на радость и счастье знаменитого Хилона, спартанского мужа, дождавшегося того, что сын его был увенчан лаврами как победитель на олимпийских играх, и именно поэтому он, Кутула, молит бога, чтобы и Герас сподобился такого счастья, что и Хилон, который умер от великой радости на руках своего сына; пусть и он, Герас, умрет на руках своих сыновей, но когда ему исполнится хотя бы сто лет!
Невозможно описать, какой эффект произвела эта здравица, которая вначале, когда кир Кутула заговорил о смерти, повергла всех в смятение, и как все обрадовались, когда в конце здравицы он повернул дело совсем иначе, пожелав Герасу сто лет жизни.
Все были довольны, и валахи, и греки. «Да здравствует кир Кутулис!» — кричали греки, чокаясь с ним; называя его по-гречески «Кутулис», они оказывали ему тем самым особое уважение, как бы вводили его в свой круг. Потому что, мол, во всем он являет собою законченное совершенство, не хватает лишь, чтобы звали его Кутулисом…
Кир Герас поблагодарил и ответил Кутуле в том же духе. Он признает, что радость действительно велика, больше даже, чем радость Хилона. Потому что того обрадовал один только сын, а его, Гераса, порадовали и сыновья, и друзья, и соотечественники, и сограждане, а это, говорит он, величайшее счастье, превосходящее счастье Хилона. И он не пройдет равнодушно мимо этого счасть