На почтительном расстоянии министры остановились, сняли шляпы и поклонились до земли. То же повторила за ними толпа. Иностранец выглядел смущенным, испуганным и в то же время удивленным, но с места не двигался, а стоял неподвижно, как статуя.
Премьер-министр шагнул вперед и начал:
— Дорогой чужеземец, твое прибытие в нашу страну будет золотыми буквами вписано в историю, ибо оно составит эпоху в жизни нашей страны и принесет счастливое будущее нашей любимой Страдии. От имени правительства, от имени всего народа приветствую тебя как нашего спасителя и восклицаю: «Ура!»
— Ура! Ура! — разорвал воздух рев тысячи глоток.
Глава церкви запел псалом, и в храмах столицы Страдии зазвонили колокола.
По окончании официальной части министры с любезными улыбками на лицах направились к иностранцу, по очереди с ним здоровались и, отступив назад, продолжали стоять с непокрытыми, склоненными головами. Премьер-министр заключил в объятия чемодан, а министр финансов — трость знаменитого человека и несли их как святыню. Чемодан, разумеется, и был святыней, так как в нем, видимо, находился решающий судьбу страны договор: да, в этом чемодане было заключено не больше не меньше как будущее, счастливое будущее целого государства. И премьер-министр, сознавая, что держит в своих руках будущее Страдии, выглядел торжественно и гордо, словно преображенный.
Глава церкви, человек, богом наделенный великой душой и умом, тотчас оценив все значение этого чемодана, присоединился со своими священниками к премьер-министру и затянул священное песнопение.
Процессия двинулась. Он с министром финансов впереди, а чемодан в объятиях премьер-министра, окруженный священниками и людьми с обнаженными головами, за ними. Идут они плавно, торжественно, медленно и поют божественные песни, а кругом звонят колокола и пушки палят. Медленно пройдя по главной улице, они направились к дому премьер-министра. Дома и кофейни, храмы и канцелярии — все опустело; все живое высыпало на улицу, чтобы принять участие в этой знаменательной встрече великого иностранца. Даже больные не остались в стороне: их на носилках вынесли из жилищ и больниц, чтобы дать возможность и им посмотреть на редкое торжество. Боль словно рукой сняло при мысли о счастье дорогой родины. Вынесли и грудных младенцев, и они не плачут, а таращат глазенки на великого иностранца, будто чувствуют, какое счастье для них готовится.
Когда подошли к дому премьер-министра, уже спустился вечер. Иностранца скорее внесли, чем ввели, в дом, за ним вошли все министры и сановники, а толпа все не расходилась, продолжая с любопытством глазеть в окна или просто стоять, уставившись на дом.
На следующий день с поздравлениями к великому иностранцу начали стекаться депутации народа, а еще на заре к дому премьер-министра медленно подъехала тяжело нагруженная разными орденами карета.
Само собой разумеется, иностранец тут же был избран почетным председателем министерств, почетным председателем городской управы, президентом Академии наук и председателем всевозможных благотворительных обществ и товариществ, а в Страдии их было множество, имелось даже Общество основания обществ. Все города избрали его почетным гражданином, ремесленники провозгласили своим покровителем, а один из полков был в его честь назван «могучий полк Хория».
Все газеты приветствовали его пространными статьями, многие поместили и его фотографию. В честь именитого гостя чиновники получили повышения, полицейские — и повышения, и награждения; были также открыты многочисленные новые учреждения, в которые приняли много новых чиновников.
Двое суток продолжалось бурное веселье. Гремела музыка, звонили в колокола, стреляли из пушек, звенели песни, рекой лилось вино.
На третий день одуревшие от веселья министры, вынужденные жертвовать своим отдыхом во имя счастья страны и народа, в полном составе собрались на заседание для завершения переговоров с Хорием и подписания эпохального договора о займе.
Вначале велись частные разговоры. (Я забыл сказать, что во время веселья чемодан находился под сильной охраной.)
— Надолго ли вы задержитесь здесь? — спросил его премьер-министр.
— Пока не кончу дела, а оно еще потребует времени!
Слова «потребует времени» встревожили министров.
— Вы полагаете, что потребуется еще время?
— Конечно. Такое уж дело.
— Нам известны ваши условия, вам — наши, и я думаю, что никаких помех не должно возникнуть, — сказал министр финансов.
— Помех? — испугался иностранец.
— Да. Я уверен, что их не будет!
— И я надеюсь!
— В таком случае мы можем сейчас же подписать договор! — продолжал премьер-министр.
— Договор?
— Да!
— Договор подписан, и завтра с утра я отправлюсь в путь, но навсегда сохраню благодарность за такую встречу. Говоря откровенно, я очень смущен и не совсем понимаю, что со мной произошло. Правда, я в этой стране впервые, но мне и во сне не снилось, что неизвестного могут так встречать. Мне кажется, что это сон.
— Так вы подписали договор? — воскликнули все в один голос.
— Вот он! — сказал иностранец и, вынув из кармана листок бумаги с текстом договора, принялся читать на своем языке. Договор был заключен между ним и продавцом слив, живущим в глубине Страдии, который с такого-то числа обязывался поставить ему такое-то количество слив для изготовления повидла.
После оглашения такого глупого договора иностранец был тайно изгнан из Страдии. А как еще могло поступить столь мудрое и цивилизованное государство? Через три дня правительственные газеты поместили такую заметку:
«Правительство энергично содействует заключению договора о новом займе, и, по всем данным, уже в конце этого месяца мы получим часть денег».
Народ поговорил немного о Хории и перестал. Все пошло своим чередом.
Размышляя над последним событием, я пришел в восторг от всеобщей гармонии в Страдии. Здесь не только министры симпатичные и достойные люди, но, как я заметил, и глава церкви остроумный и талантливый человек. Кто бы мог догадаться в час, когда решается судьба государства, запеть над чемоданом торговца божественный гимн, оказав тем самым огромную помощь трудолюбивому правительству в его великих подвигах. Как не быть удаче при такой слаженной работе?
Я решил при первом же удобном случае посетить мудрого отца, главу церкви, чтобы поближе познакомиться с этим великим страдианином…
Перевод Г. Ильиной.
БОРИСАВ СТАНКОВИЧ
Господин Таса{68}
В то время, как его товарищи метались, переходили с одного факультета на другой, начиная, как правило, на техническом, безвозмездно занимались искусством, журналистикой и критикой и так теряли год-другой, он, не отвлекаясь ни на что, шел прямо к цели. Хотя его больше привлекали история и литература, поступил он на юридический факультет. И только потому, что юрист сразу же мог стать практикантом. А получив это место в одном из министерств, он с облегчением вздохнул, почувствовав твердую почву под ногами, ибо хорошо знал, как надо поступать, чтобы всегда быть при деле. Со своими коллегами-практикантами, «бедными студентами из только что освобожденных областей», которые, как и он, были приняты в то же министерство, он порвал всякие сношения. Да и не похож он был на них. Эти его коллеги рассматривали свою службу как синекуру, являлись в канцелярию когда вздумается, вечно таскали с собой какие-то потрепанные книги, да еще на иностранных языках, а если брались за переписку бумаг, то не могли написать и одного листа, чтоб не пролить чернильницу, не переменить два-три пера, не вымазать руки в чернилах, а поскольку, как всякие «социалисты», они еще критиковали работу учреждения и деятельность вышестоящих, то при первом же «сокращении бюджета» снова оказывались на улице среди «товарищей». Нет, он вел себя совсем иначе и был аккуратней и прилежней даже практикантов без образования. Он сразу же занял место архивариуса и, стремясь как можно быстрей порвать со своими однокашниками, чтоб не угодить в какую-либо заваруху, старался и внешне ничем на них не походить. Никогда не появлялся помятым, опухшим, не выспавшимся после ночных диспутов или кутежей. Всегда хорошо отдохнувший, свежий, с ровным пробором на темени, для чего ему, имевшему, как и все наши крестьяне, жесткие волосы, приходилось смачивать их водой и долго чесать гребешком, да еще прижимать и укладывать руками. И руки у него были всегда безукоризненно чистыми, а ногти он подрезал почти до мяса, так что было даже неприятно смотреть. Естественно, товарищи его презирали и называли «господин Таса», зато через три месяца с начала службы их уволили, а он остался.
Только теперь он наконец свободно вздохнул и почувствовал себя в своей стихии. Первым делом надо было найти себе жилье, лучше всего у какого-нибудь бедного родственника или главного кассира или чиновника казначейства, которые занимаются именно «платежными кредитами» практикантов и мелких служащих и которые могут, если им кто-либо придется не по душе, выгнать со службы, оправдавшись перед начальством якобы исчерпавшимся кредитом, но в то же время поддержать полюбившегося претендента, отыскав для него кредит по какой-либо другой статье. Найдя как раз такую квартиру, он тут же распустил слух, что после окончания университета готов жениться на девушке-бесприданнице, родители которой тем или иным способом поддержали бы его во время учения. И так как в семьях всех этих бывших торговцев, а ныне чиновников казначейства, которые государственную должность старались превратить в наследственную, всегда было немало бедных родственниц, его охотно приглашали на обеды, семейные праздники, именины и дни рождения — и мало-помалу повсюду он становился своим человеком и почти членом семьи. А чтобы доказать ему, что в случае женитьбы на бедной невесте он никогда не останется без службы и теплого местечка, они бегали по своим богатым, влиятельным родственникам и просили за него. Обычно они устраивали его репетитором в состоятельные дома, и, хотя он был всего-навсего студентом-юристом с небольшим запасом гимназических знаний, он с удовольствием бра