Д а в и д. Обвиняю его перед славным судом! Извел он у меня целую делянку кукурузы… Обвиняю и буду обвинять до смертного своего часа!
С у д ь я. Эх, люди, люди! Чего только не насмотришься в этой дурацкой Боснии! Барсука обвинять! Да ты, видно, совсем рехнулся. С чего тебе взбрело в голову барсука обвинять?
Д а в и д. С чего, говоришь, в голову взбрело барсука обвинять? Да ни с чего, просто я знаю нонешние порядки и законы. Может, ты, почтенный, думаешь, неведомо мне, что у вашего императора на все про все есть законы? Ведомо это Давиду, ведомо. Не думай, что неведомо. Во всем Давид до тонкости разобрался и твердо знает, что по закону, а что нет.
С у д ь я. Все это, Давид, хорошо и прекрасно, но обвинять барсука?! Это… это…
Д а в и д. По-твоему, почтенный господин, ежели родился я при турецких порядках, то нонешних не знаю? Знаю я нонешние порядки, знаю. Правда, господь свидетель, немало пришлось помучиться, пока все уразумел и, что называется, постиг… Сядем, бывало, с женой вечером у очага и давай, как вы говорите, «штудировать». Мол, это по закону, а это — вовсе нет; это подходит под такой параграп, а это никак не подходит. Вот так до поздней ночи и штудируем.
С у д ь я. Так и штудируете?
Д а в и д. Да, долго-долго штудируем.
С у д ь я. Ну и поняла что-нибудь твоя жена?
Д а в и д. Моя жена, высокочтимый господин, только не подумай, что хвалю ее, я не хвалю ее, а правду тебе говорю: ежели бы возвернулись турецкие порядки, она с ее умом могла бы в Баня-Луке судьей стать. Ей-богу, судьей! Да что я говорю — судьей! Ежели бы она еще и писать умела, могла бы со спокойной совестью и тебе сказать: «Слезай с этого царского кресла, я заместо тебя по справедливости народ судить буду!» Такая она у меня умная да ученая!
С у д ь я. Неужто и впрямь такая ученая?
Д а в и д. О, и не спрашивай, сударь, прямо чудо какое-то! Окажись ты ненароком сегодня утром поблизости, вот уж подивился бы ее уму да учености! «Ты, говорит, собираешься идти, Давид?» — «Как видишь, жена, уже собрался». — «А как ты пойдешь в суд?» — «Да пойду, как и другие ходят, на своих ногах». — «Хорошо, говорит, а придумал ты, как будешь этого ворюгу обвинять?» — «Придумал. Буду обвинять его до самого своего смертного часа!» — «А в какой суд ты собрался?» — «Да я так думаю, жена, надо бы в окружной, уж больно велики убытки…» — «Ох, накажи тебя господь! — завопила она, будто ее кто за сердце укусил. — Всю жизнь хвастаешь: «Я, мол, такой-разэтакий, смекалистый, ученый, законы знаю». Да что это за смекалка и ученость?!» — «Погоди, жена, поучи — я послушаюсь, в какой, по-твоему, суд надо идти?» — «Сперва ступай в нижний, сельский наш суд, дурак ты этакий! Идти в большой суд прежде малого?! Да понимаешь ли ты, недотепа, как бы рассердил ты господ начальников? Сперва ступай в малый сельский суд, а ежели там барсука не осудят, тогда — и только тогда — ступай в окружной суд. А ежели и там ничего не выйдет, то сразу домой вертайся, придумаем, как дальше быть. Вижу я, говорит, придется к самому императору идти». — «Ну, жена, откуда у тебя столько ума, ей-богу, крест твой целую!» — удивляюсь я, почтенный господин. «А как будешь господам, императором к нам присланным, почтение оказывать?» — спрашивает она меня и выпытывает, будто поп на исповеди. «Ну, как, скажу им: «Бог в помощь, царские слуги в нашей округе!» — «Вот, вот, вот! Ох, бедная я, несчастная, горе ты мое горькое!» И давай опять вопить, как порченая, и волосы на себе рвать. «Слушай, разрази тебя бог, как надо господам, императором к нам присланным, почтение оказывать. Как войдешь в наш сельский суд, сразу говори: «Добрый день, почтенные господа! «А как придешь в окружной, низко поклонись…» — «Я, жена, чай, не молодка, чтоб кланяться, ишь что удумала?! Не переусердствовала ли ты со своей наукой?» — говорю я ей. «Молчи, чтоб тебя солнце небесное изжарило, раз ничего не смыслишь! Слушай: войдешь в окружной суд, низко поклонись и сразу от дверей, этак из глубины, крикни погромче: «Добрый день, высокочтимые господа!» А нехудо, говорит, было бы, ежели ты в малом суде крикнул бы сразу и то, и другое: «Добрый день, почтенные и высокочтимые господа!» — да еще добавил бы: «Покорнейший ваш слуга!». Такой нынче порядок, и так надо почтенье императорским чиновникам оказывать». — «Ну, жена, и откуда у тебя столько ума, ей-богу!» — удивляюсь я.
С у д ь я. И впрямь, Давид, жена у тебя ученая! И где только она выучилась стольким премудростям?
Д а в и д. Черт его знает, почтенный господин! Сдружилась она с женой старосты нашего, вместе в жандармскую казарму ходят, да я не знаю… Может, научилась от императорских жандармов и от жены старосты, а жена у него — ужасть какая ученая. Видная собой, стройная, молоденькая… Жандармы от умиления на руках ее носят, а все из-за ее ума и учености! А моя старуха щербатая рассядется посередь казармы, развалится на царских подушках, пьет, курит — науку перенимает. Господи боже мой, каких только диковин нет у вашего императора! Господи боже мой, вот уж осчастливили вы нашу землю! Народ от благодеяний и милостей ваших едва дышит, Всяк радуется, доволен, всяк поет, только песен нигде не слышно… Один я (плачет) недоволен, горемыка несчастный!
С у д ь я. Что ты, Давид? О чем плачешь? Что тебе не по душе, кто обидел тебя в этой стране?
Д а в и д. Обида у меня не на славный суд, а вот на этого проклятого ворюгу, чтоб его семя сгнило! (Бьет барсука по морде.) Дай бог, чтоб ты, вражина и погубитель мой, украсил виселицу! И ты ее всенепременно украсишь, ежели есть еще в этой стране порядок и справедливость!
С у д ь я. Да за что ты его так бьешь и проклинаешь? Что он тебе сделал?
Д а в и д. А разве я давеча тебе не сказал?.. Дозволь, господин, я его на пол опущу? Тяжелый, как мельничный жернов, разрази его господь за все мои страдания и разорение! Дозволяешь, господин?
С у д ь я. Позволяю, Давид, позволяю. Опусти его на пол.
Д а в и д. А что, почтенный господин, ежели я вытащу его из мешка и привяжу вон к той ножке стола, чтоб мог ты поглядеть на этого злодея, костям бы его сгнить в тюрьме каторжной в Зенице! Дозволь, высокочтимый господин?
С у д ь я. Ну что ж, ладно, привязывай.
Д а в и д (вытаскивает барсука из мешка). Берегитесь, господа мои, беда будет, ежели вырвется! На срамное место, не в обиду вам будь сказано, барсук кидается… Да погоди, ворюга, чего ты бьешься да вырываешься. Есть у меня еще силушка, хоть и родился тогда, когда первый раз у крестьян третину стали отбирать… Есть еще у меня и силушка, и кураж, хоть, поди, уже лет двадцать нечем даже на пасху разговеться. Спасибо империи, премилостивому правительству нашему и славному суду, что хоть немножко сил оставили! Спасибо всем, и кто слышит и кто не слышит!..
Гляди, сударь, видишь, как он прислушивается, не шуршит ли где кукуруза? Ох, чтоб тебе сдохнуть! (Бьет барсука по морде и вдруг громко вскрикивает.) Берегитесь, господа мои! Вырвался! Ой, горе мне, что я натворил!
Барсук, оказавшись на полу, нахохлился, зло зыркнул по сторонам и заметался по помещению суда. То к дверям кинется, то к окну, то под один стол заберется, то — под другой; то засеменит к дверям, а потом вдруг бросается судье под ноги.
Вон он! Между ног у тебя! Берегись, сударь! Ой, беда, ежели с тобой что случится, ни в жисть твоей госпоже не посмеем ни я, ни ты на глаза показаться! (С трудом ловит барсука и связывает его.)
П и с а р ь (бледный от страха). Зачем его выпустил, осел?
Д а в и д. Это кому ты говоришь, осел?
С у д ь я. Зачем ты его развязал, болван?!
Д а в и д (смеется). Да погодите, люди добрые, дайте отдышаться! Я тебя спрашивал: «Дозволь, господин?» Ты сказал: «Позволяю, Давид, позволяю». Ну так кто же виноват? Ей-богу, не я! Я слушаю, что мне говорят старшие…
С у д ь я. Ты, Давид, вроде болван, а вроде и нет…
Д а в и д. Спасибо тебе за такие слова — ты как-никак старший и поученее меня будешь!
С у д ь я. Зачем ты притащил этого вора в суд? Почему сразу на делянке не убил?
Д а в и д. Э, будь я дурнем, может, так бы и сделал, ежели не знал бы нонешних порядков и законов. Да только что ж мне перед тобой хитрить, почтенный господин, знаю я нонешние законы и никогда их не нарушу. Не пойду против закона, хоть убей!.. Помню, когда я еще законов ваших не знал, убил я на той самой делянке одного барсука. Может, брат был этому вору. Поймал меня тогда императорский лесничий и штраф взял — пять воринтов. Деньги в карман спрятал, а мне строго-настрого наказал: «Не смей, говорит, больше так поступать, нонешний закон и барсука защищает!» Ну, а ежели защищает, так пусть его и судит, раз он ущерб причинил. У меня ведь всего и есть что щербатая жена да делянка кукурузы, которую этот вор разорил и с землей сровнял. Засохли бедные початки. Как иду мимо делянки, тоска и печаль берет. До того жалобно стонут горемычные поломанные стебли кукурузы, будто бы отмщении и справедливости молят! (Всхлипывает.) Только и была у меня одна делянка, да и ту…
П и с а р ь (с усмешкой). А как делянка-то называется? Славному суду это тоже знать надо.
Д а в и д (скалится). Да она чудно прозывается, сынок: «Н и Д а в и д о в а, н и ц а р с к а я, н и б а р с к а я». Такое ей прозвание дали, может, она и у вас так записана.
С у д ь я (смеется). У тебя, Давид, все с подвохом. Как ты говоришь, делянка называется, «Ни Давидова, ни царская, ни барская»? Как же это?
Д а в и д. А очень просто, господа мои! Все вам расскажу по порядку, как по закону полагается. Делянка у меня на корчевье. Сам я ее раскорчевал, а потому и решил, что она моя. А возле той делянки — цесарский лес. Аккурат как идти вниз, к Маркановой мельнице, столб стоит, в землю вкопанный, а на столбе два крючка: «Ц» и «Л». Люди говорят, что так цесарский лес обозначается. Господи боже мой, каких только диковин нет у вашего царя! Господи боже мой, не всякому ведь такая честь, чтоб рядом был «цесарский лес»! Раньше-то, при турках, лес был общий и ничейный, а теперича он — «цесарский»!.. Так вот, возле делянки — цесарский лес, а землемер мне и втолковывает: «Верно, Давид, делянку ты раскорчевал, но лес-то ведь был цесарский. Лес цесарский, земля осталась цесарской».