Потом помещик пришел, он и при турецких порядках был нашим барином. «Врешь, кричит, неверный! Не ты эту землю раскорчевал! Давным-давно она была пахотной, а каждый клочок пахотной земли — мой!» Кто уж тут прав, не знаю. Только знаю, что люди оттого и прозвали эту делянку «Ни Давидова, ни царская, ни барская». А я скажу, они, пожалуй, и правы: ведь делянка-то, как вы слышали, и в самом деле теперь «не моя, не царская и не барская», погубил ее проклятый ворюга! Пока мы рядились да спорили, чья она, он початки с нее крупные и сладкие жрал и растолстел, как говорится, что твой монах… Так вот, кланяюсь я вам и прошу — осудите вы этого злодея построже! Мне славный ваш суд много в чем помог. От многих бед и напастей меня избавил…
С у д ь я. Так уж от многих? Каким это образом?
Д а в и д. Да, да! От многих бед и напастей избавил. Все вам расскажу, господа мои, по порядку, как положено по закону. Был у меня сын, рослый, сильный, высокий, совсем не такой, как я. Похож он был, пожалуй, на своего деда, моего отца, который во время последнего бунта у Черных Потоков{71} погиб… Крепкий и видный из себя был парень, но настырный и упрямый, не приведи господь! Намучился я с ним. Когда вы его в солдаты взяли и в город Грац отправили, тут уж я отдохнул душой… А летось приносит мне староста похоронную книгу и три воринта: «Давид, говорит, сын твой помер, и империя посылает тебе три воринта, как награду». — «О, до чего же добрая империя!» — застонал я от радости, а жена и дети заплакали. «Братец староста, верни ты эти три воринта империи. Не стыдно будет и перед богом, и перед людьми, ежели она себе возьмет эти деньги, как говорится, в награду за то, что избавила меня от напасти…» Помню, была у меня тогда корова. Хорошая, откормленная. От своего рта кусок отрывал и ей давал. Правду говорю, хорошая, гладкая была корова, но уж такая шалая, не приведи господь! Перескочит, бывало, и через плетень, и через ограду на поле, не удержишь. Каждый год мне от нее потравы и убытки! И вот, не знаю уж как, но прослышал про это славный суд и присылает ко мне исполнителя своего, ну, того, который налоги и подати всякие собирает. «Давид, говорит, дошли до славного суда слухи, что попал ты в беду, вот и послали меня, чтобы… Что ты скажешь, ежели мы твою непутевую корову отдадим империи, пусть она сама с ней мучается?» — «Спасибо, говорю, империи за такую заботу! Забирай, брат, уводи сразу!»
Оставались у меня в ту пору еще четыре козы. При турецких-то порядках они были смирные, навроде овечек, а как началась укопация{72}, видать, свободу почуяли и никого не стали слушаться, прямо беда! Бывало, станет моя щербатая их доить, так последняя коза обязательно подойник ногой поддаст и молоко разольет. Империя и про это узнала, и опять исполнитель тут как тут: «Бог в помощь, Давид! Как здоровье? Что нового?» — «Ничего, слава богу, а ты как?» Не успели толком поздороваться, а он уже говорит: «Никак, опять, Давид, у тебя беда — непослушные твои козы молоко разливают? А что, ежели мы передадим их императорской налоговой управе, пусть она сама с ними разбирается и мучается?» — «Ох, пошли счастья империи, господи!» — обрадовался я и так умилился, что застонал, а жена и дети разрыдались. «Забирай, брат, моих коз, кланяюсь тебе в ноги! Угоняй сразу!» И исполнитель, спасибо ему великое, спасибо и ему, и премилостивой империи, угнал непослушных коз и освободил меня от напасти. Так из всего движимого и недвижимого остался у меня один поросенок. Хороший, толстенький был поросенок, но только такой пакостник ненасытный, прямо прорва какая-то! Пожрал у меня всю кукурузу и все тыквы — и простые и египетские — все подчистую замел, не в обиду будет сказано, как судебный исполнитель какой-нибудь. Смастерил я ему ярмо и надел вот так, как сейчас тебе (складывает руки и показывает на писаря), не приведи господь носить такое! Но ведь не помогло! Ополчились на меня люди, как на белую ворону: «Твой поросенок, Давид, погубит и тебя, и нас!» Так и пошло от одного к другому и дошло до империи, и опять исполнитель тут как тут: «Эх, Давид, невезучий ты! Ни в чем тебе нет удачи!» — «Довольно, брат! Знаю!» — закричал я, но тут же успокоился, обнял его и поцеловал. «Не говори больше ничего! Забирай! Спасибо тебе! Спасибо и тебе, и премилостивой империи за вашу обо мне заботу! Спасибо всем вам, и кто слышит, и кто не слышит!»
П и с а р ь. Не знаете вы еще, господин судья, боснийских мужиков! Сегодня этот Давид хвалит и до небес превозносит империю, а завтра такой вот хромоногий взбунтуется и пойдет против славного суда. Знаем мы вас, Давид, всех вас знаем. Все вы одинаковые.
Д а в и д (смотрит прямо в глаза писарю). Ты, милок, о ком говоришь? Это я-то взбунтуюсь? Эх, сынок, видать, и умный ты, и ученый, царского тебе хлеба вдоволь, не надо меня перед славным судом чернить и оговаривать! Разве я бунтовщик? Милок ты мой, да я голову свою готов отдать за такой суд! Только богом прошу тебя, почтенный господин, осуди ты этого злодея построже! Совсем он меня разорил! Ослобони от напасти, царской службой тебя заклинаю! Нас, мужиков, прямо скажу, славный ваш суд много от чего избавил. Не ревут больше на выпасах нагулявшие силу быки и не бодают домочадцев наших; не валят больше оград и не топчут посевы волы, как бывало при старых глупых турецких порядках. У народа, пожалуй, и не увидишь теперь разъевшейся ндравной скотины, а та, которую оставил нам славный суд, — смирнехонька, пуглива и послушна, правда, худосочна и слабовата маленько, ну да ведь нам, глупым боснийцам, и такая сойдет…
П и с а р ь. Верно, Давид, это ты верно сказал.
Д а в и д. Эх, сынок, все я верно говорю! И не думай, что не так! Но вы-то скажите мне, будете вы этого вора судить или не будете? Мне ведь знать надо, чтоб решить, что дальше делать…
С у д ь я. Ты, Штрбац, болван. Судить барсука! Да ты рехнулся, милый человек!
Д а в и д (якобы оскорбившись, сердито). Зачем же так, почтенный господин? Бедный мужик почитает порядок и закон ваш, пришел у вас защиты просить, а вы: «Ты болван!», «Ты рехнулся!»
С у д ь я. Ты, Давид, что? На меня пальцем показываешь? Смотри у меня!..
Д а в и д (продолжает спокойнее). Ежели бы я рехнулся, то сидел бы в сумасшедшем доме, а не толковал бы сейчас с царскими слугами. Разве не так? А барсука вы должны осудить! Не осудите, я в реку брошусь, в Врбас… Не посмею жене на глаза показаться…
С у д ь я. Неужели она у тебя такая злая?
Д а в и д. Э, господин, не дай бог с такой жить! Разозлится, готова царство, как говорится, на куски разнести. Уж и не знаю, почтенный и высокочтимый господин, какой черт меня попутал вдову взять в жены. Не иначе, лишусь я через нее головы.
П и с а р ь. Разве ты вдову женил?
Д а в и д. Как ты сказал?
П и с а р ь. Вдову женил, спрашиваю?
Д а в и д. Молод ты еще, сынок! Не суйся в разговор, ежели ничего не смыслишь. «Вдову женил…»
С у д ь я. Вы не понимаете друг друга. Меня ты лучше поймешь. Ты на своей этой нынешней жене женился как на вдове или как на девице? Теперь понимаешь?
Д а в и д (удивленно). Ну, господин, не будь хоть ты дураком! Как это я могу жениться на своей собственной жене.
П и с а р ь (настойчиво, стремясь объяснить как можно проще). Была ли, я спрашиваю, прежде твоя нынешняя жена жената?
Д а в и д. «Жена жената»?! (Удивленно крестится и, не выпуская из рук мешка, ходит по комнате.) «Жена жената»?! Неужто в вашей стране такое бывает?
С у д ь я (после долгого размышления). Сколько лет твоей жене?
Д а в и д. Да лет тридцать, наверное, а…
П и с а р ь. Молодая еще!
Д а в и д. Конечно, молодая… передние зубы еще не выпали…
П и с а р ь. А если она молодая, значит, ты ее женил девушкой?
Д а в и д (крайне удивлен). Да ты что?! Как же я жену девушкой женю? Что это будет? Ей-богу, сынок, видать, мало что ты еще в этом смыслишь. Зачем же я жене девушку приведу?
С у д ь я (встрепенулся). Понял, ты ее к себе в дом привел как вдову или как девушку?
Д а в и д. Э, теперь и я понял! Привел я ее к себе в дом вдовой. А до того она уже три раза была замужем. Я ее из четвертых рук получил. (Все смеются. Судья что-то записывает.) По правде сказать, почтенный господин, злонравная она баба, занозистая и сварливая, а к тому же, чего уж скрывать, из поповской породы, но шибко умная и ученая. Как начнет параграпы низать, у меня аж голова кругом идет. Но злая, не приведи господь!
С у д ь я. Что же ты не пожалуешься священнику? Пусть бы он ее отругал.
Д а в и д. Кому, говоришь, пожаловаться?
С у д ь я. Вашему священнику.
Д а в и д. А кто это «священник»?
П и с а р ь. Поп, Давид, поп.
Д а в и д. А, поп! Жаловался я раза два-три, да он говорит: «Поскольку она, Давид, в церкви не венчана, под церковные параграпы не подходит. Жалуйся, говорит, на нее в славный суд. Может, найдется на нее какой параграп, ибо у нонешнего ихнего императора на все про все есть законы».
С у д ь я. А почему ж ты с ней не венчался?
Д а в и д. Поп много берет за венчание!
С у д ь я. Сколько же?
Д а в и д. Берет он, милок, сорок воринтов, а она щербатая, и пяти не стоит…
С у д ь я. Ну, если злая и невенчанная — прогони ее! Вполне можешь ее прогнать.
Д а в и д. Давно бы так сделал, но не получается. Жалко мне ее… Сказал бы тебе, да стыдно…
С у д ь я. Чего ж стыдиться-то?
Д а в и д. Вот ты говоришь — «прогони»! А как я ее прогоню, ежели люблю ее, прости меня, боже, грешного! Мила она мне, храни ее господь! Знаешь, почтенный и высокочтимый господин, невенчанная-то жена милей, чем венчанная! Это я теперь сам знаю, как говорится, проштудировал! Прямо скажу, привык я к ней. Но ежели разозлится, удавить готов! Не дал бы мне летось, на лукин день, возле Кадина омута один царский жандарм дельный совет, не толковал бы я нынче здесь с вами, а давно уже гнил бы в сырой земле. Насыпал мне человек табаку в трубку, спасибо ему, а на прощанье сказал: «Умный ты, Давид, и сообразительный…»