Находились люди, которые не могли устоять перед его мольбами и заклинаниями и соглашались послушать, но как только он развязывал шпагат, их ужасал размер рукописи, и они бежали без оглядки, словно спасаясь от пожара или наводнения.
Нелегкое дело избавиться от поэта, прозаика, драматурга, стремящихся прочесть вам свои произведения. Однако все же есть различие между тем, что можно вынести и что просто невыносимо. Если вас подстережет где-нибудь в засаде поэт, когда вы, например, пьете кофе, и вытащит листы бумаги из внутреннего кармана пальто, ваше лицо сразу становится таким, точно вы решаетесь принять хинин без капсулы: зажмуриваетесь, глотаете, запиваете водой, и горечь быстро проходит. Если же вас поймает прозаик, чтобы прочитать вам свой рассказ, ваше лицо становится таким, точно вы сидите в кресле у дантиста. Вы отдаетесь на волю судьбы, чувствуете легкую лихорадку, нервно ерзаете в кресле, но врач энергично лезет к вам в рот клещами и вырывает зуб. Но если до вас доберется драматург и начнет вам читать свою драму, вот тогда вы узнаете, что такое адские муки. Вам покажется, что вы связаны по рукам и ногам и брошены на рельсы, где вас ждет неминуемая смерть. Стук колес слышен сначала издали, потом все ближе и ближе. Вот уже вдали в темноте видны два светлых глаза локомотива, вы чувствуете, как останавливается дыхание, перестает биться сердце, стынет в жилах кровь и каждый нерв трепещет. А поезд неумолимо надвигается, проходит прямо по вашему телу, дробит и кромсает его на мелкие кусочки. Вот примерно такое чувство охватывает вас, когда вы попадаете в руки драматурга и он читает вам свою драму.
А они, бедняги, знают это и преследуют вас. Драматурги слетаются с разных концов Белграда и, хотя у них нет охотничьих билетов, охотятся на вас, как на дичь. Есть среди них и такие, которые промышляют в лесах. За поимку их власти устанавливают премии, но они продолжают разбойничать. Сидят в засаде, и как только появляется тихий и скромный прохожий, они выскакивают и наставляют на него рукопись: «Жизнь, или слушай драму!»
А что еще остается делать горемыкам драматургам?
Вот и этот уже пять месяцев бегает по белградским улицам со своими пятью действиями. И чего он только не делал, чтобы по-хорошему завлечь слушателей!
Однажды пригласил двух своих друзей на ужин в день своих именин, заранее соблазнив их индюшкой с тушеной капустой, пирогом с мясом и смедеревским вином. Они обещали прийти. Да и как не прийти на такое угощение!
Наступил вечер. Драматург ждет гостей, ждет с нетерпением, а их все нет. Наконец, совсем поздно, приходит письмо следующего содержания:
«Мы чуть было не попались на удочку и не пришли к тебе. Уже было отправились, но с полпути возвратились, догадавшись, что ты соблазнил нас ужином только для того, чтобы прочитать свою драму. Спасибо, лучше мы поголодаем!»
Так и не удалось драматургу заманить друзей.
А ему, хоть умри, надо прочитать свою драму, все равно кому, но обязательно прочитать!
Однажды идет он по улице налегке — без рукописи под мышкой, что бывает чрезвычайно редко. Вышел по «личному» делу и, закончив его, собирался вернуться за рукописью.
На первом же углу встретился ему знакомый — косматый поэт-лирик, которому он завидовал от всей души потому, что тот мог носить свои произведения в кармане.
— Куда ты? — мрачно спросил драматург голосом своего героя, скажем, из четвертого действия.
— Ох, — ответил поэт-лирик, — люди так немилосердны! С утра ищу, где бы занять динар, и ни одно сердце, ни одна душа не посочувствует.
— Да, да, — согласился драматург, сам хорошо знавший, как жестоки люди.
— Ах! — снова начал поэт-лирик. — Посмотри на меня, каким я стал. Зарос, как дикарь. А побриться не на что.
В голове драматурга мелькнула гадкая, отвратительная мысль. На его лице в это мгновенье появилось выражение интригана из второго действия его трагедии, из-за которого в конце пятого действия невинно погибают сразу семь человек. Он свирепым взглядом измерил голодного, заросшего, но ни в чем не провинившегося перед ним поэта-лирика и, подражая своему герою, нежно сказал ему:
— Я помогу тебе.
Лицо поэта-лирика сразу просветлело, как бывает в те счастливые минуты, когда на ум приходит идея стихотворения. Он раскрыл рот и протянул за динаром руку.
— Денег у меня нет, но я мог бы тебя побрить.
— Ты?
— Конечно. Я всегда бреюсь сам, и получается неплохо. В армии я брил всех своих товарищей, у меня очень легкая рука. Пойдем ко мне, и я быстро тебя побрею.
Лирик несколько разочаровался, так как ему нужны были не только деньги на бритье, но и сдача, которая осталась бы от динара. Однако, вспомнив одно свое замечательное лирическое стихотворение, оканчивавшееся словами: «Лучше что-нибудь, чем ничего», он махнул рукой и пошел к драматургу.
И тут разыгралась настоящая драматическая сцена. Лирик сел на стул, трагик завязал ему вокруг шеи полотенце и стал намыливать лицо. Разумеется, во время этих приготовлений разговор шел исключительно на литературные темы.
После того как поэт-лирик был хорошо намылен, драматург взмахнул бритвой так же кровожадно, как ревнивый муж в пятом действии его трагедии, и принялся скоблить щетину поэта. Одно, два, три, четыре движения, и под мыльной пеной появилась светлая кожа лирика. Драматург поднял бритву, отошел на два-три шага, зажмурил один глаз, точь-в-точь как художник, сделавший очередной мазок кистью и отступивший от картины, чтобы полюбоваться ею на расстоянии. Он остался доволен своей работой: левая щека поэта была выбрита.
Тут-то драматург и решил, что наконец пробил его час.
Он сложил бритву, отнес ее в другую комнату, а оттуда притащил толстую рукопись.
— Что это? — ужаснулся лирик.
— Это… видишь ли, я хотел прочитать тебе свою трагедию.
— Нет, помилуй, братец, — заверещал поэт-лирик, — мне же некогда!
— Да мы быстро.
Лирик решил было бежать. Он одним взглядом измерил расстояние до двери, заметил около печи кочергу, которая могла бы послужить ему орудием для обороны, но тут же вспомнил, что у него одна щека побрита, а другая только намылена, и бессильно опустился на стул.
А драматург уже раскрыл рукопись и приступил к чтению первого действия. Лирик уныло сидел на стуле, глядя перед собой без всякого выражения, охваченный немым страхом, как человек, которого тащат на носилках в операционную.
Монотонный голос драматурга звучал глухо, как погребальный колокол. Он читал, читал, читал и читал. Читал жадно и торопливо. Так набрасывается на еду изголодавшийся человек. Его лицо не теряло выражения злорадства, глаза после каждой точки с жадностью устремлялись на жертву, ища хоть какого-нибудь знака одобрения.
А жертва, наполовину побритая, наполовину намыленная, беспомощно томилась на стуле и вращала глазами. Сначала поэт пытался следить за стрелкой стенных часов, но потом с отвращением отвернулся, ибо она своим бесконечно медленным ходом как будто помогала драматургу мучить его.
Поэт то глядел тупо в потолок, внимательно провожая взглядом муху и следя за ее движениями, то, заметив дырку в стене, размышлял, отчего она получилась: от гвоздя или просто штукатурка сама отвалилась. Потом взгляд его остановился на рваных домашних туфлях под кроватью, и он начал думать о них.
Боже мой, сколько же стоили эти туфли, когда были новыми? Похоже, что они были красного цвета…
А драматург читал, читал, читал, читал…
Наконец перед глазами жертвы стало появляться что-то белое. Зрачки его расширились, как у кошки ночью, и заволоклись слезами, веки опустились, дрогнули раз, другой, третий и остались сомкнутыми — он уснул.
— О нет! Только не это! — воскликнул драматург, заметив, что поэт спит, и встряхнул его так, как встряхивают в армии рекрутов. — Ты прослушал самое интересное место. Придется возвратиться и снова прочитать седьмое явление.
— Да я все слышал!
— Нет, нет, ты не слышал.
Он снова отложил девять листов к непрочитанному, и несчастный понял, что о сне лучше и не думать. Лирик пошире раскрыл глаза и снова отдался на волю судьбе.
А драматург читал, читал, читал, читал беспрестанно, читал без отдыха, читал, не переводя дыхания.
Поэт снова было повернулся, чтобы смотреть на муху, дыру, туфли. Но уже больше ничего не видел и не слышал. Что-то неясное и неопределенное звенело и жужжало в ушах, то как поезд, несущийся с огромной скоростью, то как ливень, то как густая, клокочущая лава, то как ураган, сметающий и сокрушающий все на своем пути.
Его стали одолевать видения. Показался змей из детских сказок и принялся дуть на него сначала холодным ветром, а потом горячим. Появился дракон, из пасти которого извергалось пламя, и он чувствовал даже, как это пламя обжигает его. Привиделся, наконец, и змеиный царь. Поэт ощутил, как вонзаются в него ядовитые змеиные жала.
Прошли час, два, три, четыре, пять, шесть часов чтения. Полных шесть часов чтения, еще немного — и пройдет день, а драматург все еще не кончил.
Лирик посмотрел на кипу непрочитанных листов и тяжело вздохнул: конца не было видно.
Он сделал какое-то отчаянное движение рукой, словно прося о милости, и случайно прикоснулся к своей щеке, к той щеке, которая была побрита. К своему удивлению, он почувствовал, что на бритом месте снова выросла борода.
Чтение продолжалось так долго, что бедняга снова зарос!
Осознав в столь трудных обстоятельствах сей утешительный факт, лирик схватил полотенце, висевшее на его шее, стер остатки мыла с другой щеки и так стремительно бросился к дверям, словно спасался от наводнения…
Больше уже никогда драматургу не удавалось заманить его к себе дочитать рукопись, хотя он и уверял, что осталось всего две сцены.
Перевод П. Дмитриева и Г. Сафронова.
Человек с хвостом{94}
Он родился без хвоста. Хвост прицепился к нему на дорогах жизни, как цепляется репей к человеку, продирающемуся сквозь бурьян.