Это оказало необыкновенное влияние на господина Пайю.
Он начал, так сказать, преображаться и становиться белой вороной в своем кругу. В канцелярии среди своих собратьев он уже не вел обычных бесед, как бывало прежде, а только думал о том, как бы вставить в разговор ученое слово. Если, например, кто-либо из чиновников говорил:
— Смотрите, все небо тучами заволокло!
Господин Пайя тотчас же брал слово и изрекал:
— Если облака сухие и содержат в себе электричество, то при перемещении облаков два полюса соприкасаются и производят яркий свет, который мы называем молнией, а если облака влажные…
А когда один из канцеляристов сказал, что он на обед ел жаркое, приготовленное в котелке, верх которого был затянут бумагой, то господин Пайя заявил, что жаркое получилось бы намного лучше в «папиновом котле», и, развернув лист бумаги, начертил и объяснил, что такое «папинов котел».
— Что с тобой, господин Пайя, уж не влюбился ли ты? — спрашивал его уездный секретарь.
— Нет! — твердо отвечал он.
— Так в чем же дело? Ты не помнишь больше ни одной бумаги, ни одного номера, ни одной директивы!
Чтобы объяснить это, господин Пайя развил перед уездным секретарем теорию объема, согласно которой твердые тела, погруженные в воду, вытесняют такое количество воды, объем которой равен объему погруженного в нее твердого тела. Этим господин Пайя как бы хотел сказать, что наука — это твердое тело, которое, будучи погруженным в его голову, вытеснило из нее равное себе по объему количество номеров.
Секретарь, конечно, весело посмеялся, и на том бы все дело и кончилось, если бы не произошло более крупное событие, следы которого, наверное, и по сей день хранят архивы уездной управы.
Кроме лекций, которые господин Пайя ежедневно после ужина поглощал из уст молодого учителя, упражнявшегося на нем даже во время загородных прогулок, совместно совершаемых перед сном, учитель развивал перед своим слушателем различные теории и постепенно вытеснял из его головы номера бумаг и директив. Так, например, он объяснял ему, что Земля круглая, что Луна — планета, говорил ему о медицине, технологии, о природе и о многом, многом другом.
В один из таких вечеров, во время довольно продолжительной прогулки, учитель рассказал ему и о происхождении человека. Он говорил долго и пространно о том, что человек произошел от определенной породы обезьян, упомянул имя Дарвина, который создал эту теорию. Господин Пайя был настолько поражен, что вернулся с прогулки в полном смятении и тревоге.
В этот вечер господин Пайя долго не мог уснуть. Лежа под одеялом, он ощупывал свою спину, пытаясь отыскать недоразвитый остаток хвоста (о котором ему также говорил «профессор»), а когда он наконец заснул, ему приснился странный сон: будто госпожа Милева маленькая обезьянка, будто она играет и скачет с дерева на дерево, а он, старый, облезлый самец, пропустив хвост между ног, примеряется, как бы ему добраться до невинной обезьянки, резвящейся на дереве.
На другой день, проснувшись, он прежде всего посмотрел на себя в зеркало, чтобы убедиться в том, что он действительно человек, и, убедившись в этом, пошел в канцелярию, правда, задумчивый и озабоченный.
В этот день он мало разговаривал со своими коллегами, а вечером, на прогулке, снова завел разговор с учителем, чтобы уяснить себе то, в чем еще сомневался.
— Хорошо, господин профессор, ну пускай я, маленький чиновник, так и быть, произошел от обезьяны, но…
Господин Пайя не посмел выговорить, не посмел спросить: неужели и высокопоставленные чиновники произошли от обезьяны?
Учитель снова объяснил ему всю теорию, и притом так наглядно и убедительно, что теперь господин Пайя уже ни в чем не сомневался. А на другой день, придя в канцелярию, он нарочно затеял об этом разговор со своими коллегами, готовый вступить в любую полемику, так как доказательства «профессора» были еще свежи в его памяти.
— Да, да, друзья, мы все, все произошли от обезьяны! — воскликнул он, когда коллеги начали смеяться над ним.
— А скажи, разве уездный секретарь господин Света тоже? — спросил регистратор.
— И он, конечно.
— А господин уездный начальник? — ехидно и злобно спросил один писклявый писец.
Господин Пайя смутился: в нем началась борьба между прежним господином Пайей, для которого уездный начальник был существом высшим, и новым, переродившимся господином Пайей, зараженным наукой. Победил последний, и он решительно сказал:
— И господин уездный начальник.
— Наш господин уездный начальник — обезьяна? — уже напрямик спросил писклявый писец.
— Я не говорю, что он обезьяна, но произошел он от обезьяны!
— Хорошо, — продолжал ехидно писец, — если не он, то его отец или дед был обезьяной, и он, значит, все равно обезьяньего происхождения! Так?
Господин Пайя промолчал, потому что и сам вдруг испугался своей теории. Но когда писец еще раз повторил вопрос, ему ничего другого не оставалось, как настаивать на своем.
Писец, конечно, передал все это секретарю, а секретарь — уездному начальнику.
— Ах, будь он неладен, — ответил на это глава уезда, — то-то, я вижу, он в последнее время словно не в своем уме.
— Совсем свихнулся! — подтвердил уездный писарь.
Немного погодя в кабинет вошел господин Пайя, съежившийся от страха, так как он уже знал, что все его слова переданы уездному начальнику.
— А, это ты? — рявкнул начальник, когда господин Пайя переступил порог. — Это правда, что ты меня перед всем персоналом называешь обезьяной?
— Нет, клянусь богом, господин начальник! — начал вывертываться господин Пайя.
— Да как же нет, если все говорят?
— Я не о вас говорил, а об этом… о всем роде человеческом…
— Какой там еще род человеческий, какое дело мне до рода человеческого, когда ты обо мне говорил, и о моих родителях, и о всех предках.
— Э-то… — заикается господин Пайя, — это… весь род человеческий…
— Послушай, ты не прикидывайся дурачком, отвечай на мой вопрос: говорил ты, что я обезьяна?
— Нет.
— А говорил ты, что я обезьяньего происхождения?
— Весь род человеческий… — лепечет господин Пайя, уставясь в землю, не помня себя от страха и дрожа всем телом.
— Как это весь род человеческий? Значит, ты утверждаешь, что и господин окружной начальник обезьяньего происхождения, так?
Господин Пайя молчит, как в рот воды набрал.
— Значит, ты утверждаешь, что и господин министр обезьяньего происхождения, да?
Господин Пайя молчит, но у него дрожит каждый нерв, каждая жилка.
— Значит, любезный, ты утверждаешь, что и господин митрополит обезьяньего происхождения?
Господин Пайя молчит.
— Значит, дорогой мой, ты утверждаешь, что и…
Тут и сам начальник не посмел договорить то, что начал, а господин Пайя затрясся в лихорадке, которая охватила его от этого недосказанного вопроса. Теперь ему стало ясно, как глубоко он увяз в науке, какое зло эта наука, если она приносит порядочным и мирным людям столько несчастья. В эту минуту ему захотелось упасть на колени, поцеловать начальнику руку и отречься от всего, но он не успел этого сделать, так как начальник закричал:
— Вон отсюда, скотина безмозглая! — и открыл дверь, чтобы вытолкать его, а затем повернулся к секретарю господину Свете, который был свидетелем всей этой сцены, и приказал ему взять письменное объяснение у господина Пайи.
Не прошло и получаса, как перед несчастным господином Пайей лежала бумага, в которой от него требовали объяснить в письменном виде причины его богохульства и оскорбления самых важных персон в государстве. Господин Пайя долго и тоскливо вглядывался в бумагу, смотрел, смотрел и думал, как начать и что сказать в своем ответе. Он взял чистый лист, чтобы сначала набросать черновик, и начал так:
«Если человек пощупает себя сзади, внизу спины, то он там найдет…»
Он сразу увидел, что начало глупое, порвал лист и начал на новом по-другому:
«До тех пор пока я не занимался наукой, я был исправным чиновником и почтенным гражданином. Это могут засвидетельствовать мои начальники…»
Однако и этот вариант ему показался глупым. Он чувствовал, что его заявление должно носить характер покаянной исповеди и что необходимо с самого начала дать это понять. Поэтому он написал так:
«Во имя отца и сына и святого духа, аминь! Я христианин по рождению и гражданин своей страны по убеждению, преданности и уважению ее законов…»
Тут он ясно увидел, что не сумеет написать ничего путного, так как еще не успокоился после недавней сцены. Поэтому он встал из-за стола и постучался к уездному секретарю, господину Свете. Войдя, он попросил разрешить ему дать ответ завтра.
— А почему завтра? — строго спросил секретарь, который тоже чувствовал себя оскорбленным, так как господин Пайя именно с него начал свое перечисление лиц, имеющих обезьянье происхождение.
— Я сейчас взволнован, мне надо поспать и подумать.
— Да что тут, братец, думать? Возьми все свои слова обратно и моли о прощении, а иначе держись…
— Да, я так и сделаю!
Господин секретарь сжалился и разрешил господину Пайе дать ответ на другой день. Господин Пайя положил бумагу в карман и пошел домой.
Пожалуй, для господина Пайи было бы лучше вернуться в канцелярию и докончить то объяснение, которое начиналось словами: «Во имя отца и сына…», но так как он получил право ответить на другой день, то дома он, разумеется, рассказал обо всем учителю. Тот поначалу вспылил, а когда утих, сказал высокомерно:
— Оставьте бумагу на моем столе, я им отвечу.
Господин Пайя струхнул и стал просить:
— Это… понимаете, от этого ответа зависит моя служба… Двадцать лет безупречной службы.
А учитель взялся пространно рассказывать ему о Галилее, Гусе, Лютере и вообще о людях, пострадавших за науку и прогресс человечества. Это подбодрило господина Пайю, и было решено, что ответ напишет учитель.