альное кольцо, тотчас же меня прервала:
— Вы женаты?
— Да! Следовательно, я говорю на основании собственного опыта.
— Ваша супруга тоже в Салониках?
— Да. Я по служебным делам ездил на несколько дней в Белград.
Затем мы беседовали о Салониках, о Востоке вообще. Поезд шел мимо станций, мимо скошенных лугов, по живописным ущельям, спеша к границе, которая в то время проходила около города Вране.
— Еще одна станция, и мы на границе, — сказал я своей спутнице.
— На границе? — спросила она с легкой тревогой в голосе.
— Да.
— Там производится таможенный досмотр?
— Да, на турецкой стороне.
— И строго осматривают?
— Видите ли, я не имел возможности этого испытать, так как у меня дипломатический паспорт. Но, по моим наблюдениям, строго, очень строго.
Молодая женщина умолкла и глубоко задумалась, ее лицо омрачилось тенью заботы. Мне не удалось продолжить беседу. Она отвечала лишь «да» или «нет», и чем ближе поезд подходил к границе, тем она становилась озабоченнее, не в силах скрыть тревогу.
— Вы как будто чем-то обеспокоены? — попытался я вовлечь ее в разговор.
— Действительно… я беспокоюсь… Не знаю, могу ли я вам открыться?
— Почему же нет, сударыня?
Она собралась что-то рассказать мне, но ее голос задрожал, дыхание стало прерывистым, и на глаза навернулись слезы.
— Это нехорошо, я знаю, что это нехорошо, но… — Она пыталась продолжать и снова запнулась.
— Неужели это так страшно?
— Нет, только мне действительно неловко перед вами. Я не соглашалась, я говорила мужу, что не хочу, но что поделаешь, если он страстный коммерсант и готов использовать любую возможность. Вы видите эти чемоданы?.. — Она указала взглядом на свой многочисленный багаж.
— В них ваши туалеты?
— Нет, сударь, в них товары, они набиты товарами. Мой муж посылает все это зятю для продажи, чтобы таким образом покрыть расходы по моей поездке.
— Значит, это контрабанда?
Она потупилась и покраснела.
— Как же вы пересекли нашу границу?
— Не знаю. Приятель моего мужа из Земуна переправил меня; он обо всем заботился, а не я.
— А теперь?
— Мне очень страшно. Строго ли здесь осматривают?
— Вероятно! В Турции сейчас очень оживились четники, со всех сторон и разными способами для них перебрасывается оружие. Не удивительно, что таможенники с особенной строгостью проверяют чемоданы пассажиров.
— Что же делать? — воскликнула она в отчаянии.
Я пожал плечами, хотя очень сочувствовал этой хорошенькой женщине, попавшей в такое неприятное положение.
— Я заявлю обо всем в таможне, пусть взыщут пошлину сполна. Это будет наукой моему мужу, чтобы в другой раз так не поступал.
— Возможно, только… это все не так просто. Вы должны будете задержаться на границе в течение целого дня, пока багаж будет перегружаться, а вы — заполнять таможенную декларацию. Лишь после этого товар отправят в салоникскую таможню, куда он прибудет неведомо когда и неизвестно в каком виде. И еще вопрос — прибудет ли вообще.
— Какой ужас! — воскликнула женщина и снова задрожала. — Помогите мне!
— Охотно, сударыня, очень охотно, но как? Если бы дело шло о наших властях, я, может быть, и смог бы вмешаться, но турецкие…
— Посмотрите, как меня лихорадит! — Она протянула свою мягкую и горячую руку.
— Сударыня! — решился я наконец, полный сочувствия. — Я сделаю то, что, вообще говоря, никогда бы не сделал.
Ее глаза просияли, она глядела с мольбой.
— То, что я сделаю, нехорошо, но я беру грех на свою совесть, чтобы спасти вас.
— О, сударь! — благодарно воскликнула она.
— В мой паспорт вписана моя жена[37].
— Да?..
— Вы спрячете свой паспорт, и я представлю вас как свою жену.
— Не понимаю!..
— Видите ли, я дипломатический чиновник. Мои вещи и вещи моей семьи не подлежат досмотру. Перед турецкими властями вы в течение сорока минут пребывания на пограничной станции будете считаться моей женой, а ваш багаж — нашим общим багажом.
Лицо молодой женщины просияло; она с благодарностью протянула мне руку.
— Замечательно, великолепно! Муж будет весело смеяться, когда я расскажу ему, как, силою обстоятельств, в течение сорока минут формально была женой другого.
— Довольны ли вы?
— О сударь, как мне вас благодарить!
Паровоз уже дал свисток, обозначавший приближение к границе. Мы проехали мимо сербского, потом мимо турецкого пограничного поста; затем поезд подошел к турецкой пограничной станции Жбевче.
Мне сразу бросилась в глаза необычайность происходившего. Поезд окружили солдаты, никому не разрешая сойти. Немного спустя в вагон вошли представители полицейских и таможенных властей, и с ними врач. Я сообщил им, кто я, и представил свою спутницу как жену, а багаж — как багаж нашей семьи. Ее лицо по-прежнему было озабоченным, а глаза выдавали страх. Она вздохнула с облегчением, когда таможенный чиновник и полицейский учтиво приветствовали нас; но вслед за тем пришел врач и сообщил, что из-за некоторых инфекционных заболеваний в пограничной зоне (вероятно, имелись в виду отдельные случаи холеры) турецкая сторона ввела трехдневный карантин на границе.
Разумеется, ничего нельзя было поделать — приказу следовало подчиниться. Моя спутница очень огорчилась, услыхав об этом. Сестра будет ждать ее, так как предупреждена о дне приезда; она же три дня, целых три дня про сидит здесь, в глуши. Я успокоил ее, сказав, что приказу мы должны покориться, как бы неприятен он ни был. Пассажиров отправили в большой барак, а меня и мою «жену» в отдельную комнату, желая этим выразить уважение к моему рангу.
— Это для вас и для вашей супруги! — сказал врач, проводив нас лично.
Моя спутница побледнела и едва не лишилась чувств.
— Как… мы вместе… в одной комнате?
— Молчите, пожалуйста, не выдавайте себя. Разумеется, вместе, не могут же они поместить мою жену отдельно.
— Но… — продолжала она возмущаться. — Нет, нет, боже сохрани. Три дня в одной комнате…
— И три ночи! — добавил я, чтобы ее утешить.
Ее растерянность, разумеется, усилилась, когда мы вошли в комнату и в ней оказалась только одна кровать. Дама не могла сдержаться и расплакалась.
— Сударыня плохо себя чувствует? — спросил врач, приведший нас в комнату.
— Да, она оставила больную мать и все три дня, пока мы будем находиться в карантине, не получит известий о ней. Знаете, как это бывает?..
— Да, да, понимаю! — подтвердил добродушный доктор и удалился, пожелав нам приятного пребывания в этом необычном жилище.
Едва только доктор перешагнул порог, она перестала сдерживаться и истерически расплакалась. Прерывающимся голосом, сквозь слезы, она пролепетала:
— Я не хочу провести три ночи в кровати с чужим человеком; я не хочу изменять своему мужу; я не хочу, чтобы меня мучила совесть… понимаете, не хочу, хотя бы это стоило мне жизни! Я пойду и расскажу доктору, что я вовсе не ваша жена, что это преступление так обращаться со мной!
Я дал ей немного выплакаться и принялся объяснять.
— Что касается вашего мужа, то он прежде всего и заслуживает кары. Отпустить молодую красивую женщину, да еще с таким рискованным поручением — это заслуживает наказания. Что же касается угрызений совести, то, как вам известно, сударыня, я тоже женат и также должен терзаться угрызениями совести, притом не по своей, а по вашей вине.
— По моей вине? Разве я придумала назваться вашей женой?
— Не вы, но контрабанду придумали вы, и спасать нужно было вас.
— Хорошо же вы спасли меня! Нет, нет, не хочу, я войду и обо всем расскажу властям.
— Пожалуйста, сударыня, я не могу вам запретить, однако прошу сначала подумать о следующем: недавно в вагоне, когда вы находились в отчаянном, безвыходном положении, я, чтобы спасти вас, совершил проступок, недостойный занимаемой мною должности. Если мой проступок станет известен, я лишусь службы, а вас объявят контрабандисткой, и вы, кроме того, будете отвечать по закону за обман властей.
— Но это ужасно! — сказала она. — Значит, я должна покориться судьбе.
— И вы и я.
— Сударь, можете ли вы, по крайней мере, дать мне честное слово…
— Единственное честное слово, которое я могу вам дать, ограничивается тем, что я никогда и никому не расскажу об этой… так сказать… об этой ситуации.
— Не только это. Можете ли вы дать мне честное слово, что не злоупотребите этой ситуацией?
— Сударыня, я даю вам слово до границ возможного, а эти границы не выходят за пределы кровати, на которую мы должны вечером лечь вместе.
— Это ужасно, это ужасно! — продолжала она всхлипывать, но я больше ее не утешал.
Позднее она немного успокоилась. На следующее утро она была уже гораздо спокойнее, на второй день еще спокойнее, после третьей ночи совсем успокоилась и не мучилась угрызениями совести.
В вагоне, продолжая путь до Салоник, мы уже мило и непринужденно беседовали. Я напомнил ей о нашем разговоре перед границей.
— Помните ли вы мои слова о том, что мелочь, незначительная, непредвиденная мелочь, способна изменить все в жизни? Представьте себе экипаж, едущий по дороге. Экипаж крепкий, кони сильные, шоссе ровное, и беззаботные путешественники уверены, что без всяких приключений прибудут туда, куда направляются. И вдруг маленький камешек — шина лопается, колесо ломается, и экипаж переворачивается.
— Действительно, — ответила она, улыбаясь, — в нашем случае экипаж перевернулся.
— Но вы должны признать, что ваши чемоданы в целости и сохранности, что в них никто не заглядывал и вы не платили пошлины.
— Вы так думаете?
На вокзале в Салониках нас встретила ее сестра, которой она написала из карантина. Вероятно, она расхваливала мои дорожные услуги, потому что сестра, когда я был ей представлен, тепло поблагодарила меня за любезность и внимание:
— Благодарю вас, сударь, вы так помогли моей сестре!