– Настоящая? – спросил дед.
– Сам, что ли, не видишь?
– Конечно, не вижу, дурень. Это ведь ты на нее смотришь.
– А ты?
– А я старая свинья, – ответил дед и захрюкал.
Неприятно было глядеть, как он кривляется. Аппетит пропал начисто. Я хотел бросить вилку на стол, но не мог сделать это простое движение и, еще хуже того, не мог найти глазами свою руку. Только поворачивал голову направо, всё начинало расплываться. Я протер глаза
и увидел поляну перед избой. Сидя на траве, бабы мыли посуду, дед Герой, держа в левой руке эмалированный таз, правой стучал по дну, изображая шамана.
– Эй! – позвал я. – Это сон или нет?
– О, сомневаешься! – обрадовался он. – Уже не такой дурак. Пойдем завтракать.
В избе на полу храпели бессознательные Николаи. Стол был сплошь заставлен почти нетронутой жратвой. Видно, вчера накидались стремительно. Они такие, речные люди, по огненной воде далеко не плавают. Сразу на дно. Поэтому закуска хорошо сохраняется. Вот только щучьи головы обсосаны начисто.
– Потому что вкусные, – пояснил Герой. – Опять же примета: щучью голову не доел – и свою не сбережешь. Погляди сюда. – Он взял со стола самый большой череп. – Тут у нее на темени крест. Эта кость появилась, когда щука на Оби попа заглотила. А эта длинная костяшка – меч воина, который с попом был. Это девка-чалдонка, которую поп хотел крестить, да не успел. А это, – дед выломал из головы какую-то загогулину, – татарский князь, хотевший попа истребить. – Он перемешал кости. – Можно по-другому рассказать. Вот копыто лося. Вот старуха несет хворост в юрту. Длинная кость – это шест, на котором юрта держится. Видишь – голова одна, а историй много. Какая из них правильная?
– Да никакая!
– Молодец, парень! – снова обрадовался Герой. – Соображаешь. Теперь собери голову обратно, как была. А я карасика пожую.
Он подвинул ко мне горку костей. Я догадался посмотреть сначала на свои руки. Обе на месте, но правая теперь остается четкой, не расплывается. Герой чавкал, лопая рыбу, и вид имел такой, точно он просто голодный старичок, который дождался, когда бухарики отгуляют, и пользуется моментом, чтобы набить брюхо. Я опять посмотрел на детали щучьего черепа. В чем загадка, которую дед загадал? Видно, в том, что сложить их можно одним-единственным способом. Истории разные, а голова – одна. Вот часы, скажем, собираются и так, и сяк. Лишние детальки всегда остаются. Это общеизвестно. Но что отсюда выходит? Часовой механизм, по-разному собранный, покажет разное время. И ничего удивительного – время у каждого свое. Незаметная простому глазу разница между личной секундой, например, Головастика и, скажем, супруги его, Кочерыжки, на длинной дистанции жизни становится огромной. Вот и не думай поэтому о секундах свысока. Потому что у всех они разные. Тик-так. А голова – одна. Это значит… Я понял, что сейчас наконец что-то пойму. Затем я понял, что уже давно понимаю. Ептить! Это же моя голова! Единственная и неповторимая, которую старый хрен разобрал своими байками и в кучку передо мной сложил. Сам прикинулся, что он ни при чем, а я теперь сиди над этим конструктором. Одно неверное движение, и будет у меня вторая инвалидность, умственная. С ненавистью поглядел я на хитреца с карасем и гневно крикнул:
– Чтоб ты подавился!
Герой поперхнулся куском, который в этот момент жадно заглатывал.
– Кость! – прохрипел он, разевая рот. – Вынь!
Из пасти у Героя разило табаком и луком. Я заглянул в нее посмотреть, где эта долбаная кость? Но подлый дед вдруг харкнул мне прямо в лицо комком непережеванной рыбы. Я почувствовал укол в глаз, сунул палец под веко, желая достать инородное тело,
и пробудился во дворе самоедской избы, возле потухшего костра. Бабы мыли посуду. Герой сидел рядом со мной, рассматривая рыбий скелет.
– Как думаешь, Головастик, – спросил он, – зачем нужен настоящий мир?
– Отстань!
– Пока ты спал, мир в тебя стрелы пускал. Я их вынимал, а что с ними делать, не знал. Потом взял и рыбку заново собрал. – Он помахал скелетом. – Только мертвая она. Это значит, в мире опять война. Мы сейчас тебя разбудим, но ты скажи, что такое война?
– Дед, меня в милицейской школе на экзаменах так не мучили, как ты сегодня.
– Война это кошмар, – сказал Герой. – От которого нельзя проснуться поодиночке. Только всем вместе. Загостились мы тут, пора и честь знать. Сейчас с хозяевами попрощаемся и в путь.
Из дома вышли четыре Николая, трезвые и умытые, в белых одеждах. Они спустились с крыльца и расположились передо мной на корточках. Дед сказал, что я должен им поклониться. Я кивнул головой. Нет, не так. Ты что?! Это хозяева тайги. Они чистые, а ты полукровка. У тебя в жилах намешано с бора по сосенке: русский, остяк, татарин и еще хер знает кто.
– Как же мне им кланяться?
– В землю.
С трудом поднявшись на ноги, я отвесил каждому остяку земной поклон. От этого гимнастического упражнения голова закружилась. Сидевшие на корточках Николаи медленно поехали сверху вниз, как бывает в кино, когда пленка застревает в аппарате, и ты видишь не нормальный фильм, а отдельные кадры. Потом голова закружилась сильнее, и вся картинка слилась в мерцающую полосу. Голос Героя, четкий, как диктор за кадром, сказал:
– Главный слушает тебя.
Я не видел лица, но чувствовал на себе взгляд пространства. Это и был Главный. Его взгляд был вопросом, имевшим тысячу ответов, но только один позволял остаться на земле. Все остальные означали желание умереть, раствориться в потоке. Это было не плохо и не хорошо, но очень соблазнительно. Я узнал, что никакой твердой земли под моими ногами никогда не было, что макушкой я подвешен к небу, всему на свете придающему вертикальную силу. Магнит небесный вытягивает из зерен деревья и людей заставляет вставать по утрам. Не будь этой силы, все живое полегло бы, как трава. Мы не видим ее, пока живем, а когда умираем – видим.
Взгляд Главного показал сладость смерти, скрытую в горечи страха, и позволил выбирать – туда или сюда. Это был царский подарок. Взамен от меня ждали одной услуги: надо было выбросить мусор. Лет сто никто в мире этого не делал. Я увидел мешок. Трудно было понять: большой или не очень? Когда на него смотришь, мешок увеличивается, прямо вырастает до неба. Когда отворачиваешься – кажется, что ничего особенного. Мешок как мешок. Внутри пепел из трубки мира, которую курит Главный. Война – он курит, эпидемии – курит, советская власть – все время курит. Вот и накопилось дерьма. А вынести некому. Почему? Взгляд пространства стал удивленным. Ты требуешь объяснений? Я увидел трубку, которую Главный подносит ко рту. И понял, что сейчас будет: одна затяжка – и меня не будет. Широко раскрытыми от ужаса глазами я закричал: да! Беру на себя мировое зло!
Главный кивнул, и мое решение вошло в мир. Появилось в мире незаметно для других людей, как не замечает никто появления нового дерева в лесу. Или еще одного мешка на свалке.
Лицо передо мной вспыхнуло светом и замерцало, а потом превратилось в знакомую картинку. Николаи сидят на корточках, молчат, ничего не говорят. Только я теперь видел, какие они красивые, словно из воды вынырнули. Дед Герой посмотрел на меня уважительно и сказал:
– Ну, всё. Готов! Открывай глаза.
Голова гудела, как матрешка, в которую залезла муха. Открытие глаз взрывало мозг. Мир переворачивался, как чертово колесо. Потолок, окно, ковер на полу, ковер на стене, люстра на потолке. Стоп! – приказал я миру. Надавил на виски руками, желая унять головокружение. Стыдно так напиваться!
Зеркало разделяло эту мысль. Оно не могло узнать человека, которого отражало. Человек был не в фокусе и не в своей тарелке, как будто собрался бежать от волков и обнаружил змею в сапоге. Наконец зеркало навело резкость, и я увидел Адама-Марию с искаженным лицом. Ему хотелось прочь отсюда, в сторону ближайшей цивилизации, где можно купить билет домой, забыть, как страшный сон, Россию и ее сибирские кошмары.
Мне стало жаль этого типа с его неясной национальной ориентацией, а еще больше – первых секунд пробуждения, когда Я было чистым, ничьим. Но делать нечего. Якорь брошен. Предстоит собирать в голове осколки вчерашнего, извиняться перед хозяевами. Для начала неплохо бы разведать обстановку. На слабых ногах я пересек комнату и выглянул за дверь.
Там была кухня. Жена Бороды, готовясь к завтраку, накрывала на большом круглом столе.
– Доброе утро, Адам, – приветствовала она мое появление. – Отдохнули? Садитесь, пейте кофе. Вам скоро ехать.
Я не помнил ее имени, это усугубляло неловкость момента. – Прошу меня извинить…
– Даже не думайте ни о чем! Вы не виноваты. Я на Володьку сердита за то, что вчера бросил вас одного.
По русской привычке не церемониться с личным пространством другого, женщина опустила руки мне на плечи и силой усадила за стол, где, в окружении тарелок с маслом, сметаной, творогом, грибами, огурцами и ветчиной, дымилось блюдо вареной картошки.
– Вы кофе с сахаром?
Я кивнул. Она щедро насыпала растворимого кофе в полулитровую, не меньше, кружку, положила четыре кубика сахара, несколько столовых ложек сгущенного молока, влила кипятку и подала напиток, который напоминал огромную жидкую конфету. Только я к ней присосался, на столе возникла миска оладий, плавающих в малиновом варенье. Патока гостеприимства обволакивала.
– Отец Роман! – сладким голосом позвала хозяйка. – Батюшка, вы идите кушать оладушки!
О. Роман вышел к столу во всеоружии христианского смирения. Даже не поморщился, когда к его руке приложились. Кофе ему был подан в кружке размером с призовой кубок. Гора оладий кренилась перед ним, как Пизанская башня. Он благословил утреннее изобилие и приступил к штурму. Это была нелегкая работа. Как только о. Роман сокрушал верхний ярус, хозяйка суетливо надстраивала башню заново. После того как дорогой гость употребил около килограмма еды, женщина немного успокоилась и решила, что пришло время светской беседы.