После чая красила ему глаза. Он так никогда сам и не научился делать ровные стрелки. Почему-то нервничал, сидя перед зеркалом. Меня просил. А дальше начиналось вот что: мы устраивались на диване, и Конч пересказывал кино. В армии он три года крутил матросам картины. Некоторые, особенно любимые, запомнил наизусть.
Всегда рассказывал от лица героини – Анны Карениной, Мэрилин Монро или там Людмилы Гурченко – много такого, чего даже не было в фильме, но он об этом знал, как будто жил с той стороны экрана. Он превращался на моих глазах в девушку из джаза или женщину из Москвы, которая слезам не верит.
Для разных картин надевал разные платья. Сарафан – значит, советское кино, если персиковое, то – комедии и сказки, серое – для историй с грустным концом.
На самом деле, говорил он, историй всего две: женская и мужская – Золушка и Дон Кихот. Все остальное – переделки или чернуха. Я спрашивала: а что эротика? Он говорил: эротика – это сказка. Кого ты хочешь? Эммануэль? Клеопатру? Любовь Орлову?
Иногда во время таких сеансов по заявкам на диване происходило что-то вроде секса. Только мы ни разу друг друга не лапали. Все делали глазами, как будто между нами и правда был экран.
Сейчас приятно об этом вспоминать, но трудно рассказывать, а признаваться законному супругу невозможно ни в коем случае. Конспирация! Он бы все равно не поверил, что мы подружки. Если бы поверил, то – еще бы хуже – разболтал, трепло огородное, и тогда Кончу не жить. В деревне, как на зоне, от мужика требуется тупая сила и пьяная удаль. Странных ждет естественный отбор через насильственную смерть – сожгут или утопят, забив перед этим в задницу свеклу. Уроды! В смысле нормальные люди – как они себя называют. Об этом мы с Кончем тоже часто говорили, пока Вовка, балбес, ходил по улице, скрипя зубами от ревности. Вот почему надо обязательно жить во лжи и страхе? Кто мне объяснит?
Но в последние деньки мирной жизни душа моя успела порадоваться за подружку. Конч открыто начал фигурять по деревне, гордый и красивый. Ветер раздувал подол его платья в горошек, когда он поднимался на холм, где было взлетное поле. Там раскочегаривал свой аэроплан, надевал шлем и уносился в небо – не мужчина, не женщина, а просто какая-то мечта.
– Здравствуйте, я ваша тетя! – говорит мой грубый папа. – У нас сегодня гей-парад?
– Берите выше! – отвечает моя подружка. – Воздушный парад.
Я кричу: ты вовремя, потому что я теперь, оказывается, боец спецназа, мы собрались освобождать заложника, и не известно, что из этого выйдет!
– Выйдет-выйдет! – смеется папочка. – Колбаса из них выйдет!
Кончаловский спрашивает:
– Зачем рисковать жизнью ради человека, который не верит в ваше существование?
Но папа на философию не ведется. Смотрит на часы, раздувая ноздри от бушующего внутри адреналина:
– Пора! – говорит. – Время!
– Поймите, деклассированные элементы из Пудино скоро будут здесь в большом количестве, – объясняет ему Кончаловский. – Широкими массами завладела идея грабежа. Всех не передушите. Надо сваливать на безопасное расстояние. Сразу двух пассажиров взять на борт не могу. Но сделаю два рейса. Горючего должно хватить.
Папа в ответ рычит, как дикий:
– Я сказал: время начала операции через двадцать пять минут!
Свалился на мою голову долбаный командир. Он, посмотрите на него, конечно, верит в окружающий мир, но ведь никого при этом не слушает. Конч, умница, срисовал ослиный характер папаши. Понял, что спорить бесполезно. Говорит:
– Ладно, кэп! Поддержу вашу операцию с воздуха. – И пошел, насвистывая песенку про тореадора.
Всю дорогу, пока мы пробирались к дому несчастного Седьмого, эта мелодия звучала у меня в голове, как путеводная нить. Я решила: хватит трусить! Сейчас разберемся с козлами, и начнется новая жизнь. Буду говорить только правду, и плевать, кто что подумает. Если кому-то не понравится – уеду из этой дыры.
Отец часть дороги был рядом, сливаясь в своем хитром камуфляже с заборами и листвой, потом исчез. Это у него получалось ловко до изумления: пользы никакой, а тоже наука.
Когда я подошла к дому, отец лежал на крыше, притворяясь шифером. Коротко махнул рукой, чтоб я знала: он готов и ждет команды к бою.
На холме зажужжал самолетный мотор, пробежала по земле крылатая тень. Я задрала голову, щурясь от света. Между ресниц вспыхивали цветные звездочки. Желтый крестик самолета полз вверх, казалось, что прямо на солнце. Это он делает горку, затем будет пикировать. Я хорошо знаю фигуры высшего пилотажа. Не напрасно Вовка ревнует. А что делать? Как выруливать из этого штопора?
С крыши донесся свист – мой ниндзя в нетерпении. Я нужна ему, но исключительно как приманка для козлов. Такая отцовская любовь в извращенной форме. Но всяко лучше, чем «нормальные люди», которые мучают других под телевизор и водку. Я подмигнула самолету. Тореадор, смелее в бой!
Отвлечь внимание пудинцев оказалось легко. Надо было только отвечать на их гнусные шуточки, и через пару минут они устроили на крыльце мужской стриптиз. Этот многочлен мой папаша должен был уделать, не напрягаясь, если он и правда такой крутой, как изображает.
Когда начала говорить условную фразу, заметила на крыльце человека с ружьем, который хуй не показывал, а внимательно целился в небо.
Я закричала: папа!
Потом не знаю что случилось. Кажется, небо упало на землю.
Какими же надо быть слоновьими бивнями, чтобы, явившись грабить чужую деревню, взять в плен одного бедолагу, который гол, как сокол, целый день просидеть в его избе перед телевизором, вечером выйти на крыльцо, снять штаны и стрельнуть в воздух ровно в тот момент, когда наверху пролетает единственный на всю округу самолет! Даже не самолет, а так – этажерка. Но им и этого хватило, долбоебам! Нехорошо говорить плохо о покойниках, а как по-другому?
Никто уже не скажет, что заливал Кончаловский в свой «боинг». Какую адскую смесь. Однако взрывом на месте падения размолотило все живое.
Итог: один наш, ихних – шестеро. Седьмого (нашего Седьмого) вытащил из огня мой бронебойный тесть, которому все нипочем. Кочерыжка, к счастью, не обгорела и не поломалась физически, но стала вроде заводной куклы без языка. Ходит и молчит.
На другой день приехали из Пудино забирать тела. Родственники и участковый. Мы ликвидировали, на всякий пожарный, следы авиакатастрофы, чтобы не кормить следствие пищей для размышлений. Оказался напрасный труд. Подробности всем были по барабану. Родственники спешили домой – на поминки. Грузили своих обгорелых в трюм катера без опознания, без ничего. Участковый даже не сошел на берег.
Шерло́ к говорит ему:
– Ты хотя бы место происшествия осмотри!
Участковому некогда, он протокол сочиняет, отмахивается:
– Что там смотреть?
Действительно, подумаешь – меньше десяти человек отдало богу душу. Нам не привыкать. У нас, говорят, самая высокая на планете смертность от глупости.
Катер уплыл. Я смотрю вслед и удивляюсь: чего мы трусили этой империи зла? Трепетали, как маленькие, перед грозной силой. Скажи, Ленин, чем теперь будешь пугать?
Ленин не отвечает. Ходит опустив глаза. Кочерыжка тоже молчит, как статуя. За целые сутки не произнесла ни слова.
Пребывая в тревоге по поводу ее самочувствия, отвлекался похоронной суетой.
Кладбище было самым оживленным местом. Там кипела работа. Шерло́ к и Борода рыли могилу для нашего героического летчика. Поп Роман с Марией откапывали своих монашек, захороненных когда-то в одной яме. Я подошел и увидел две истлевших рогожи. Никто не постарался сколотить девушкам гробы. После войны сил ни у кого не было. Варили траву – как это теперь называется, фиточай для похудания – и еле ноги таскали. Самое удивительное, что кто-то всегда переживает худые времена. Но ничего потом не рассказывает следующим поколениям.
– Сколько им было? – спросил у Романа, который бережно из рогожи в пластик перекладывал кости.
– Лаврентии – тридцать четыре, Олимпии – тридцать девять, – сухо так ответил, не глядя. Видом своим давал понять, что очень занят и уже забыл о моем существовании.
Я к нему не в претензии. Мавр сделал дело – может гулять смело, на все четыре стороны. Мария, который фотографировал скелеты, помотал головой: мол, сейчас не приставай.
Понимаю. Самому тяжело чесать языком. Единственная, с кем хотелось поговорить, неподвижно сидела с края кладбища на поваленной березе. Я осторожно примостился рядом, и мы долго вместе молчали, глядя, как бежит река. Наконец я устал сидеть в тишине и задумчиво сказал:
– Кы.
Помолчали еще. Я опять сказал:
– Кы. Кыкыка. Почему так? Может, правильно будет – Кукушка?
Почувствовал, что Кочерыжка вроде бы слушает, и продолжал:
– Я говорю, на самом деле, может, речка называется Кукушка? Тогда понятно, что к чему. И почему все как неродные. Кукушкины дети.
Она вдруг говорит:
– Это ты во всем виноват. Ты людям врал, что проживем своим умом, своими силами. А что получилось?
Клюнула! Теперь надо осторожно, чтобы опять не ушла в глубину печали.
– Я, конечно, дохера в чем виноват. Нельзя было надолго оставлять народ в одиночестве. Но не могу я отвечать за такое количество несчастных случаев? Что я – бог, что ли?
– Тогда найди мне бога. Того, кто ответит. – Она посмотрела в сторону ямы, откуда вылетала земля. – Зачем я тебя встретила? Для чего ты меня притащил в это проклятое место? Я не жалуюсь. У меня была любовь. Спасибо. А теперь что? В реку? Или туда? – Кивнула на могилу. – Я, конечно, сама решу. Но хочу немножко ясности, перед тем, как сыграть в ящик.
Мне как-то не улыбалось, лишившись соперника, следом потерять жену. Начал предлагать варианты:
– Давай, ты поговоришь с попом? Вон он, представитель Бога на земле. Иди к нему. Облегчишь душу, тайна исповеди и все такое.
Кочерыжка усмехнулась:
– Ты что – дурак? Он живыми не интересуется, сразу видно. Приехал в такую даль за косточками своими драгоценными. Увезет их к себе, положит в витрину, сделает красиво. Не понимаешь, что ли? У человека бизнес. А мне в его магазине ничего не нужно. Я хочу живого Бога лицом к лицу. Понимаешь?