В отличие от своих хвастливых товарищей, я не знал ни гордости за отца, ни любви к своей матери. А все потому, что ни разу их не видел. Я даже представить себе не мог, как они могли бы выглядеть. Мне хотелось бы, конечно, чтобы это были добрые, красивые, сильные и благородные люди, но тогда, спрашивал я себя, что я здесь делаю?..
А на самом деле, судьбы у детдомовцев удивительно похожи. Лишение отца и матери родительских прав, приемник-распределитель и вот теперь интернат. У некоторых ребят и того хуже. Так называемые родители смертным боем били своих детей, мучили их голодом и истязали холодом, топили в ванной и обваривали кипятком, прижигали утюгом и сигаретными окурками, резали ножом и насиловали разными предметами, заставляли воровать и забывали на улице!
Хочется спросить этих мразей, по недоразумению ставших родителями: «А зачем вы вообще рожали детей? Чтобы мучить и издеваться над ними?! Вы что, не понимаете, как тяжело и страшно уродуете их не только физически, но и морально? А ведь они не все время будут маленькими. Когда-нибудь ваши дети вырастут, пусть даже и в неволе, за интернатским забором, и обязательно придут к вам, чтобы поинтересоваться: «А почему вы, предки хреновы, так гнобили нас в детстве?! Что за удовольствие у вас было истязать нас, почем зря?!». Что вы ответите на это? Как будете смотреть им в глаза?!»…
Не понаслышке зная жизнь в сиротском учреждении, я далек от мысли утверждать, будто нахождение в детском доме или в интернате является завидной долей для ребенка. Но все-таки, это не самый плохой для него вариант, в случае если семья, из которой он был изъят, обращалась с ним, как с неприятелем, подлежащим уничтожению! Ведь еще неизвестно, как бы он жил с подобными «мамашами» да «папашами», и выжил бы вообще?! Есть такие родичи, с которыми, как говорится, и врагов не надо!
Так что детдомовцы, страдающие из-за того, что их бросили родители, должны, на мой взгляд, задаваться одним, очень простым вопросом: «А так ли, на самом деле, им нужны люди, которые от них отказались? Может это вовсе и неплохо, что они больше не будут жить с равнодушными, безжалостными тварями, для которых абсолютно ничего не значат?».
Я вообще удивляюсь, почему жизнь так несправедливо устроена? Какие-то конченные алкаши и наркоманы рожают аж по десять детей, всячески мучают и терроризируют их, после чего, ничтоже сумняшеся, сдают в детский дом! А по-настоящему добрым, сердечным людям, которые так много могли бы сделать для своих малышей, бог иногда не дает детей! Не лучше ли было бы наоборот? С другой стороны, а где вы видели, в принципе, справедливость-то? Ее не было, и нет в этом подлунном мире.
И при всем при этом, странное дело, мне приходилось встречать ребят, почти боготворивших своих вечно пьяных и постоянно дерущихся родителей! И как бы они не издевались над ребенком, как бы жестоко не унижали и не гнобили его, он все равно искренне их любит. «Почему?!» – спросите вы. А разве может быть иначе у невинного, доверчивого и беззаветно верящего в добро малыша?
И самым страшным для детдомовца было услышать из уст какой-нибудь дуры воспитательницы или от своего жестокого ровесника: «Твоя мать – алкоголичка!». Он тут же яростно бросался в драку. Потому что для него все, что касалось матери было свято. Даже если она подобного отношения к себе совершенно не заслуживала.
Справедливости ради надо заметить, что при всех недостатках советской системы, в стране и вправду многое делалось для брошенных детей. Сироты и тогда были, но живого беспризорника можно было увидеть только в кино. Государство худо-бедно пристраивало всех – кого в детдом, кого в интернат, кого в суворовское училище. Россия, как бедная честная мать отрывала от себя последнее, пытаясь хоть как-то облегчить жизнь несчастным сиротам. И единственное, что меня всегда огорчало, это то, что детских домов у нас все еще очень много…
Глава 8
Но все-таки знай – ты не один!
На первом году жизни в интернате неожиданно вдруг выяснилось, что у меня есть родственники. Это известие поразило меня сильнее молнии! Представьте себе мое состояние: вы вроде бы свыклись уже с мыслью, что живете – не с кем покалякать, и умрете – некому поплакать. А тут, как снег на голову, какая-то родня по материнской линии нарисовалась. Не сказать, чтобы очень близкая, но все же – было от чего прийти в изумление!
Они нашли меня сами, ну и, конечно, приехали в интернат, знакомиться. Крупного, представительного мужчину в мешковатом костюме звали Василий Макарович, а его хрупкую с виду жену – Лидия Яковлевна. Впрочем, они сразу же попросили называть их по-свойски: дядя Вася и тетя Лида. Своих детей у них не было, поэтому они взялись опекать время от времени меня. Я ошалело смотрел на них и не мог поверить своим глазам – оказывается, я не один на этом свете и у меня есть сородичи, ну разве это не счастье?!
С тех пор дядя и тетя стали приезжать ко мне почти каждую неделю. Обычно это происходило по субботам. Я выходил к ним, сопровождаемый воспитательницей, и мы уединялись на скамейке, под развесистым деревом. Из окон за нами наблюдали десятки жалостливых глаз. Мне было очень неловко, ведь у большинства ребят вообще никого из родственников не было – к ним никто и никогда не приезжал. Но что я мог с этим поделать?..
Надо сказать, что поведение Раисы Борисовны при встрече с моими родственниками кардинальным образом менялось – она подобострастно заглядывала им в глаза, а в голосе ее начинали звучать льстивые нотки. «Вы же знаете, как мы, педагоги, бьемся здесь над тем, чтобы сделать жизнь этих бедных сироток хоть капельку счастливее?! И я уверяю вас, что недалек тот день, когда они, наконец, смогут осознать все то, что мы для них, так сказать, совершили!» – говорила она дяде Васе, выразительно посматривая на пакет с гостинцами, который он для меня приготовил. Дядя Вася понимающе кивал головой и предлагал ей взять немного конфет «от чистого сердца». Раиса Борисовна забирала весь пакет и торжественно удалялась, полагая, вероятно, что это лишь маленькая толика той благодарности, которую она заслужила.
Иногда родственники по договоренности с администрацией детского дома забирали меня к себе в гости на все выходные, и это было абсолютно незабываемым событием! Начать хотя бы с того, что я впервые вообще выходил за территорию интерната, о чем все остальные мои одноклассники могли только мечтать. Мы шли с дядей и тетей до конечной остановки, садились на весело дребезжащий, фонтанирующий забавными искрами трамвай, и ехали около часа до проспекта маршала Буденного, где они тогда жили.
С тех пор, кстати, мне всегда очень нравилось кататься на трамвае. В нем чувствовалась какая-то серьезная основательность и многотонная уверенность в себе. В конце концов, это вам не какой-нибудь легкомысленный автобус – его с рельс просто так не столкнешь! Всю дорогу я, буквально распластанный мордой по стеклу, жадно впивался глазами в мелькающие за окном картинки. Мимо меня проносились люди, машины, дома и целые улицы, а я, как последний дикарь, только что попавший из джунглей в мегаполис, упивался этим невиданным мною доселе зрелищем!
Еще более ошеломляющие и с ног сшибающие переживания ожидали меня на квартире у родственников. Там я мог поплескаться в самой настоящей белоснежной ванне (что казалось мне невероятным чудом!), слопать яичницу-глазунью на завтрак, которая просто потрясала меня своим изысканным вкусом, и посмотреть цветной телевизор, выглядевший каким-то совсем уж фантастическим откровением!
У нас в Младшем корпусе тоже стоял телевизор, но, во-первых, он был черно-белым, а во-вторых, почти всегда выключенным, поскольку Раиса Борисовна категорически запрещала нам его смотреть. Лишь изредка с утра на уроке учительница Елена Николаевна позволяла включать телевизор, когда по нему передавали какую-нибудь учебную программу, которую она считала нужным показать в классе.
Мне также очень понравилась добрая традиция, которую установили дядя и тетя с самого первого дня моего пребывания в их доме. Они прислонили меня спиной к дверному косяку на кухне и отметили на дощечке гвоздем мой тогдашний рост – метр с кепкой, а потом каждый год замеряли его – получилась целая летопись моего взросления, выраженная в сантиметрах. Спустя много лет я так умилился этому косяку с нацарапанными на нем цифрами, что даже хотел выломать его на хрен и забрать себе на память, но дядя Вася не разрешил – он сказал, что вырасти-то я – вырос, а вот ума не набрался.
Честно сказать, своих тетю и дядю, несмотря на все их прекрасное ко мне отношение (совершенно, кстати, мною незаслуженное) я считал людьми излишне строгими и в общем – для меня непонятными. А посему – мало с ними общался. Нет, конечно, если они задавали какой-то вопрос, то нечто невразумительное, типа «да» или «нет», я отвечал. Но сам к ним с расспросами не лез и общения своего не навязывал, чем приводил их в абсолютное отчаяние. Они даже в какой-то момент усомнились в моих речевых навыках: «Олег, а ты вообще разговаривать умеешь?!».
Разговаривать-то я умел, вот только с родственниками своими чувствовал себя довольно скованно. Возможно, что проистекало это от общего недоверия к взрослым, которое, к тому времени, уже почти всецело мною завладело. Тем не менее, дядя Вася и тетя Лида продолжали, как умели, опекать меня, за что я им, конечно, безмерно благодарен!
Интересно, кстати, проследить судьбу гостинцев, которые сердобольные мои родственники периодически привозили мне по доброте своей душевной. Обычно Раиса Борисовна требовала сдавать все передачки ей, объясняя это тем, что если я съем их сразу, то у меня «жопа от сладостей слипнется», а так она будет выдавать мне по несколько конфет в день, и я смогу растянуть удовольствие от поедания посылки на более длительный срок. «Кроме того, – добавляла Раиса Борисовна, – у меня они будут в полнейшей сохранности».
Но однажды я случайно подглядел в замочную скважину, как, оборзевшая до неприличия, Фрекен Бок, сидя в своей бытовке, самым бессовестным образом пожирает мои печенья и конфеты! Это возмутило меня необычайно! Я, разумеется, ей ничего не сказал, но с тех пор взял за обыкновение по возвращению в интернат, тут же раздавать все гостинцы одноклассникам. Родственники даже на меня обижаться стали: «Олег, мы же тебе гостинцы покупаем, а не твоим товарищам!», на что я отвечал, что все равно не смогу их есть в одиночестве. Я же не чмошник какой-нибудь, чтобы тихарить в темном углу передачки!