А ведь я оказался прав, черт побери! Как только меня выперли за ворота интерната, я тут же забыл про всю эту математическую абракадабру, которой меня мучили в школе. Вернее сказать даже так: еще на стадии обучения она у меня в одно ухо залетала, и сразу же, не задерживаясь и минуты в голове, из другого выскакивала, причиняя мне лишь легкую досаду и смутное беспокойство. Единственное, что осталось в памяти, так это потускневшее воспоминание о какой-то юркой крысе со странным именем биссектриса, которая бегает по углам и делит угол пополам!
Кстати, еще в начальной школе, как вы уже знаете, от непомерного чтения книжек у меня стало сильно садиться зрение. И преподаватели, руководствуясь, вероятно, самыми лучшими побуждениями, пересадили меня на первую парту, чтобы я мог видеть хоть что-то из написанного на доске. Это сразу же доставило мне массу неудобств, главным из которых было то, что я очутился вдруг прямо перед немигающими взорами учительниц, от которых теперь невозможно было спрятаться. Они прожигали меня своими гляделками буквально насквозь, словно сканеры! Ни о каком списывании отныне не могло быть и речи!
Я проклинал все на свете, и собственную близорукость, и доброту учительниц, обрекших меня, таким образом, на незавидное существование! В то время, как все нормальные двоечники, сидящие на галерке, могли позволить себе выспаться во время уроков и передавать друг другу шпаргалки на экзаменах, я вынужден был трястись перед училками, как бандерлог перед удавом и уповать только на собственные знания. Более того, хитрые преподавательницы постоянно натыкались на меня глазами, и ехидно спрашивали: «А что нам скажет по этому поводу Олег Сукаченко?». Нашли, бляха муха, у кого спрашивать!
Вот когда я впервые позавидовал двоечникам. Дуракам, как известно, завсегда везет. От двоечника никто откровений в учебе не ждет и спрос с него маленький. Во время уроков он совершенно не напрягается, предаваясь приятному во всех отношениях расслабону, и только мрачная перспектива завалить грядущую контрольную работу приводит его в некое подобие прострации, да и то лишь на время. Бывалый и опытный двоечник всегда найдет способ избежать катастрофы и натянуть сову на глобус…
Коль скоро мы заговорили о школьном хулиганстве, не могу здесь не упомянуть и про бывший у нас в ходу тарабарский язык, активным пропагандистом которого являлся ваш покорный слуга. Однажды я где-то прочитал, как некие подпольщики, пытаясь обмануть бдительность своих преследователей, придумали специальный шифр, главная особенность которого заключалась в том, что за каждой гласной буквой шла согласная буква «с», дублируемая той же самой гласной. Вроде бы небольшое нововведение, но оно до неузнаваемости меняло все слово!
Я тут же оценил заманчивые перспективы тарабарского языка. Ведь с его помощью можно было совершенно спокойно ругаться матом в присутствии взрослых, не опасаясь какого-либо наказания с их стороны. Ну, лопочут ребята на каком-то непонятном и странном наречии, так и флаг им в руки! Чем бы дитя не тешилось, только бы не баловалось! А между тем, мы могли, бормоча с точки зрения взрослых какую-то дикую тарабарщину, легально проговаривать нужные нам вещи.
Например, всем известная лингвистическая конструкция, отправляющая чудака на букву «м» в, пешее и полное опасностей, путешествие, выглядела так: «Посошесел наса хусуй, мусудасак!». А обещание доставить какому-нибудь, не вполне приличному человеку сомнительное удовольствие, воспроизводилось следующим образом: «Есебасать тесебяся в росот, свосолосочь!».
Таким оригинальным макаром, после небольшой практики мы уже достаточно бегло говорили на тарабарском языке, что позволяло в режиме реального времени шифровать перед воспитателями наши матерные выражения, от которых они были, конечно, не в восторге. А я остался чрезвычайно доволен своей находчивостью и страшно гордился тем, что превратил сквернословие в некое подобие тайного знания, которое более не оскорбляло слуха непосвященных.
В Младшем корпусе, как вы, вероятно, помните, у нас по всем предметам была одна учительница. В Старшем же, на каждую дисциплину полагалось по отдельному преподавателю. Но общий уровень их преподавания оставлял желать много лучшего. Мне иногда казалось, что в интернат, по большей части, шли учителя, которые в силу своей профнепригодности просто не смогли устроиться в нормальную школу.
Нередко это были либо законченные психопаты, либо же какие-то другие, не менее опасные неадекваты, свихнувшиеся на той или иной почве. И вопрос состоял лишь в том, являлись ли они ебанутыми еще до своего трудоустройства в наш дурдом, или же сделались таковыми в процессе работы с детдомовцами, которые, между нами говоря, тоже были далеко не подарками!
Так, например, у нас преподавала одна училка – старая дева, которая на своих уроках по биологии ужас как любила рассказать нам про «пестик и тычинку». Мы уже давно в самых мельчайших подробностях знали, как размножаются цветы, а она все ставила и ставила нам свою заезженную пластинку о сексе между растениями. Может быть, засидевшаяся в девках старушенция хотела, чтобы и ее уже кто-нибудь опылил на склоне лет?
Каждый урок она начинала с того, что просила нас тихим голосом вести себя потише – у нее, видите ли, болит горло и переорать она нас все равно не сможет. Но к концу урока голос к этой мошеннице каким-то чудесным образом возвращался, и она вопила на весь класс, как потерпевшая: «А кто стулья ставить будет, Пушкин, что ли?!». Умершего поэта эта дура поминала при любом удобном и неудобном случае, представляю, как Александр Сергеевич чертыхался на том свете: «Как же ты меня задолбала, старая перечница!».
Другой наш преподаватель английского языка, пожилой нацмен, прославился на всю школу фразой, которая тут же стала крылатой: «Сыди, балдэй, пукай – только нэ разговарэвай!». Таким своеобразным способом он пытался установить хоть какие-то зачатки дисциплины на своих уроках. Но у него это не всегда получалось. И тогда он подходил к самому хулиганистому ученику и бил того наотмашь огромной печаткой по голове. Подобный метод вразумления неразумных школьников, надо признаться, работал гораздо эффективнее любых словесных просьб и увещеваний.
Однажды этот препод рассказал нам историю, которая к его удивлению, немало нас повеселила. Как-то находясь в интернатской столовой, он попросил одного из учеников незамедлительно подойти к нему, но тот, вместо того чтобы исполнить приказание, ломанулся от строгого учителя. Далее передаю слово возмущенному кавказцу: «Я ему крычу: «Гарэв, стой!», а Гарэв бижит! Я ему ищо сыльнэе крычу: «Гарэв, стой!», а Гарэв все равно бижит! И тогда я бросаю свой фирмэнный обэд и бэгу за Гарэвым! (здесь мы просто попадали на пол от смеха, поскольку наш обед ну никак нельзя было назвать фирменным).
Веселый был это мужик, конечно! Умел рассмешить всех на пустом месте. Но больше всего он позабавил нашу одноклассницу Веру Истомину, которую сначала пытался удочерить, а потом женился на ней. Поговаривали, будто причиной неожиданного брака пожилого учителя и совсем еще юной девушки стала ее ранняя, незапланированная беременность. Но возможно, что все это – лишь злые языки! Говорят, что кур доят, а мы у тогдашних молодоженов в опочивальне свечку не держали и посему доподлинно утверждать ничего не можем…
Как бы то ни было, я должен с сожалением констатировать – мне не повезло с учителями! В большинстве случаев это были крайне невежественные и зашоренные люди с диктаторскими замашками и желанием загнать всех нас, своих учеников, «за Можай»! Странно, что мы у них вообще учились «чему-нибудь и как-нибудь». С тем большим уважением и теплотой я вспоминаю о хороших преподавателях, которые хоть и редко, но все-таки, каким-то чудом, попадали в наш интернат.
Одной из таких классных, во всех смыслах, учительниц (она, помимо всего прочего, была и нашей классной руководительницей) стала Валентина Михайловна Куркина. За ее маленький рост и большие пропорции мы прозвали ее Колобком – не помню уже точно, нравилось ли ей это прозвище. Но сама Валентина Михайловна пользовалась среди детдомовцев огромным авторитетом. Во-первых, она никогда не жаловалась на нас старшим – уже только за это ее можно было уважать бесконечно! Во-вторых, Колобок, будучи достаточно строгой учительницей, тем не менее, всегда была готова прийти на помощь, если видела, что ученик честно пытается освоить материал, но у него не получается.
Так, скажем, мне всегда плохо давались алгебра с геометрией – как раз те самые предметы, которые преподавала нам Валентина Михайловна. Больше двойки за контрольную по этим дисциплинам я почти никогда не получал. Хотя, по совести говоря, для меня и двойки было много. Единица – вот единственно возможная оценка за мои познания в математике.
Но Колобок жалела меня, а потому, дабы хоть как-то выправить сложную ситуацию, и зная мой всепоглощающий интерес к истории, она давала мне задание подготовить доклад касательно биографии какого-нибудь Рене Декарта. На следующем уроке, порывшись предварительно в библиотеке, я блестяще рассказывал в классе об основных вехах жизни французского математика и получал заслуженную пятерку, которая уравновешивала полученную до этого двойку.
С помощью таких вот маленьких хитростей, проистекающих от великодушного ко мне отношения Валентины Михайловны, я и разруливал свои проблемы с точными науками. Колобок просто освобождала меня от решения уравнений (в чем я был откровенно слаб) и заменяла их на чтение лекций (в чем я был, безусловно, силен). Причем, формально никак не придерешься – ведь доклады эти тоже касались математики.
Одним словом, Валентина Михайловна всегда была очень добра ко мне. Она все время говорила: «Олег, у тебя светлая голова! Ты умный, талантливый парень и обязательно должен учиться. Слышишь? Не обращай ни на кого внимания – иди своей дорогой! Настанет день, когда тебе нужно будет делать выбор – кем стать, куда направить свои стопы? Было бы замечательно, если бы к тому времени ты уже определился с тем, что тебе по-настоящему интересно. Потому что, если уж и тратить свою жизнь на какое-то дело, то только на любимое! Мне кажется, что твое призвание – слово. Тебе нужно выбрать профессию, связанную с языком. Ты просто обязан поступить в институт, как бы тяжело тебе не было!».