Помню, как-то играли мы с друзьями в салки, стремительно носясь друг за другом. И все бы было неплохо, если бы какой-то придурок не открыл в коридоре окно, в которое я, будучи человеком к тому времени глубоко близоруким, конечно же, со всего разбега и впечатался! Дальше все было как в замедленном кино: я вдруг почувствовал, как влетаю головой в бликующее на солнце стекло, и его смертоносные осколки летят мне прямо в глаза, рот и уши! «Все, пиздец!» – думаю я, вскакивая с пола и испуганно ощупывая себя на предмет рваных кровавых ран. Ни одного пореза! Ну, вот как прикажете понимать такое невероятное везение?!..
Теперь, что касается контактов с внешним миром. Осуществлялись они с помощью единственного на весь интернат телефона, который был установлен на вахте и находился под бдительным контролем вахтера. Предназначался он, в основном, для каких-то экстренных случаев, типа вызова милиции, скорой помощи или пожарных, но иногда по нему дозволялось звонить и родственникам, если таковые, конечно, у детдомовца имелись.
Порой, когда вахтер отлучался со своего поста за водой для чая или чем-то еще, больные на всю голову детдомовцы безобразничали следующим варварским способом: они набирали наобум первый попавшийся номер и сообщали абоненту, что его беспокоят из морга и просят забрать труп усопшей дочери. На том конце провода человек начинал, разумеется, дико возмущаться: «Что вы, вообще, несете?! У меня нет никакой дочери!». На что получал ответ: «Ну, тогда сына!». Стоявшие при этом товарищи «шутника» покатывались со смеху. Это был, конечно, очень жестокий розыгрыш, но дети в принципе довольно безжалостные существа, а уж про безмозглых дурдомовцев и говорить нечего…
Звонить, правда, можно было и с городского телефона – специальные стеклянные будки устанавливались во многих общественных местах: у станций метро, в крупных универмагах. Стоило это удовольствие всего две копейки, но сама монетка, – она называлась «двушкой», – была в большом дефиците именно по причине своей востребованности для телефона-автомата. Как и все тогдашние мальчишки, мы присобачили «двушку» для многократного использования, просверлив в ней дырочку и подвесив на нитку. Впрочем, некоторые умудрялись звонить и без монет. Достаточно было во время соединения жахнуть хорошенько трубкой по монетоприемнику и, вуаля, – разговаривай, сколько хочешь!
Телевизор также, как и телефон, в Старшем корпусе был всего один. Он стоял на первом этаже в довольно вместительной проходной комнате, именуемой «телевизионкой». Включать его имел право только вахтер, который строго следил за тем, чтобы воспитанники не пялились в зомбоящик во время школьных уроков и самоподготовки. Чаще всего, телевизор зажигался по вечерам, до отбоя, когда показывались старые советские фильмы.
В такие часы телевизионка не могла вместить всех желающих. Детдомовцы бежали к телевизору, ломая стулья на своем пути, а потом рассаживались буквально на головах друг у друга! Вахтер дядя Миша приходил со специально подготовленными для такого случая пассатижами, без которых переключить каналы на ветхом, почти разломанном телевизоре, было невозможно. Пару раз он громко стучал по нему своим кулаком, прогоняя рябь с экрана, после чего мы заворожено впивались глазами в еле мерцающий телик, пытаясь разглядеть там то полюбившегося нам Штирлица из «Семнадцати мгновений весны», то презираемого нами Горбатого из «Место встречи изменить нельзя».
Дни рождения воспитанников в детском доме отмечать было не принято. То есть, они, конечно, отмечались, но не персонально Витин, Петин или Борин, а как бы все сразу, скопом! Делалось это так. В один из сентябрьских дней все воспитанники, родившиеся осенью, независимо от конкретной даты, загонялись в актовый зал, где их, от лица всего педагогического коллектива, поздравлял какой-нибудь зав учебной частью. Ребятам вручались самые простенькие карандаши и расчески, девочкам – цветные фломастеры и заколки для волос. Точно таким же формально-казенным образом хеппибездились зимние, весенние и летние именинники.
Ни о каком твоем личном дне рождении, а уж тем более о торте со свечками даже речи никогда не заводилось! Честно говоря, я и не знал долгое время, что на день рождения человеку дарят подарки и очень стеснялся, когда впоследствии, будучи уже взрослым, стал получать их – они мне казались чем-то незаслуженным и чрезмерным! Я все никак не мог привыкнуть к повышенному к себе вниманию со стороны окружающих в этот день. Подумаешь, родился. Может быть, лучше было и не рождаться вовсе? Прошло много лет, прежде чем я начал воспринимать свой день рождения, как некое подобие праздника. Пусть даже и со слезами на глазах…
Как это ни странно, свою трудовую деятельность мы начали довольно рано. Видно, воодушевленные примером советского педагога Макаренко, исправлявшего бывших беспризорников с помощью общественно-полезного труда, наши воспитатели тоже решили, что нечего нам почем зря тунеядствовать, и, помимо учебы, заставили нас ходить еще и на работу!
Это был небольшой заводик под названием «Сапфир», расположенный прямо в здании нашего интерната и имеющий отдельный вход для персонала. В его цехах производились ужасно восхищавшие нас электропогонялки для крупного рогатого скота и кнопки дверного звонка, издававшие почему-то совершенно одинаковые трели. Детдомовцев, как людей непонятно к чему пригодных, посадили собирать и то, и другое. Работать нужно было три раза в неделю по два часа, а платили нам за это чисто символически от двух до пяти рублей в месяц – чтобы мы просто не забывали, вероятно, как выглядят деньги! По-моему, сейчас это называется эксплуатацией детского труда.
А тогда взрослые на серьезных щах рассуждали о нашем воспитании через почти бесплатный принудительный труд, который (в этом у них не было и тени сомнений) пойдет нам только на пользу! Но проблема заключалась в том, что даже те жалкие гроши, которые нами зарабатывались на «Сапфире», отнимались впоследствии старшими, так что работать там, по большому счету, не было никакого смысла!
Надо сказать, что у нас в интернате имелось, пусть во многом и формальное, но «самоуправление» – оно осуществлялось разного рода «Советами», в которые входили все ребята с 4 по 10 класс. Как-то Козлович собрал нас всех в отрядной комнате и стал заниматься распределением. Меня, как человека не в меру любопытного и начитанного, записали в Агитационный совет – отныне на мне числились все школьные лекции и политинформации. Макс Чудаков, без устали рисующий на всех уроках, получил возможность совершенствовать свое мастерство в Художественном совете. Сам же Кызел поспешил возглавить Производственный совет – там занимались подсчетом и выдачей сапфировских денег. Только потом мы поняли его хитрый шаг!
Когда после первого месяца работы мы торжественно пошли получать вожделенную зарплату, то ее со счастливой улыбкой на обнаглевшей роже выдал нам… председатель Производственного совета Андрей Козлович. Сразу отнять у нас деньги он не мог – рядом стояли воспитатели, но урод этот не забыл шепнуть каждому во время передачи бабок: «Не дай бог потратишь хоть копейку!».
Чуть позже «рогатый» (как мы между собой называли Козловича) пришел в палату и, вытащив из кармана своего пиджака помятую ведомость (таким образом, у него на руках оказались все необходимые цифры) сообщил, кто и сколько «задолжал» ему денег! Нам пришлось отдать Кызелу все свои заработанные гроши…
Иногда, чтобы придать своему беспределу хоть какой-то вид законности, Козлович продавал нам всякие предметы. Помню, подозвал он как-то Толика Сабеева, за спиною что-то прячет и говорит: «Глиста, купи у меня вещь, не пожалеешь!». «Кызел, ты покажи хоть, что продаешь?» – дрожащим от страха голосом просит Глиста. «Да чего ты, как дурак?! Бери за трояк, не ошибешься!» – настаивает Козлович. Сабеев, видя, что Кызел начинает злиться и отказываться дальше опасно, соглашается.
«На!» – Козлович протягивает опешившему Глисте «удачную покупку» – алюминиевую ложку, взятую им из интернатской столовой. «Вот видишь, а ты боялся! – радостно заканчивает он. – Деньги отдашь с получки!». И без того постоянно кислое лицо Глисты кривится еще больше, но что он может сделать, кроме как вернуть старшему «должок», который платежом красен?..
Одним словом, мы стали искать способ уклониться от работы на «Сапфире». Ну, или, по крайней мере, не выполнять спускаемую на каждого детдомовца норму выработки. А что толку вкалывать, если мы зарплаты своей не видели никогда и только расписывались в ведомости за ее получение?! Наконец, мне в голову пришла блестящая, как мне тогда показалось, идея.
Я подговорил ребят наложить в мешок нераспечатанных полузаготовок и засыпать их сверху небольшим количеством сделанных кнопок. Убедившись в том, что нас никто не заметил, мы пошли сдавать «готовую продукцию» на проверку в ОТК – отдел технического контроля. Но там нас ждал серьезный удар! Через дырку в пакете один из сотрудников предприятия умудрился разглядеть подвох.
В результате, нас лишили месячной зарплаты и сообщили об этом чрезвычайном происшествии Козловичу. А так, как он все наши деньги, даже еще незаработанные, привык считать за свои, то по его логике выходило, что обманули мы не столько завод, сколько его, и потому заслуживаем самого жестокого наказания. Отмудохал он нас тогда свирепо, конечно! После этого нам пришлось «добровольно» взять на себя повышенные социалистические обязательства и в течение нескольких месяцев превратиться из надувателей-бракоделов в отличников производства. Как говорится, вот что пиздюли животворящие делают!..
Глава 32
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой
Как мною уже было отмечено ранее, в интернате имелся свой карцер, хотя это, вроде как, и запрещалось законом. В детском учреждении (если это не колония для малолетних преступников) карцера, по идее, быть не должно! Но кто и когда обращал у нас внимание на требования закона? Он же в нашей стране, что дышло: куда повернул, туда и вышло. В общем, в карцер нас сажали часто и с большим удовольствием – лично я там сидел не менее десятка раз. И не то, чтобы мне это прямо уж сильно нравилось – просто традиция такая была у воспиталок: чуть что не так, сразу бросать ребенка в карцер!