Располагался он непосредственно при входе в здание интерната, рядом с вахтой. Это была небольшая мрачная комната без окон, с запираемой на амбарный замок железной дверью. В качестве мебели в ней красовался лишь грубо сколоченный деревянный топчан (на который по ночам кидался обоссаный матрас без одеяла) и цинковое ведро для отправления естественных потребностей, источающее такой смрад, что у меня на глаза наворачивались слезы.
С потолка на длинном тонком шнуре свешивалась тусклая лампочка, безуспешно пытавшаяся разогнать сумрак по углам. Тем не менее, с помощью ее слабой поддержки можно было разглядеть стены карцера. Все они были испещрены различными надписями, типа «Люблю свободу, как рыба воду» и прочей бессодержательной херней, на изучение которой я тратил большую часть проводимого мною здесь времени.
Еда в карцер подавалась через малюсенькое окошечко в двери, открываемое снаружи вахтером, и представляла из себя стакан чая и кусок безвкусного солдатского хлеба с кубиком масла. Разговаривать с заключенным даже через дверь никому из детдомовцев не разрешалось, а потому у меня было достаточно свободного времени, чтобы посидеть в одиночестве и подумать над своим отвратительным поведением. Собственно, карцер так официально и назывался – «комнатой для раздумий».
Скукотища, конечно, там была страшная, а ощущение реальности сразу куда-то улетучивалось. В то самое время, когда все остальные дети радостно бегали по улице и наслаждались прелестями свободы, так редко ценимой нами до тех пор, пока мы ее не утратим, я, озабоченно насупившись, пытался угадать, как долго я уже отсидел в этом скорбном каземате, и сколько мне еще предстоит в нем мучиться, изнывая от безделья.
Стараясь хоть как-то развлечь себя, я иногда принимался истреблять слишком назойливых мух, которые взяли несносную привычку жужжать прямо над моим ухом! Для этого я использовал свернутую в рулон газету, выпрошенную мною у надзирателя. В этом деле важно было подловить цокотуху в тот момент, когда она садилась на какую-нибудь поверхность, поскольку прихлопнуть ее в воздухе было довольно проблематично. Но как только глупая муха решала немного передохнуть, скажем, на стене, я тут же глушил ее метким ударом и топил в параше.
Разобравшись, таким образом, с летающим противником, я переключался на ползающего. Несчастные тараканы, застигнутые мною врасплох, не знали, куда им унести свои короткие ножки и с ужасом носились по карцеру! Надо отдать этим гадким насекомым должное – бегали они весьма стремительно, как заправские спринтеры, но и я не собирался давать им спуску, отвешивая тумаки направо и налево! Разогнав, таким образом, усатых вредителей по щелям, я, наконец, ложился на пожелтевший от былых испражнений матрас и засыпал крепким сном человека, убежденного в том, что все, даже самое плохое, рано или поздно заканчивается.
А вообще-то, карцер в интернате предназначался в основном для беглецов и пьяниц. Некоторые ребята, особенно те, кто имели привычку ударяться в бега, сидели здесь по несколько дней. Скажете, что это не педагогично? Лично я, пожалуй, согласился бы с вами. Но с другой стороны, куда вы прикажете помещать таких детдомовских любителей выпить, как Петя Грушин? (Которого, напомню, еще в седьмом классе поставили на наркологический учет, как хронического алкоголика). В палату к детям? Или в отделение милиции, где вся воспитательная работа с алкашами сводится к их ограблению и избиению?
Поэтому, когда спустя несколько лет в интернат приехала обеспокоенная комиссия, и директора Александра Григорьевича поперли с занимаемой должности, поставив ему в вину этот самый карцер, он искренне не понимал, в чем его обвиняют. Подумаешь, карцер! Нашли к чему придраться, чистоплюи хреновы! А вы попробуйте сладить с этими бандитами без аппарата принуждения!..
Помимо перманентного, непрекращающегося террора со стороны старших в интернате было еще несколько вещей, которые мне категорически не нравились. Первое, это то, что все здесь друг на друга постоянно орали! Воспитатели на воспитанников, старшие ребята на младших, девочки на мальчиков, и все вместе на все, что только можно было обгавкать и облаять! Галдеж стоял такой, что не свихнуться в нем было довольно-таки сложно.
Представляю, как офигевал какой-нибудь посторонний человек, случайно попавший в наш гадюшник. Ведь его глазам открывалась картина отнюдь не для слабонервных: по этажам и коридорам бегают страшно улюлюкающие на матерном наречии дикари, то тут, то там вспыхивают нешуточные потасовки и драки. Он, наверное, думал, что попал в реальный дурдом, где люди совершенно не умеют общаться по-человечески!
Самым популярным вопросом в интернате был следующий: «И что ты так орешь, словно тебя режут?!», после которого вопрошаемый обычно терялся, не зная, что ответить. Он и вправду не мог объяснить даже себе, почему он все время срывается на крик, как будто нельзя разговаривать как все нормальные люди – спокойно и уважительно. Вероятно, проистекало это от того, что не было в нашей жизни ни спокойствия, ни уважения, а постоянный ор являлся своеобразной защитной реакцией от всего на свете.
Я и сам нередко чувствовал за собой такой грех. И тогда мне справедливо указывали: «Будь любезен, не кричи! Здесь глухих нет. Не стоит пытаться перекричать других, особенно когда все тебя и без того прекрасно слышат». После такого внушения я какое-то время держал себя в руках, чтобы уже через несколько минут снова подкрутить децибелы и повысить свой голос до неприемлемого уровня.
Про матерную брань и вспоминать как-то не ловко – ею не гнушались даже пожилые, интеллигентные с виду училки, что уж там говорить про ребят?! Впрочем, с волками жить – по-волчьи выть. Странно было бы, если бы соприкасаясь на протяжении многих лет с детдомовцами, педагоги не набрались бы от них нецензурных выражений. Некоторые воспитатели ругались так виртуозно, что у нас от удивления глаза на лоб лезли! Все-таки, чего не говорите, а педагогам не пристало материться и оскорблять своих учеников.
А вообще, все это очень печально, конечно. Если ребенок растет в откровенно враждебной ему среде, если видит вокруг себя только негатив и бесчинства, если постоянно испытывает жуткий стресс, от которого ему хочется кричать, то значит, он находится не в детском доме, а в чрезвычайно опасном для душевного здоровья дурдоме, не сулящем ему ничего хорошего!
Другой, напрягающей меня вещью было то, что я нигде в интернате не имел возможности остаться наедине с самим собой. И если, будучи маленьким, я еще как-то мог мириться с этим, то в подростковом возрасте сей недостаток интернатского общежития вырос уже в реальную проблему! Только представьте, все 24 часа в сутки ты не можешь никак уединиться, у тебя просто нет своего личного пространства, ты все время находишься на виду у своих одноклассников, воспитателей, учителей.
Смотрите, в палате, как минимум десять человек, в классе тридцать пять, в интернате – триста (не считая педагогического состава) и все они с подозрением воспринимают любую твою попытку побыть одному. Прием пищи, самоподготовка к школе, ночной сон, мытье в бане – все это только вместе с коллективом и никогда по отдельности.
Е-мое, у нас даже в туалете невозможно было закрыться, поскольку в кабинках не было дверей! Уж не знаю, куда они подевались. То ли их ипанутые дети оторвали, то ли взрослые специально все так устроили, чтобы при необходимости контролировать воспитанников даже в сортире. Но как бы объяснить всем этим идиотам, что бывают такие моменты в жизни любого человека, когда ему не хочется никого видеть! Когда все люди его попросту заебали, и он страстно желает остаться один! Посидеть, подумать в одиночестве. Насладиться тишиной и покоем. Подрочить, наконец! Так предоставьте ему такую возможность хотя бы раз в году!..
Но даже несмотря на все вышеперечисленные изъяны, в интернате существовали определенные правила, установленные самими детдомовцами, которые никто не мог безнаказанно нарушить. Например, под угрозой вечного проклятия, нельзя было воровать у своих ребят, с которыми ты тянешь лямку сиротской жизни. У чужих – пожалуйста, но только не у своих! Это называлось крысятничеством, считалось большим грехом и каралось жесточайшим опиздюливанием! За пределами интерната ты мог украсть все, что угодно и у кого угодно (это не только не возбранялось, а даже поощрялось), но в самом детском доме на воровство было наложено строжайшее табу!
У нас, конечно, случалось воровство и в интернате, куда же без этого – крысы водятся везде, но горе было тому крадуну, которого ловили с поличным – жизнь его превращалась буквально в ад! Каждый имел право в прямом смысле слова плюнуть ему в лицо или превратить его в кровавую отбивную, и чаще всего, после этого воришка предпочитал сбегать из детского дома.
Еще одним серьезным зашкваром было крохоборство и жадность. Скупердяев в интернате откровенно не любили и презирали! Тихарить что-то или жидиться, как говорили тогда детдомовцы, считалось западло! За это можно было нарваться и на бессрочный бойкот, когда с человеком просто переставали общаться.
Представить себе ситуацию, что родственники купили детдомовцу гостинцы, а он ни с кем не поделился, «схомячив» их где-то в темном углу, было достаточно сложно. Почти невозможно. Поскольку в таком случае репутация прижимистого парня была бы им же самим безнадежно растоптана! Скорее всего, он получил бы какую-нибудь обидную кличку, типа «жмот» или «скряга», и на этом бы все уважение к нему закончилось.
Помню, как-то привезли к нам в интернат Рому Карцева – худенького, пучеглазого паренька, державшегося очень испуганно и напряженно. Никто не знал, как и почему он попал в детский дом. Да и не было такой привычки у детдомовцев лезть в чужую душу и расспрашивать про семью. Приняли его довольно гостеприимно, помогли адаптироваться на новом месте.
Рома потряс всех через несколько дней, когда повесил на свою тумбочку увесистый замок. Для ребят, которые привыкли к тому, что у них все общее, это выглядело, мягко говоря, экзотично! На недоуменный вопрос детдомовцев, зачем он это сделал, Рома пожал плечами: «Не знаю». От него отстали: «Ну, ебнутый на всю голову, чего с него возьмешь?». Сломали, правда, замок для виду, чтобы показать, что у нас не принято отгораживаться от других с помощью замков и засовов. Из тумбочки, естественно, ничего не взяли, да там кроме очков и вкладышей от жвачек и не было ни хрена!