Хуже всего было то, что проклятая эрекция возникала у меня в самых неподходящих для этого местах. Она словно издевалась надо мной, несчастным онанистом. Вызывает меня, скажем, училка отвечать урок перед всем классом, а я, чувствуя железобетонный стояк под партой, отказываюсь выходить к доске. Она, конечно, сразу же заводится от такой наглости: «То есть, как это не пойдешь отвечать к доске?! Ты вообще в своем уме?!». «Вот так, не пойду и все, МарьИванна! Прошу отнестись к этому с пониманием!». Не будешь же ты объяснять учительнице, что у тебя член встал и никак ложиться не хочет!
Сколько я двоек нахватал из-за своей эрекции – я вам даже передать не могу! И ладно, если бы только в школе это происходило. Бывало, что из-за повышенной возбудимости мне приходилось проезжать свою станцию метро и ехать чуть ли не до конечной, проклиная все на свете и терпеливо ожидая, когда он там уляжется в трусах! Мне было крайне неловко сознавать, что возмущенные пассажирки могут увидеть моего, выпирающего из штанов, «Ваньку-встаньку» и, заподозрив в чем-то постыдном, закатить невообразимый скандал. «Что же ты, братец, меня так позоришь?!» – сокрушался я в таких случаях, но он жил какой-то своей, независимой от меня жизнью и продолжал всячески пакостить при любой возможности.
По ночам нон-стопом мне снились эротические сны, в которых я нагибал раком то аппетитную детдомовскую повариху, то соблазнительную школьную библиотекаршу! Почему-то именно на хозяек столовой и библиотеки меня клинило особенно сильно – сказывалась, вероятно, моя давняя любовь к еде и книгам. Больше всего я боялся, как бы на следующий день не снести восставшим членом груду тарелок на общепитовской раздаче или собрание каких-нибудь сочинений с книжной полки!
Ну и, разумеется, я с особым интересом и волнением отслеживал любые фильмы, в которых был хотя бы минимальный намек на эротику – ведь ее в СССР днем с огнем сыскать было невозможно! И если где-то в Москве, в одном из сотни столичных кинотеатров демонстрировался фильм с маркировкой «Кроме детей до шестнадцати лет», будьте уверены, я уже сидел в полутемном зале и до рези в подслеповатых глазах вглядывался в экран, пытаясь разглядеть заветную «клубничку».
Одним словом, я был чрезвычайно впечатлительным подростком, мечтающим лишь о том, как стать невидимым. К тому времени меня не интересовала уже ни скатерть-самобранка, ни меч-кладенец, ни сапоги-скороходы. Даже ковер-самолет не захватывал моего воображения. Я думал только о том, как бы разжиться шапкой-невидимкой, которая бы позволила мне незамеченным проникать в женскую баню! Воспитательница, видя мои нешуточные страдания по прекрасному полу, говорила мне: «У тебя, паршивец, еще «женилка» толком не выросла, а все туда же!». Дура, что она вообще знала о подростковой гиперсексуальности?!..
Глава 42
Не можешь – научим, не хочешь – заставим!
Хоть наш интернат и считался заведением для детей-сирот, но, как таковых, круглых сирот, у которых в живых не осталось бы вообще никого, в инкубаторе было мало. В основном, многие ребята имели родственников и даже если родители были лишены родительских прав, все равно у детей обнаруживались какие-то бабушки-дедушки и дяди-тети, к которым можно было ездить на выходные в гости. Старшие хорошо знали об этом и всегда старались обратить сие обстоятельство себе на пользу.
Они постоянно заставляли нас привозить им гостинцы, мотивируя это тем, что мы, якобы, братья и должны делиться. Как только очередной такой «родственничек» возвращался воскресным вечером в детдом из гостей, на него тут же с криками «Брат приехал!», налетала толпа вечно голодных старших, которые отнимали у неудачника все гостинцы. Нам все время приходилось искать варианты, как незамеченными пробраться в интернат и не наткнуться на грабителей.
Помню, как-то подошел ко мне местечковый упырь Стасик Маркин: «Слушай, Головастый! У тебя, кажется, тетка какая-то есть?». «Да, тетя с дядей» – отвечаю. «Ты когда к ним собираешься ехать?». «Не знаю. Как позовут». «Пиздуй в эти выходные!». Я почувствовал неладное: «Зачем, Стас?». «Попросишь у них денег мне на выпивку!».
«Но я никогда не прошу у родственников деньги!». «А теперь попросишь, – Маркин выжидательно смотрит на меня, а затем, медленно растягивая слова, добавляет – или спиздишь!». Я стою, как из шланга обоссаный: «То есть, как это спиздишь? Я не могу воровать у своих…». «Не можешь – научим, не хочешь – заставим! – зло перебивает меня Маркин. – Если трешку послезавтра вечером не принесешь – отхуячу так, что тетка с дядькой не узнают!».
В этот же день я звоню с вахты дяде Васе. Он традиционно интересуется моими успехами в учебе (здесь мне похвастаться особо нечем), а потом говорит: «Что-то ты давно, Олег, не заезжал к нам в гости с тетей Лидой. Приезжай завтра, будем рады тебя видеть!». С тяжелым сердцем я отправляюсь к ним на выходные. В голове свербит единственная мысль: «Что делать?!». Понятно, что денег я у них никогда не попрошу – у меня просто не хватит на это наглости.
Когда спустя несколько лет я вырос, то с некоторым удивлением и даже осуждением смотрел на маленьких детей, которые противно завывая на разные лады, выклянчивали что-то у своих родителей – в детстве мне казалось это настолько постыдным, что за все годы общения с тетей и дядей, я ни разу не попросил у них даже завалявшейся копейки! Достаточно было уже того, что они брали меня иногда на выходные, чего я совершенно не заслуживал.
Что же касается воровства у родственников, то это было абсолютное, не обсуждаемое табу! Сама мысль о том, что я могу чего-то украсть у дяди с тетей, представлялась мне чрезвычайно кощунственной! Я знал, что некоторые мои друзья еще до попадания в интернат вынуждены были воровать деньги у своих пьяных родителей, чтобы элементарно не сдохнуть с голоду.
Иногда бывало, что какая-нибудь мамаша, приводя в дом очередного хахаля, заставляла сыночка лазить по карманам у гостя, в то время как она развлекалась с ним в спальне. Но обворовывать людей, которые оказались так добры ко мне! Нет, это было выше моих сил!
Казалось бы, вот они: пять советских рублей, лежат одной синей бумажкой в прозрачной вазочке на кухонном столе. Только руку протяни – и ты спасен от побоев! Не факт даже, что дядя с тетей заметят эту пропажу. Но я не мог пойти на такую подлость. Ведь это означало бы, что я превращусь в такое же поганое чмо, каким был Маркин, легко допускавший, что человек, при необходимости, может и даже должен обворовывать своих.
В общем, в интернат я возвращался в самом мрачном расположении духа. Я знал, что шакал меня не пощадит, но у меня не было никакого другого выхода, кроме как послать его, куда подальше. По крайней мере – мысленно. Он встретил меня на вахте: «Ну что, Головастый, деньги принес?». Я обреченно выдохнул: «Нет, Стас, и не принесу. Можешь пиздить меня прямо здесь». «Ну, смотри, уебок! Сам напросился!». И Маркин с ходу врезал мне ногой в живот…
Помимо каждодневной денежной дани, которую требовали с нас старшие, у меня была еще одна, персональная неприятность, до крайности омрачавшая мою жизнь в интернате. Все дело в том, что я был достаточно высоким для своего возраста парнем, и старшаки повадились отнимать у меня одежду и обувь, поскольку она идеально подходила им по размеру.
Вообще-то, сироте полагается получать энное количество вещей в год. Скажем, одни штаны, две рубашки и три пары носок. Но на положено, как известно, хуй положено и поэтому, лишившись своей одежды, я был обречен ходить в каких-то обносках и лохмотьях, либо же не выходить на улицу в принципе. Кастелянша, которая выдавала нам вещи, так все время и предупреждала: «Потеряете или порвете – будете в школе сидеть, гулять не пойдете!».
Приходилось мне облачаться, черт знает во что. Зрелище это было настолько жалкое и уморительное, что однажды, когда я вышел на улицу, вся телевизионка прильнула к окнам меня разглядывать – в двадцатиградусный мороз я топал куда-то в тонких хлопчатобумажных трениках, дырявых кедах, без шапки, без пальто. Хорошо еще, что я не видел, как ржали надо мной детдомовцы, иначе бы, наверное, сгорел со стыда! Это мне уже потом ребята рассказали.
Поначалу, чтобы хоть как-то компенсировать отобранные вещи, я напяливал на себя все армейское: тяжелые кирзачи-говнодавы, флотский ремень с якорем на бляхе, тельняшку-безрукавку, да облезлый ватник, именуемый телогрейкой. Короче, видок у меня был тот еще! Зато старшие на такой прикид уже не посягали.
Помню, я так мастерски наловчился наматывать портянки на ноги, что мне потом с ними расставаться было жалко. Да и сапоги пришлись впору. Хлюпаешь в них без проблем по любым лужам – красота! Ходить в кирзачах, правда, было тяжеловато. Бегать – еще сложнее. Но все-таки этот особенный солдатский шик не мог оставить меня равнодушным.
Потом нам уже так надоело стыдиться своей одинаковой детдомовской одежки, которая занашивалась сиротами практически до дыр, если не отнималась старшими, что мы стали подворовывать одежду с веревок во дворах, где ее сушили беспечные горожане. Это называлось у нас «прибарахлиться». Приглядим себе какой-нибудь прикольный свитерок или зачетные штаны, и хвать их с веревки! Не брезговали мы и школьными раздевалками, куда под видом учащихся наведывались, время от времени. Пока наши домашние сверстники учились на уроках, нам удавалось, обманув бдительность школьной вахтерши, натянуть на себя чьи-нибудь куртки и влезть в чью-нибудь обувь.
Бывало, что выкрадывали вещи и с пляжа. Подойдешь к понравившимся тебе кроссовкам в тот самый момент, как их хозяин беззаботно плещется в водоеме, бросишь на них свою рубашку, а потом забираешь ее вместе с обувью. Очень удобно, кстати – со стороны это выглядит так, будто человек несет в руках скомканную одежду, и никому невдомек, что в нее уже завернуты чьи-то кроссовки. Вот таким немудреным способом мы и пополняли свой гардероб. Вскоре нас уже внешне невозможно было отличить от домашних детей, поскольку мы щеголяли в их вещах и обувке.