Короче говоря, Косой офигенно устроился. На него ежедневно «работали» по несколько человек, он стремительно богател, наглел и даже периодически сжигал публично ради выпендрежа деньги, которые с большим риском добывали для него зомбированные ученики. При этом Кособрюх не чувствовал никаких угрызений совести, а значит, по его убеждению, не был ни в чем виноват. «А что, если у тебя совести вообще нет? – спрашивал я новоявленного мафиози. – Может, ты ее вместе с козявкой в детстве слопал. Хочешь и рыбку съесть и на хуй сесть? Не получится! Смотри, Косой, как бы тебе не наебать самого себя. Ведь бог не Тимошка – видит немножко!»…
Очень скоро мне опять пришлось сцепиться с Кособрюхом не на шутку. Все дело в том, что этот моральный урод оборзел уже настолько, что однажды обворовал нашу классную руководительницу Валентину Михайловну, которая, помимо всего прочего, являлась моей самой любимой и уважаемой учительницей!
Помню, как после большой перемены, в самом начале урока она растеряно села за свой стол и упавшим голосом прошептала, обращаясь куда-то в пустоту: «Ребята, у меня, кажется, кошелек украли…». В тотчас же наступившей мертвой тишине Валентина Михайловна еще какое-то время посидела молча, обреченно качая головой и словно не веря в то, что она только что сообщила нам, а затем, громко разрыдавшись, выбежала из класса…
Это было настолько невероятно, что потрясло меня до глубины души! Наш строгий и справедливый Колобок, как все ее называли, и вдруг – горькие слезы! Мы наглядно увидели, как тяжело можно ранить порядочного человека, совершив по отношению к нему какую-нибудь подлость. После этого я уже не мог сдержать своего бешенства и коршуном обрушился на Кособрюха.
«Слушай сюда, Косой! Я знаю, что это твои гнусные проделки! Нафига ты воруешь у своих?!». Кособрюх тут же ощерился своей волчьей ухмылкой и ударил в ответ: «А с каких это пор, Головастый, у тебя учителя своими стали? Ты же сам ворюга, и обкрадываешь людей! А тут пожалел Колобка ни за хер собачий!».
Меня чуть не разорвало от негодования: «Да, я ворую! Но делаю это не в интернате. И уж тем более не обкрадываю женщин, имеющих на попечении маленьких детей! Что плохого тебе сделала Валентина Михайловна, что ты вытащил у нее последние деньги?! Она тебя, мудака, учит, а ты ее обворовываешь!». Косой опять недобро ухмыльнулся: «Поосторожнее на поворотах, Головастый! Колобок сама виновата! Не будет оставлять кошелек, где ни попадя! Знаешь, как у нас говорят: что упало – то пропало! А мы забираем лишь то, что плохо лежит!».
Тут я заметил, как кособрюхская шестерка Шурыгин, по кличке Шуганный, нагнувшись к своему пахану и обслюнявив ему все ухо, что-то лихорадочно шепчет, оскалив противную морду. Мне сразу стало понятно, что на ловца и зверь бежит: «А вот здесь ты не угадал, Косой! Я сейчас выйду из класса, и у тебя будет всего шестьдесят секунд на раздумья. Если твой шнырь не вернет украденные деньги, то зуб даю, что буду пиздить его до тех пор, пока у него этот кошелек из жопы не выскочит! И не дай бог тебе вступиться за этого урода. Ты меня знаешь, Косой – я своих слов на ветер не бросаю».
Ровно через минуту кошелек был у меня в руках, а спустя еще полчаса я передал его Валентине Михайловне, наотрез отказавшись сообщить ей, каким образом очутились у меня ее деньги. Единственное, что я попросил у растроганной учительницы, так это чтобы она больше никогда не оставляла свою сумку в интернате без присмотра, чтобы не вводить в искушение всяких малолетних шакалов. После этих слов Колобок почему-то снова заплакала…
Глава 46
Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен!
В Старшем корпусе, так же, как и в Младшем, каждое лето нас продолжали отправлять в пионерские лагеря, но поездки эти уже сильно отличались от тех, что имели место в нашем раннем детстве. Во-первых, отныне мы прибывали туда не с полосатыми вещмешками, пошитыми из выпотрошенных матрасов – теперь у нас появились вполне себе приличные сумки и чемоданы, о происхождении которых я предлагаю вам догадаться самим.
Во-вторых, в т. н. «родительские дни» нам больше не присылали засушенных сухарей – то ли в интернате к тому времени хлеб окончательно закончился (в стране наступила Перестройка, и повсюду ощущался нешуточный дефицит продуктов), то ли администрация осознала, наконец, как сильно унижали детдомовцев подобного рода посылки. Ну, а в-третьих, с возрастом мы и шкодить стали по-взрослому, где-то на грани между безобидными детскими развлечениями и некоторыми статьями уголовного кодекса. Но обо всем по порядку.
Как я уже отмечал ранее, если на хулиганствующих домашних детей еще можно было найти какую-то управу (например, пожаловаться их родителям), то прищучить и обуздать бандитствующих сирот было в сто раз сложнее! Нас даже выгнать из пионерского лагеря не могли, поскольку летом интернат находился на ремонте (за год мы успевали засрать его так, что он требовал чуть ли не капитальной реставрации), и детей размещать было негде.
В самых экстремальных случаях, когда терпеть распоясавшихся детдомовцев уже не было никакой возможности, нас все-таки отвозили в интернат, но лишь для того, чтобы почти сразу же перевести в какой-то новый пионерский лагерь. Таким образом, иногда за лето я мог поменять два-три лагеря. Разумеется, зная об этом, мы везде вели себя очень дерзко и нагло, доставляя массу неприятностей не только нашим перепуганным сверстникам, но и вожатым!
Детдомовских, в какой бы пионерский лагерь они не приезжали, откровенно побаивались и, чего уж греха таить, недолюбливали. Сомнительная слава о нас, как о малолетних бандитах и неисправимых хулиганах шла впереди нас и надо сказать, что мы сами своим далеко не идеальным поведением во многом провоцировали настороженное, мягко говоря, к себе отношение.
Стоило мне со своими отчаянными товарищами приехать в очередное место заслуженного отдыха, как все кругом начинали обреченно шептаться, нервно перемигиваться, тяжело вздыхать и сокрушенно охать, словно понимая, какие тяжелые времена наступили теперь для лагеря. И хотя открыто нам никто ничего не говорил, опасаясь навлечь на себя наше неудовольствие – чаще всего, дурные предчувствия людей не обманывали.
С самого первого своего появления в пионерском оазисе мы начинали буквально разносить его по кирпичику, обращая, давно установленный кем-то, порядок в кромешный хаос. Проявлялось же все это следующим неприглядным образом. Те из вас, дорогие мои читатели, кто хоть раз бывали в лагере, помнят наверняка процедуру распределения мест для дежурного отряда. После большого общего собрания одни пионеры, скажем, отправлялись отбывать трудовую повинность в столовую – чистить картошку. Другие же занимали свой пост на воротах при въезде в лагерь, охраняя две, взаимоисключающие друг друга, таблички: «Добро пожаловать!» и «Посторонним вход воспрещен!».
Мы же, детдомовские оторвы, всегда стремились попасть на дежурство в «чемоданную» комнату. Думаю, вам не надо объяснять, что происходило впоследствии с этими самыми чемоданами? Получив ключи от помещения, в котором хранились вещи всех без исключения пионеров, мы начинали очень аккуратно («А чтоб никто не догадался!») шерстить их на предмет наличия интересующей нас одежды, которую затем тайно перепрятывали за территорией пионерлагеря.
Воровство из «чемоданной» было настолько популярной забавой среди детдомовцев, что в интернате даже находились умники, которые уезжали в пионерские лагеря с абсолютно пустыми сумками и чемоданами, дабы оставить как можно больше места для чужих вещей. А потом, набив их под завязку украденными куртками и штанами, сбегали из лагеря. Само собой, в этом нет решительно ничего хорошего, но что было, то было – из песни, как говорится, слов не выкинешь.
И все-таки, отметились мы в пионерлагерях не только воровством, случались у нас и более тяжелые прегрешения. Среди огромного количества всевозможных рискованных авантюр, осуществленных нами в те приснопамятные времена, мне особенно запомнился поджег лагерного клуба! В дальнейшем, даже малейшее упоминание об этом событии вызывало у нас чувство, похожее на гордость. Вот мол, как отжигали по молодости лет! А дело было так.
В тот невероятно злополучный для пионерского лагеря день погода на улице сильно испортилась. Продуваемые шквалистым, промозглым ветром мы, до этого бесцельно слонявшиеся по захламленному, хрен знает чем, хоздвору, решили разжечь костер и немного «погреться у огонька». Сделать это было совсем не просто, тем более что начал накрапывать так долго собиравшийся дождик, убивший в нас последнюю надежду на сухой хворост.
Пораскинув мозгами (а время показало, что раскидывать нам, в общем-то, было нечем!), мы решили слить из первой попавшейся машины такой хороший продукт горения как бензин. Облив им кучу наспех собранного мусора, я поднес спичку и в следующую же секунду очень пожалел об этом, поскольку резко взметнувшееся пламя полыхнуло мне прямо в лицо, сильно опалив волосы и ресницы!
Едва очухавшись от столь многообещающего начала, я вспомнил, что рядом с машиной стояло цинковое ведро с какой-то непонятной черной эмульсией внутри. Решив, что это обычная грязная вода (кто же знал, что в ведре хранилась техническая жидкость?!) и желая потушить так некстати вырвавшееся из-под нашего контроля возгорание, мы, не долго думая, плеснули ее в огонь.
И тут же в очередной раз прокляли себя за бестолковость! Поскольку еще более мощный столб огня уперся в сумрачное небо, а не на шутку разгулявшееся пламя принялось жадно пожирать бревенчатую стену лагерного клуба! Поняв, что вечер перестал быть томным и наше присутствие более ничего изменить не может (все, что не нужно, нами к тому времени уже было сделано!) мы рванули за периметр лагеря, а где-то сзади все явственнее слышались панические вопли не на шутку растревоженных вожатых!
Проблуждав пару часов по лесу, мы решили взобраться на дерево и поглядеть на то место, откуда нам пришлось так спешно ретироваться. Картина, открывшаяся нашим смущенным взорам, являла собой печальное зрелище! На редкость мастерски разведенный нами пожар (можем ведь, когда не хотим!) уже был потушен, и только в некоторых местах дотлевал еще ненужный хлам.