Особенно мне нравилось валятся по вечерам на сеновале – бабушка стелила мне там большое, лоскутное одеяло и я с блаженством проваливался в эту мягчайшую перину, наполненную дурманящими запахами степного раздолья. В голове крутились проникновенные есенинские строки: «Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины». Хотя тишина в деревне – понятие довольно-таки относительное, конечно. Иногда я оставался на сеновале ночью, и тогда слух мой услаждала целая какофония доносящихся отовсюду звуков: щебетанье птиц, шуршанье мышей, гавканье собак, мяуканье кошек и пьяное ржанье загулявших поселян.
Кстати, о поселянах. Народ здесь в массе своей хороший и душевный, подлостям всяким не обученный. Все в обязательном порядке «здоровкаются» с тобой, как будто сто лет знакомы. Для человека из города, где сосед соседа зачастую не знает, и знать не хочет, это даже как-то удивительно.
Бывало, идешь по улице, а тебе из-за забора уже кричат: «Здоровеньки булы, масквычи! Ну, як вона життя, ничаго? Дуже пагодка сигодня пече, якись пикло в аду, працювати важко! Ну, сидай, Олег, на лавочку, поговоримо! Расскажешь, шо це таке в свити робится? А писля пидешь по своим дилам».
Беседуя с деревенскими мужиками, я не переставал удивляться их немного наивному, но всегда правдивому взгляду на те или иные вещи. Вроде и не хватало им подчас каких-то знаний, о которых даже я, тринадцатилетний подросток, имел гораздо больше представления, а все-таки какая-то природная ясность мышления, или то, что мы называем здравым смыслом, помогала крестьянам разбираться даже в самых сложных и запутанных вопросах.
Некоторые из них и за пределы-то деревни ни разу не выезжали, так и прожив весь свой век среди коров и гусей, лопухов и навоза, но насколько глубоко они порою знали и чувствовали жизнь, как верно и точно судили о том, что, казалось бы, (с точки зрения городских снобов) совершенно недоступно их пониманию! А сколько в деревенских жителях подлинного великодушия и благородства?! И откуда все это только берется в простых, с виду, людях?
Именно тогда, в глухом и никому не известном селе, я впервые понял, что на самом деле означает слово аристократ. И уж поверьте мне – ни к происхождению, ни к богатству это понятие не имеет никакого отношения. На земле есть только одна аристократия – это аристократия духа, и встретить ее представителей у вас гораздо больше шансов в какой-нибудь скромной, работящей деревеньке, нежели в помпезном и праздном дворце.
И, тем не менее, жить я тогда в деревне не захотел. Туда хорошо приезжать на заслуженный отдых после осточертевшей учебы или выматывающей работы: коротать с пользой для здоровья летние денечки, плавать с рыбками в теплом ставку, греть свои кости на ласковом солнышке! Но жить в деревне все время, безвылазно – это, конечно, было бы выше моих, еще молодых и нерастраченных сил.
Все-таки, встающему на крыло птенцу хочется заполучить в свое распоряжение все небо, а не только какую-то малую его часть. Ему не терпится отправиться в безудержный полет! Так же и человек по природе своей не может заключить себя в каком-то одном, пусть даже и очень приятном месте. Он грезит о безграничной свободе и стремящейся за горизонт перспективе!
А в деревне, что не говори – скучновато. Жизнь в ней не так сильно бьет ключом, как в городе. Да и возможностей всякого рода поменьше. И это я еще очень щадяще по отношению к сельскому быту выразился. Если же говорить совсем на чистоту, то для натуры предприимчивой и амбициозной остаться навсегда в деревне – значит, фактически похоронить себя заживо в затхлом склепе, махнуть рукой на свою незадавшуюся жизнь и смириться с неизбежным разочарованием…
Уж не от того ли деревенские жители так охочи до выпивки? И не потому ли они столь отчаянно бухают, что хотят с помощью проклятой горилки заглушить на дне стакана свою чудовищную невостребованность, оплакать так и не воплотившиеся в реальность мечты?
Помню, как в деревне я стал невольным свидетелем следующего происшествия. Однажды покойный уже соседский дядька Сашко разжился где-то небольшой суммой денег (грядку, видать, кому-то копал). Ну, и по такому торжественному случаю, как вы понимаете… В общем, как разжился, так и приложился! Благо, дурное дело – не хитрое.
Смеркалось и мужики – те, что постарше – собрались на лавочке, как обычно, обсудить «ентову паскудную жисть» (дескать, давеча это вам не теперича – в старину живали деды веселей своих внучат!). Вдруг видят: человек по земле катится или «котиться» – на их манер. Натурально – со спины на живот, и с живота на спину переворачивается. «Як бочка якась». Пригляделись: Сашко!
Кричат ему: «Старий, ты що нас дуришь?!». Тот заплетающимся языком отвечает им: «С чаго вы взяли?». – «А шо ты котишься?». – «До дому иду, бо треба!». – «Так ведь ты не идешь, а повзешь!». – «Ноги, бачите, не несуть, а жинка пиздячки вставить, якщо загуляв!». В общем, передохнул немного дядька Сашко, и покатился дальше до хаты. Вот это я понимаю, сознательность!
Или еще был такой случай. Как-то приспичило местному дурню сходить до ветра по-маленькому. Прислонился он к забору, изготовился, а инструмент достать и забыл! Вернее, перепутал его немного по пьяной лавочке. Скомкал низ фуфайки, и стоит, от души поливает. Чужой-то забор, как не полить?
На ту беду, мимо баба шла, а тут такой цирковой номер исполняется, не вынимая из штанов, что называется! Баба спрашивает мужика так осторожно: «Сосид, ты що робишь?». А тот ей недовольно отвечает: «Шо не бачишь? Мочусь!». – «Так ты же в портки соби мочишься!». Он глядь, а у него и вправду, все штаны мокрые. И смех, и грех с этими алкашами!..
А вообще, сокрушались сильно мужики. «Раньше, – говорят – вийдешь на вулицю – кругом шутки, смих, висилье! Гуляе народ! Воно, канешна, биднуватий жили, що там гутарить, зате не в приклад нонешнему поколинию, куда як дружнише! Що ты, Олег! На работу ходили, як на праздник! И с работы едуть дивчата на бричках – писни поють! А зараз спробуй спивать – сразу скажуть: вин уже напився, барбос!».
Глава 55
Кто бабушке не внук, кто молод не бывал?
Теперь пришло время подробнее рассказать вам о моих родственниках, хоть я и не уверен, что они сильно бы обрадовались, узрев себя на страницах этой книги. Но никого из них уже давно нет в живых, а потому я позволю себе черкануть некоторое количество строк о том, как жили мои предки на Украине.
Надеюсь, благосклонный читатель извинит мою дотошность в описывании совершенно неизвестных ему людей, поскольку их наличие в моей жизни – отнюдь не случайно, а значит, должно быть отражено со всей, присущей автобиографической литературе, тщательностью.
Кроме того, родичи мои оказались персонажами довольно-таки колоритными, и я не могу отказать себе в удовольствии показать вам эти человеческие типажи и характеры, несмотря на то что повествование мое будет очень печальным. Но что поделать, так уж сложилась их жизнь.
Итак, бабушка моя, Любовь Макаровна Сукаченко (в девичестве Чернова) принадлежала к числу тех людей, которых всевозможные беды и напасти преследуют с неослабевающим напором, практически неотступно! С самого раннего рождения и до трагической своей кончины она стойко переносила все тридцать три несчастья, которые судьба-злодейка могла только придумать, чтобы досадить неугодному ей человеку.
В самом деле, я мало встречал в жизни людей, на которых обрушилось бы столько тяжелейших испытаний. Милая беззубая старушка, она не верила в бога, да и как ей было не усомниться в его существовании при той запредельно чудовищной концентрации горя, что выпало на ее долю? Земной путь бабушки – это одно сплошное хождение по мукам! Такой жизни и врагу не пожелаешь.
Судите сами, еще будучи совсем маленькой девочкой, бабушка чудом пережила страшный голод на Украине, когда в результате преступной политики ленинских большевиков только в ее родном селе вымерло больше половины жителей! Люди питались травой и соломой, делали отвар из коры деревьев, поели всех птиц, собак и мышей. Первыми от голода умирали дети, но бабушке каким-то невероятным образом удалось выжить.
Может быть, именно тогда в нее и была заложена та поразительная выносливость, которая помогла впоследствии вынести все тяготы жизни. Не надорваться от непосильной ноши. Не озлобиться на весь окружающий мир, который был очень часто несправедлив к ней. И пережить все новые и новые ужасы, последовавшие вскоре… Как будто кто-то проверял ее на крепость духа и способность выживать в самых немыслимых условиях!
Не успели люди чуть-чуть оклематься от голода, как началась страшная война. После того, как фашисты захватили Украину, они угнали на работу в Германию огромное количество украинцев. Среди них была и моя несчастная бабушка. Несколько лет она провела в концлагере при каком-то заводе, где обессиленных от постоянного недоедания заключенных заставляли с рассвета и до заката работать на «великий рейх».
Бабушка никогда не могла без слез вспоминать об этом лагере. Продуктовая дневная норма там равнялась 100 граммам заплесневевшего хлеба и миске вонючей баланды, к которой, впрочем, крестьяне привыкли во время, так называемого, «триумфального шествия советской власти» по селам и весям большой страны. Но к этому добавились еще и каждодневные побои, которые приходилось претерпевать узникам.
За любую провинность немецкие надзиратели безжалостно били заключенных резиновыми палками. Стоило кому-нибудь из них забыться от страшного недосыпа у станка или не выполнить установленную начальством норму, как на голову бедного узника обрушивался целый град ударов разъяренных надсмотрщиков.
Когда бабушка уже во время Перестройки впервые увидела в руках у милиционеров дубинки, она была потрясена до глубины души! Ей сразу вспомнился немецкий концлагерь. «Як же так, – спрашивала она меня со слезами на глазах, – мы перемогли проклятих фашистив, а теперь наша милиция сама бье людей палками?!». Бабушка никак не могла поверить, что в советской стране вообще такое возможно.