нажрался, самовыпилившись из интерната прежде, чем началось это судилище. А то бы сейчас больше всех радовался, скотина, увидев, в какой безвыходной ситуации я с его помощью очутился!
Наконец, председательша озвучила весь имеющийся у нее компромат, аккуратно сложила все эти бичующие, клеймящие и покрывающие меня позором бумажки в серую, мышиного цвета папку и предложила собравшимся высказываться. В зале тут же обнаружились две или три безмозглые педагогические курицы, которые решили, пользуясь удобным случаем, свести со мной счеты в точном соответствии с известной негодяйской философией: «Падающего – толкни, упавшего – добей!».
Не на шутку раскудахтавшись, они, что называется, щедрой рукой, добавили еще несколько черных красок и к без того уже более чем мрачному моему портрету. Ну, что же, не буду скрывать – отчасти я заслужил все эти упреки. Но зачем же вы так нахраписто и торжествующе пытаетесь сломать мне жизнь? Неужели вам от этого станет спокойнее на душе?.. Да, я отнюдь не являлся сосредоточием всех добродетелей, возможно у меня их и не было вовсе, но я никогда не подличал, не бил исподтишка и уж точно не упивался беззащитностью своих оппонентов!
Я стоял и молча смотрел в зал на ребят, на моих друзей-детдомовцев, которые, вероятно, всей душой сочувствовали мне, но ничем не могли помочь. А что я? Моя песенка уже, по-видимому, была спета. Но кто поможет им, этим напряженно притихшим пацанам и девчатам, когда суровая и беспощадная действительность гильотиной обрушится на их бедовые головы? Ведь я, конечно, не первый, кто стал жертвой этой отвратительной детдомовской системы, но и последний не я… И тут до моего уха донеслось: «Сукаченко, у тебя есть, что сказать Комиссии и уважаемому собранию?».
Я понимал, что это, скорее всего, мой последний шанс о чем-то поведать людям, которых мне, вполне может статься, и не доведется больше увидеть. В эту самую важную и горькую минуту внезапно у меня, несмотря на полное отсутствие, какого бы то ни было, опыта публичного выступления, вдруг откуда-то прорезалось, поразившее меня самого, красноречие и я начал взволнованно, опасаясь лишь того, как бы меня не перебили на полуслове, говорить о том, что уже давно являлось предметом моих тяжких раздумий:
«Вот вы говорите, что мы, детдомовцы, пропащие и ни к чему не способные люди! Мерзавцы, лишенные чувства элементарной благодарности! Подрастающие бандиты, по которым тюрьма плачет! Возможно, что это и так – вам, взрослым, виднее! Но позвольте спросить, кто нас сделал таковыми?! Кто превратил маленьких, повернутых к добру карапузов, какими по умолчанию являются все дети, в почти сформировавшихся преступников, от которых вы теперь так лихорадочно пытаетесь избавиться?!
Разве не вы, еще в малые наши годы, безжалостно гноили детдомовцев по психбольницам да карцерам, чтобы ломать там еще не окрепшую ребячью психику и волю?! Не вы ли чуть позже науськивали старших бить нас смертным боем, дабы мы не портили вам вашей педагогической отчетности?! За все годы, проведенные в детском доме, мы от вас слова сердечного ни разу в свой адрес не слышали! Вы же нас иначе, как дебилами и бандитами, не называли!
И вот теперь, когда мы и вправду из ничего не соображающих дебилов превратились в почти закоренелых бандитов (а других вариантов нам в принципе не оставили, потому что, как вы лодку назовете, так она и поплывет!), вы решили умыть руки, засадив нас в колонию для малолетних преступников! Молодцы, блядь, нечего сказать!».
Тут я на какое-то время осекся, и подумал про себя: «Боже мой, что я вообще несу?! Разве это нужно сейчас говорить?! Какие неприятные, злые слова срываются с моего языка! Мне же каяться надо, вымаливать прощение, а я зачем-то пошел в разнос. Не простят мне члены Комиссии такой наглости, ох, не простят… Да и хрен с ними, в конце концов! Сдохла кляча, пропадай и телега! Помирать, так с музыкой!».
«Так вот, – продолжил я свое выступление или, точнее выражаясь, наступление, – к сожалению, наш детский дом уже давно стал таким местом, где всем, по большому счету, глубоко насрать друг на друга! Детям на взрослых, а взрослым – на детей! Мы вас никогда не уважали, а вы всегда относились к нам с плохо скрываемым презрением.
Все, что вам было нужно от нас – это четкое выполнение требований строгого режима. Встали, сели, пошли, поели… И чтоб непременно все вместе, строем, по команде! Потому что для вас так было удобнее! И больше вас, по большому счету, ничего не интересовало! Куда уж тут было заглянуть в душу ребенка, узнать, как он живет, чем дышит? Да просто, погладить его по голове…»
В зале стояла такая напряженная, звенящая тишина, что не слышно было даже дыхания собравшихся. Чего там говорить, когда сама председательша выездной Комиссии, протирая неожиданно вдруг запотевшие очки, раскрыла свой рот от удивления. Наверное, никогда еще за всю историю интерната под сводами его не звучали столь возмутительные и обличительные для взрослых речи. Но меня меньше всего интересовало, что обо мне подумают или скажут другие. Мне важно было сказать то, что думаю я.
«При такой степени взаимного безразличия, уверяю вас, совсем немудрено отбиться от рук, превратиться в самого отъявленного хулигана, натворить тех самых «жутких делов», о которых теперь все вы так лицемерно сокрушаетесь! Особенно, когда тебе изначально немного лет и за спиной у тебя нет никакого мудрого наставника или хотя бы жизненного опыта, который, сам по себе, стоит ста советчиков.
Ну, а если говорить совсем честно, то именно факт этого суда над нами, каким бы справедливым и оправданным он вам ни казался, свидетельствует о полном вашем педагогическом поражении! Но вы никогда в этом, конечно же, не признаетесь, поскольку это означало бы расписаться в собственной профессиональной несостоятельности! Конечно, проще всего обвинить во всем ребенка, спихнуть на него вину за все свои взрослые прегрешения, но станет ли вам от этого легче?!».
Так говорил я – маленький, отчаянный Головастик, бьющийся не столько за себя, сколько за всех несчастных детдомовцев, попавших в эту страшную интернатскую западню, больше похожую на мясорубку! А может, мне это только сегодня так кажется, а тогда я просто взволнованно мычал что-то нечленораздельное, поскольку не умел еще толком изъясняться и выражать свои мысли?
Как бы то ни было, Комиссия, выслушав, что называется, все стороны конфликта приняла решение, которое иначе, как чудом не назовешь – меня оставили в интернате, предупредив, правда, что после первого же серьезного проступка покарают по всей строгости закона. Вероятно, на специалистов по несовершеннолетним правонарушителям произвело большое впечатление мое яростное и бестолковое стремление научить взрослых уму-разуму. Но это не доставило мне никакой радости, ведь несколько моих друзей все-таки «загнали за Можай».
Так, например, Макса Чудакова отправили отбывать наказание в тюрьму на малолетку (против него было возбуждено несколько уголовных дел за кражи), а Серегу Андрюшенко – в детскую исправительную колонию. Понятно, что, пройдя в интернате огонь и воду, получив серьезную физическую и моральную закалку, они не потерялись и на новом месте.
Макс не сломался и выжил на малолетке, хотя там в те времена творился такой беспредел, что даже взрослые зеки, узнавая подробности, диву давались. Одна только сумасшедшая «прописка» чего стоила! Чудаков прошел все эти испытания достойно и поднялся во взрослую тюрьму уважаемым арестантом, или как там это у них называется?..
Серега же, будучи парнем крайне наглым и дерзким, очень быстро с помощью своих не рассуждающих кулаков подмял под себя всю колонию. В какой-то момент Андрюшенко так допек тамошних обитателей (тоже, кстати, далеко не маменькиных сынков), что они набросились на него всей толпой и сломали ему обе ноги. Он потом своих обидчиков по одному выдергивал и наказывал.
Да, и Макс, и Серега, с точки зрения детдомовских педагогов, не были подарками, мягко говоря! И тот и другой, в каком-то смысле, страдали рано проявившейся у них клептоманией, что выражалось в безудержном стремлении украсть все, что плохо лежит и мозолит глаза. И тот и другой отличались жестким и неуступчивым нравом, позволяющим преодолевать им всякие препоны. И тот и другой не признавали никаких авторитетов и всегда шли наперекор течению.
Но ведь именно из таких людей и получаются, при правильной огранке, самые цельные и способные ко многому натуры! Ибо детское упрямство со временем перерастает в стойкость и твердость характера, стремление везде быть первым развивает лидерские качества, а готовность при любом раскладе отвечать за свои слова закладывает такие основополагающие мужские ценности, как надежность и ответственность.
Одним словом, если бы бьющую фонтаном энергию этих парней кто-то сызмальства направил в правильное русло, из них могли бы вырасти прекрасные, полезные нашему обществу люди! Но некому в интернате, к сожалению, было вправить им мозги, вывести на широкую и светлую дорогу, и потому, проплутав где-то в грязи и потемках, они более-менее «преуспели» лишь на криминальном поприще. А это такая проклятая колея, из которой не так-то легко выбраться.
И кто знает, если бы к ним в свое время отнеслись по-человечески, если бы не рубили с плеча, с горяча на Комиссии, если бы попытались хоть самую малость побороться за мальчишек, то возможно, по-другому бы сложилась их жизнь. А так загубили ребят на корню, и пропали они ни за что, ни про что, как срезанные косой стебельки на бескрайнем русском поле.
Глава 70
По приютам я с детства скитался, не имея родного угла.
Ах, зачем я на свет появился и зачем меня мать родила?!
Ну, зачем меня мать родила, я до сих пор еще до конца не разобрался (смысл жизни все как-то ускользает от моего цепкого и вдумчивого взгляда), а вот что касается всяких приютских учреждений, о которых поется в известной песне из кинофильма «Республика ШКИД», то их я на своем веку повидал немало. Это и дом ребенка, и детский дом, и школа-интернат.