Поцелуй от меня маму и Пока. Я тебе пришлю фотки через несколько дней, ладно? И напишу. Не волнуйся, здесь все хорошо.
Чао, папа, я тебя люблю. Ты мой герой.
В каске, с ремешками от газового баллончика в руке, я вылез из палатки, чтобы попи́сать. Прямо в кромешную тьму, если так можно выразиться. Круг света от налобника падал на черную каменную стену. Я зевал и чувствовал себя каким-то вялым и апатичным. Вдруг в затылок мне ударила сильная струя холодного воздуха и по скалам прошел стон. Я повернулся к пропасти и увидел эту тварь. Пришлось ущипнуть себя за руку. Из пропасти поднималось какое-то существо. Запахло ячменем, гречкой и керосином. Я опешил и попятился назад, пока не уперся спиной в стену. Тварь приближалась ко мне, и движения ее были какие-то странные, то ли замедленные, то ли неправильные… У меня перехватило дыхание, и я в панике, бросив каску и баллончик, побежал в палатку, закрылся и забрался в спальник до самого подбородка. Фарид спал, Мишеля на месте не было. Тут молния на палатке зажужжала и поползла вверх. Я лежал не дыша, зажав руки между колен. Чудище ощупало мой спальник, нашло застежку и одним движением скользнуло внутрь. Тело у него было ледяное, студенистое, а длинные пальцы оканчивались чем-то вроде шпателя или лыжи. Оно прижалось ко мне, и я увидел в его огромных глазах свое отражение. Еще мгновение – и я весь покрылся вязкой холодной слизью, а в грудь мне уперлась острая нога.
Вдруг резким толчком меня выбило из сна, и я в страхе вскочил.
О господи… Я опять здесь, в небытии. Подземелье на самом деле существует.
Вырваться из одного кошмара, чтобы очнуться в другом…
Я был один в палатке, и сразу возникло ощущение, что я один в целом мире. А где остальные? Я потряс головой, все еще в полусне… Все тело болело. Сон был таким реальным, таким… осязаемым. И чудовище, и этот запах… Гречка, ячмень – все это характерные ароматы деревень у подножия Эвереста. И керосин, я прекрасно помнил резкий запах его испарений. Бутыли с керосином несли шерпы, вместе с дровами, мешками и содовой водой. А на ветру хлопали буддистские флажки.
И этот удар в грудь…
Совсем как удары ледорубом, которые я получил когда-то и которые должны были меня убить.
Послышались голоса Фарида и Мишеля. Сквозь ткань палатки мерцал огонь фонаря. Мои товарищи по несчастью о чем-то разговаривали и все время ходили взад-вперед. Пок еще спал и не пошевелился, когда я его погладил.
Я быстро выпростал ноги из спальника. Никаких перемен. Та же сырость, та же темнота. За пределами палатки – та же картина. Ни лучика солнца, который ласково коснулся бы моего лица, и никакой надежды, что положение мое хоть как-то улучшится. Я представил себе, как о нашей «Истине» сказал бы комментатор службы погоды: «Сегодня температура воздуха один градус по Цельсию, как внутри, так и снаружи. Безоблачно, слабый ветер, погода мягкая, черное солнце над всей территорией. Тем не менее ожидаются осадки в виде льда. Не забудьте захватить с собой на прогулку стальные зонтики. Хорошего дня, до завтра… Если вы все еще живы».
Я пошарил вокруг себя в поисках горелки, но ее не было в том месте, где я ее оставил вчера, или только что, или… Я уже не знал, все смешалось. Добравшись до стенки палатки, я нащупал зажигалку Фарида и баллончик с газом. Он был совсем легким. Глаза болезненно отреагировали на слабый свет горелки, и мне пришлось зажмуриться. Справа от спальника я с удивлением обнаружил корки от апельсина, а самого апельсина не было. Значит, остался всего один фрукт. Похоже, я знаю, кто это сделал. Бережно собрав корки, я рассовал их по карманам.
Есть хотелось до судорог. Сейчас бы позавтракать стаканом козьего молока с теплыми круассанами – и глотать бы все это огромными кусками… Я с тоской покосился на оставшийся нетронутым апельсин и ощутил его сок у себя на губах. Рот наполнился слюной, организм требовал свое. Меня душил неутоленный голод. Вставать не хотелось. А зачем? Было такое чувство, что меня заточили в ледышку. Я засунул в ухо термометр, и он показал температуру 36,3 градуса по Цельсию. Метаболизм в теле явно замедлился, и редкий пульс это подтверждал. Мне угрожали гипотермия и опасность летаргии. Если не двигаться, то можно впасть в сонное оцепенение и, значит, принять смерть как данность.
Я откусил кусочек апельсиновой кожуры, положил его на язык и, поморщившись, поднялся. Мои брюки, с вечера повешенные на поперечину палатки, чтобы не соприкасались с землей, все равно замерзли и захолодели. У меня мелькнула мысль засунуть их в спальник и согреть, но одно прикосновение к ним уже леденило кровь. Стиснув зубы, я в них кое-как влез, а потом натянул свитер и пуховик, которые так и оставались скрученными возле цепи на руке.
Прежде чем выйти, я бросил взгляд на моего милого Желанного Гостя. С прошлого раза он даже лапкой не пошевельнул. Резким движением я поднял стакан, паук почувствовал струю воздуха и встрепенулся. Он был вполне реальным, настоящим одушевленным существом, в нем присутствовало очарование. Он ухитрялся выживать в таких жестоких условиях. Я с ним немного поиграл, то выпуская, то снова накрывая стаканом, он бегал по моей руке, танцевал на своих тонких лапках. У меня создалось впечатление, что он меня приветствовал в голубоватом свете горелки и даже аплодировал. Тут я поймал себя на том, что говорю сам с собой, и понял, насколько ситуация опасна. Это недобрый знак, и хуже всего то, что я это осознаю. Со мной что-то не то, мне дурно. Тут же пришли мысли о дочери в опасности, о Франсуазе, которая борется с болезнью. Я видел, как у нее прядями выпадали волосы, и она их тайком засовывала в дырку в раковине, я слышал по ночам приглушенные звуки рвоты. Ну да, с этого все и началось, со рвоты. Весь этот долгий кошмар…
Имею ли я право дать слабину, когда где-то меня наверняка ждет дочь? Когда моя жена борется за жизнь? Когда ее тело кромсают лучи, которые вроде бы призваны лечить?
Неловким жестом я снова накрыл паука стаканом и решил, что пора сделать еще одну зарубку камешком.
III
Всего три дня. Так мне казалось.
Еще столько же – и Франсуаза отправится на операционный стол для трансплантации. А я-то где буду через три дня? И прежде всего – в каком состоянии? Смогу ли я держаться на ногах? Это было так жестоко, что мне захотелось выть.
Я вышел из палатки.
Внизу, возле края пропасти, теплился огонек фонаря. Я энергично растер себе плечи и осторожно пошел вперед. Рукавиц я не надел. Ноги плохо слушались, мышцы одеревенели. В полный рост поднялся враг, с которым трудно бороться: недостаток физической активности. Мы все оказались под угрозой рахита. Свет – одна из главных жизненных составляющих, без него начинается распад и угасание. Я отдавал себе отчет, до какой степени мне сейчас не хватает тепла солнечного луча, тепла улыбки.
Передо мной все мгновенно пришло в движение. Белый шлем покатился по земле, свет фонаря заметался, тени выгнулись высокими арками, и раздалось злобное ворчание. Фарид и Мишель дрались, причем Мишель уже подмял противника. Я подбежал и растащил их, рванув Мишеля на себя. Тяжелый, черт! У Фарида была разбита губа. Оба тяжело дышали, но соблюдали дистанцию. Я спросил Мишеля:
– Что случилось?
– Этот маленький гаденыш насмехался над нами с самого начала.
Я повернулся к Фариду. Тот ощупал губу кончиками пальцев, потом сплюнул на землю сгусток крови и отвел глаза. Судя по всему, досталось ему здорово. Мишель схватил меня за руку и потащил к пропасти. Хватка у него была железная.
– Он потихоньку поднялся, видно, думал, что мы спим. Вы храпели, а я свернулся у самого входа и не шевелился. Он что-то пошептал, наверное, чтобы проверить, не проснемся ли мы. Я не ответил. Тогда он потихоньку оделся в темноте, взял шлем, баллончик и пошел к леднику. Не знаю, что он там делал, но он светил себе фонарем, как будто что-то искал. Оттуда он пошел к тому месту, где мы его нашли. Я вышел из палатки и видел, как он взобрался на карниз, а потом спустился. За пазухой у него было что-то спрятано. Что-то большое.
Фарид угрожающе ткнул в Мишеля пальцем:
– Что ты несешь!
Потом взглянул на меня, пытаясь оправдаться:
– Я захотел пописать и решил отойти как можно дальше, чтобы не пачкать там, где мы живем. Поначалу я собирался помочиться на ледник, но потом сообразил, что это не лучшая идея: мы ведь пьем эту воду. Тогда я пошел к тому месту, где прикреплена моя цепь. В отместку нашему палачу, вот, мол, тебе, и пошел ты… Но честное слово, я не лазил наверх, я…
– Заткнись, паршивец! Он сразу же рванул к леднику, стараясь не производить шума. А я спрятался и все видел. Он наклонился над пропастью, достал что-то из-за пазухи и выбросил туда. Вон доказательство, глядите!
Фарид запротестовал и что-то возбужденно заговорил по-арабски, и этот выход за пределы языкового барьера меня напугал. Я взял фонарь и направил луч света в пропасть. Внизу, метрах примерно в десяти, я увидел узкий карниз. На нем что-то лежало: то ли кусок черной ткани, то ли черный мусорный мешок. Света было мало, к тому же луч сильно дрожал.
Мишель поднял палец:
– Вы видели? Я думаю, то, что он выбросил, осталось на карнизе.
Я повернулся к арабу:
– Это правда, все, что он говорит?
– Да нет же. Полный бред. Пакет на карнизе, скорее всего, там и лежал. Наверняка это шмотки, которые мертвяк выкинул перед тем, как себя укокошить. Не забывайте, что он был совершенно голый. Я понятия не имею, с чего железная рожа на меня так напустился. Ерунда, чушь собачья. Просто зло срывает, и все.
– Согласись, это по меньшей мере странно. Зачем Мишелю врать?
– Зачем? Да потому, что он врун и делает все, чтобы нас поссорить, ты все еще не понял? А кто тебе сказал, что он сам не спрятал этот мешок у себя в галерее, чтобы потом выбросить?