– С днем рождения, – мрачно буркнул Фарид.
Мишель медленно покачал головой:
– Там, наверху, я помянул бы Седрика, моего сына. Я его поминаю каждый свой день рождения. Мы с женой идем к нему на могилу и зажигаем свечки.
Никто не отозвался. А что тут скажешь? Что есть места получше, чтобы отпраздновать день рождения? Что наверху люди в такой день танцуют и пьют шампанское, а мы тут, скорчившись и промерзнув до костей, ковыряемся в трупе? Мишель осторожно отправил в рот обе свои дольки, посмаковав каждый глоток. Потом скользнул между мной и Фаридом и появился с фотоаппаратом в руках. Нацелив объектив на всех троих, он вытянул руку с камерой.
– Нет! – крикнул я, потянувшись рукой к аппарату.
Прошла какая-то доля секунды – и сверкнула вспышка, ослепив нас. Из аппарата выполз маленький язычок глянцевой бумаги.
– Зачем вы потратили снимок?
– Ничего я не потратил. Это мой день рождения или нет?
Фигуры постепенно проступали, и стало видно мою протянутую руку, которая загораживала часть лица. Мы все внимательно разглядывали фото. Ни одной улыбки, лица у всех расстроенные, у меня открыт рот. Странно, но было невозможно понять, для чего вообще сделан этот снимок, в каком контексте. Вверху Фарид, отправляющий в рот дольку апельсина. Глядя на себя, Мишель принялся ощупывать маску, словно хотел запомнить все ее выступы и выемки. Он впервые видел себя в маске, и я хорошо представлял себе то чувство беспомощности, которое он должен был испытывать.
Вооружившись своей иголкой и ниткой, Мишель проткнул фотографию и повесил ее на поперечину палатки. Туда же он поместил фото Фарида и тот снимок, где он под руку с женой.
– Пусть дежурит возле меня.
Я попросил его повесить туда же и фотографию Клэр. Снимки покачивались над нашими головами, как ловушки для снов. Мишель поставил перед собой стакан, налил туда водки и подвинул стакан ко мне. Я колебался и был уже готов отказаться. Я прекрасно знал, какую опасность таит в себе алкоголь и для мозга, и для физического состояния тела.
– Да пейте. Отбросьте в сторону все дурные воспоминания и давайте отстранимся хоть на несколько часов от этого треклятого подземелья. Сегодня мой день рождения, выпейте за меня. Чтобы не бросать меня наедине с трупом в пещере. Сорок семь лет…
Он был прав. Что толку в непрерывном страдании? И я, человек осторожный, плюнул на все ограничения и весь отдался грандиозному пиршеству. Я слопал оставшиеся две дольки до последнего зернышка, облизал пальцы и запил четырьмя добрыми глотками алкоголя. И вместе с Фаридом выкурил размякшую сигарету в нашем импровизированном «ресторане». К черту все ограничения и барьеры, у нас день рождения. Это было так здорово. Когда же я в последний раз пил хоть каплю вина? Когда я думал о чем-то другом, кроме Франсуазы и ее лейкемии? Кроме счетов, которые надо было оплачивать, и ее таблеток, которые я тоже пил, когда становилось невмоготу?
Мишель отхлебнул прямо из горлышка и протянул бутылку Фариду:
– Пей. Тебе тоже сразу станет лучше.
Фарид встал и подошел к горелке:
– Нет, никакого алкоголя. Только чай. Чай с апельсиновой корочкой. Это была хорошая идея насчет корочки.
– Забудь ты свою религию. Здесь она ни к чему.
– Именно здесь она мне больше всего и помогает.
Наступило молчание. Мишель взболтал водку и нарушил инфернальное беззвучие:
– Как вы думаете, если однажды нам доведется рассказать эту историю внукам, они поверят?
Я поднимаю глаза к фотографии Клэр. Она медленно вращается. Потом смотрю на только что сделанный Мишелем снимок:
– Разумеется, нет. Все настолько неправдоподобно. Настолько… безумно… Потому-то и существует эта наша фотография. Она – доказательство наших мучений. Короче, эта фотография – наша драгоценность. Мы заберем ее наверх вместе с Желанным Гостем.
Мишель стукнул кулаком по своей железной маске и расхохотался:
– Безумие не отозвалось бы так гулко. Запомните хорошенько этот металлический звон. Пока он будет раздаваться у вас в голове, считайте его доказательством того, что вы не безумны. Мы все трое действительно существовали здесь, в подземелье. И мы должны об этом рассказать. Чтобы никто не заб…
Фразу он не закончил. Пламя горелки уменьшилось и погасло. Мишель выскочил наружу:
– Нет-нет, ничего страшного. Две минуты, всего две минуты, ладно?
Он бегом умчался, надев налобник, и сразу вернулся. В мгновение ока отцепив от горелки использованный баллон, он прикрепил новый:
– Вот, ну вот… Хоп, никто ничего не увидел. Все в порядке, верно? Там еще два баллона, мы спасены. Целых два, представляете? Это очень много, два баллона. Давайте еще по глоточку!
Он рассмеялся, единственный из всех, сиплым, болезненным смехом. Горелку он не зажег, а оставил только синеватый огонек налобника. Мы переглянулись, без слов понимая друг друга. Что же будет, когда закончится газ? Когда этот маленький кружок света, что нас поит, освещает, согревает и моет, и вправду исчезнет насовсем?
Еще один стакан водки одним махом проскочил мне в горло и обжег гортань. Мне хотелось, чтобы он вырвал мне все внутренности и унес меня далеко-далеко от «Истины», хотелось выбраться из этой дыры и ни о чем больше не думать. Фарид осторожно вынул у меня из рук пустой стакан, налил туда воды, поскоблил немного цедры, как я всегда делал, и отпил большой глоток. Из носа у него капало, и он его постоянно тер.
Ну вот я «поплыл», и ад чуть-чуть смягчился. Я закурил и улегся, глядя на Фарида. И тут неожиданно, как-то не ко времени, прозвучал голос Мишеля:
– Если кому-то есть что сказать или кто-нибудь хочет сделать признание, то, я думаю, сейчас самый момент.
Ну прямо оракул. Я приподнялся на локтях. Разум мой блуждал. В животе происходило что-то странное. Трое суток ни крошки в желудке… Три года практически без выпивки. Наверное, алкоголь попал прямиком в мозг, минуя кишки.
– Мне нечего добавить к тому, что я сказал вчера, и завтра тоже будет добавить нечего.
– А ты, Жонатан?
Я попытался что-нибудь придумать, но ничего не получалось. Мне было хорошо.
– Нет, и мне нечего сказать. Можно было бы, конечно, начать рассказы о жизни, но…
– А ты расскажи об ударах ледорубом. Тот, что их нанес, этот самый Макс, может, он сыграл какую-то роль в нашей истории?
– Макс умер. Он…
Все мерзости прошлого всколыхнулись в моей голове, как снег, взвихренный бурей. Все кошмары, все пробуждения среди ночи. Рассказать о них кому-то еще, кроме моей Франсуазы, было бы, может, и неплохо. Мишель протянул мне свой стакан, и я отпил еще глоток.
– Макс Бек погиб возле бивака на Сиула-Гранде, в Андах, в тысяча девятьсот девяносто первом году. Мне был тридцать один год. Сиула-Гранде – это… это настоящий вертикальный ад, из-за ледовых желобов… Ну, это такие намороженные из льда и снега образования, которые попадаются только в перуанских горах.
В глазах защипало, и я прикрыл их согнутой рукой. Я был там, на склонах, я устал и измотался. Снег выдубил мне лицо, ультрафиолет жег кожу. Все тело превратилось в ожог и боль.
– Даже при наклоне семьдесят-восемьдесят градусов этот сатанинский снег держит, и держит хорошо. И на нем образуются карнизы. Как грибы на гигантских деревьях. Мы с Максом лезли два дня в направлении южного гребня. Перед восхождением мы буквально набили себе животы едой. И перцами чили, каких я никогда не пробовал, и кашей, и перуанским сыром из козьего молока. Если бы вы только могли попробовать это козь…
Я услышал, как заклокотало в горле у моих соседей, как слюна омыла распухшие от голода языки.
– Словом, мы смеялись, травили байки и были убеждены, что восхождение предстоит трудное, но вполне осуществимое. Мы и не такое видали. Килиманджаро три года назад, стенки Бридал-Вейл в прошлом году, попытка взойти на Чо-Ойю как раз год назад.
Я сглотнул слюну.
– На Сиуле нас накрыла непогода, и мы вынуждены были разбить бивак на одном из таких чертовых карнизов. Выбора не было. Если бы мы продолжили восхождение, то замерзли бы на месте. Видимость была меньше метра.
Слова застряли у меня в горле. Я так ясно все вспомнил… Наши заиндевевшие очки, бороды в сосульках и этот ветер… Его там называют «Божья метла». Макс не любил эту гору из-за постоянной смены погоды, но хотел ее «сделать» вместе со мной в качестве реванша за неудачу на Чо-Ойю.
– На следующее утро, когда выглянуло солнце, Макс вылез из палатки и принялся раскапывать снег, засыпавший вход. Снега навалило много, и Макс запыхался. Мы были оптимистами и считали, что взойдем за одно утро. И как раз в этот момент та часть карниза, на которой стоял Макс, исчезла у него из-под ног. Веревкой мы не связались. Я… я видел, как он пролетел расстояние примерно с тридцатиэтажный дом, ударился о скалу и исчез в глубине пятикилометровой расщелины.
Я умолк. Я помнил каждую складку его красно-желтого комбинезона. Я, как сейчас, видел его глаза, почерневшие от напряжения и удивленно выкаченные из орбит, видел, как его рука хватает пустоту, а потрескавшиеся губы раскрылись в крике.
Я обхватил голову руками. В последний раз я рассказывал эту историю очень давно… В посольстве в Лиме… Потом, уже на французской земле, спонсорам, спортивной прессе, само собой, журналу «Внешний мир»… И конечно, Франсуазе. Я помнил, как потрясенный мир скалолазов погрузился в молчание, помнил чувство растерянности и невосполнимой утраты. Макс был известным альпинистом и обладал атлетическим сложением и буйным характером. Внешне он был как величественная скала. Но что за этим скрывалось… Перед каждым восхождением он развлекался с проститутками. Да к тому же бил свою жену.
А она оставалась с ним, черт побери. Она его любила, несмотря ни на что, как шерпа любит свои горы.
Мишель вздохнул:
– Бывают же в жизни ужасные вещи. Видеть, как кто-то гибнет у тебя на глазах и не иметь возможности что-то сделать. И выжить… Так сказать, спастись…
Я улегся, Пок прижался ко мне. Голова кружилась все сильнее и сильнее.