Я, Франсуаза, Клэр… И, кроме нас троих, еще один человек, умерший девятнадцать лет назад…
У меня в голове без конца вертелось одно ужасное имя. Потому что в этом была логика.
Макс Бек.
Но как… как, черт возьми, это было возможно? Как он смог выжить после падения? А потом спуститься с горы и при этом не умереть от голода и жажды? Я же сам видел, как он улетел в пятикилометровую расщелину, черт возьми!
Хотя… Мы же живы, а просидели в подземелье не меньше недели… Воля границ не имеет.
Я был далек от того, чтобы впадать в панику, но попытался вспомнить черты найденного в галерее трупа. Лысый череп… У Макса была шикарная шевелюра… Карие глаза, как сказал Фарид… У Макса глаза были голубые. Может, линзы? Все было как-то мутно и неясно. И так давно. Прошло девятнадцать лет. И все девятнадцать лет я пытался забыть.
И Макс все эти девятнадцать лет готовил долгую, бесконечную месть…
– Фарид, когда ты притащил нас сюда, Мишеля, Пока и меня, ты говорил о каком-то первом тюке. Ты его спустил еще девятнадцатого, и он был легкий. А это могла быть девушка весом в пятьдесят килограммов?
– Нет-нет, не думаю. Но среди инструментов была пила, которую он выбросил в пропасть двадцать пятого, держа меня под прицелом. В те дни, когда я оставался в шале, он спускался сюда работать. А пила… мне кажется, она нужна была, чтобы пилить лед. Вы не замечали, а во льду что-то виднеется, если хорошо вглядеться. Среди трещин есть такие, что явно сделаны каким-то инструментом.
Он перевел дух и выдохнул:
– И они расположены как раз вокруг непонятного темного пятна.
38
Я мечтаю о пении птиц, о запахе земли, размятой в пальцах, о зеленой сияющей листве растений, которые я заботливо поливаю. Мне хотелось бы купить клочок земли, где водились бы олени, кабаны и птицы, росли бы тополя и клены. Там я выкопаю пруд, где поселятся утки, а по вечерам рыбы станут выпрыгивать из воды, ловя насекомых. А в лесу будет полно тропинок, и мы с тобой забредем в самые укромные уголки… Выйдем на берег, к воде, и растянемся на траве. И обнаружим маленькую дощечку с надписью: «Вот он, реальный мир»…
Мы погрузились в молчание. Мишель уселся между нашими закованными в цепи телами и затих. Он не двигался. Я пробовал кричать, спрашивал, что же теперь с нами будет, но не добился никакого ответа. Видимо, ему надо было обдумать дальнейшие действия. Убивать или не убивать? И как убить? Напрямую, с помощью оружия, или косвенно, уморив голодом, холодом и ранами?
Фарид стонал то громко, то еле слышно. Смерть подкрадывалась к нему медленно, исподтишка. Прошло долгое-долгое время, и Мишель ожил. С мрачным и загробным, как его маска, видом он разобрал наконец камни вокруг меня и ушел, не сказав ни слова и забрав с собой фонарь.
Я, насколько мог быстро, покатился по земле, чтобы размотать цепь, и пополз к стонущему Фариду. Теперь я мог двигаться свободно, мне не мешали ни цепь, ни каменная загородка. Все мышцы и кости отчаянно болели, локти и колени хрустели. Сгорбившись, я все ближе подползал к парню. Насколько же я постарел в этом подземелье, наверное, превратился совсем в старика…
Мишель ушел к леднику и теперь нещадно молотил камнем по льду. Осколки разлетались во все стороны. Я снял перчатки и оглядел свои руки. Они совсем одеревенели, сухожилия отзывались резкой болью. Я был одет, и то промерз, а что же говорить о Фариде, который лежал совершенно голый, да еще обездвиженный цепью?
Я принялся разбирать камни вокруг него, но у меня получалось слишком медленно. На его лице уже не отражалось ни страха, ни боли.
– Давай… Еще немножко, последнее усилие… Повернись на бок…
Он не шевелился и никак не реагировал на мои слова. Сжав зубы, я отодрал расплавленную вилку, прилипшую к коже, и толкнул его, чтобы он покатился по земле. Цепь размоталась и освободила заледеневшее тело. Я взвалил его на плечи, побрел к палатке и поспешно, со слезами на глазах, уложил его в спальник. Мишель искромсал ему подошвы, и это была действительно пытка. Больше он никогда не сможет ходить, ни в этом подземелье, ни вообще где-нибудь. Я начал лихорадочно искать его одежду, перерыл все спальники, заглянул под корематы. Нигде ничего. Тогда я выбежал из палатки и бросился к Мишелю. Я колошматил его кулаками по спине, а он все долбил и долбил лед, сдирая с рук кожу.
– Его одежда! Где его одежда?
Он даже не посмотрел на меня. Изодранная шкура моего пса раскачивалась у него на спине в такт каждому движению.
– В пропасти.
Я близок к панике.
– Дай тогда горелку, и немедленно!
– Если хочешь, возьми, она там, за красной линией.
Я вцепился в шкуру Пока и повернул Мишеля к себе:
– Я тебя прошу. Он умрет, если его сейчас же не согреть.
– Мы растратим весь газ. Это наш последний баллон.
Я стоял перед ним и силился отыскать за этой жуткой маской хоть каплю человечности. Отбежав к скале, я схватил камень покрупнее и поднял его над головой.
– Валяй, – ухмыльнулся Мишель. – Размозжи мне черепушку. Только смотри не промажь. Давай, я перед тобой на колени встану.
Он встал на колени и опустил голову. Чтобы убрать его из этого мира и, может быть, остаться в живых, мне надо было сделать всего одно движение.
Но руки мои вдруг ослабли, и я в ярости швырнул камень об лед.
– Ну как ты мог с ним такое сделать?
Мишель поднялся с колен:
– Правильный вопрос звучит не так: как ты мог сделать такую жуть, что мы все оказались здесь. По-моему, ответ прячется там, в толще льда.
Он подошел к прозрачной стене и указал на еле заметную линию среза внутри льда, которая ясно просматривалась, потому что он направил свет в нужную сторону.
– Она была здесь с самого начала. Правда, тут повсюду трещины, и она прячется среди них. И тот подонок прекрасно это знал.
Он сунул кусок льда себе в рот, с ужасающим хрустом его разжевал и холодно сказал:
– Если бы я замахнулся на тебя камнем, я бы пошел до конца. Ты хоть это понимаешь?
– Прекрасно понимаю.
Он снова принялся за работу. Во льду темнела какая-то фигура, из-за преломления света она казалась разъятой на фрагменты. Мне тоже хотелось сколоть лед и посмотреть, что там внутри. Но надо было выбирать: открыть истину или сохранить жизнь Фариду.
Я выбрал: помчался к палатке, на ходу стягивая с себя куртку, которая повисла на браслете от цепи. Я дернул изо всех сил, пока не затрещала ткань. То же самое проделав с пуловером, я бросился к Фариду и принялся растирать ему все тело ладонями. Он дрожал. Я обернул ему ноги свитером и курткой. Он даже не застонал, он больше вообще ничего не чувствовал. Я быстро разделся догола, всунул его спальник в свой и прижался к нему всем телом. У меня было такое впечатление, что рядом со мной глыба льда. Свернувшись у меня в руках, как ребенок, он что-то шептал, но понять его было невозможно. Он говорил по-арабски – наверное, молился, прижав колени к подбородку. На губах выступила пена, лоб пылал от жара. Его организм угасал. Я еще и еще растирал его, отдавая тепло моего тела, моего сердца. Он как-то сразу расслабился и впал в забытье. Дыхание его становилось все медленнее, и я похлопал его по щекам, чтобы он пришел в себя. Он очнулся, задыхаясь и что-то бормоча в темноте. Дышал он с трудом, сердце еле билось, ребра чуть вздрагивали. Жизнь еще боролась за себя.
– Ты крепкий. Надо держаться.
Он вцепился пальцами мне в спину:
– Когда я умру, ты… меня обмой, заверни в ткань… и помолись за меня…
– Даже и не думай умирать, понял?
– Ты… сможешь это сделать, Жо? Ты мне… как родной… Я тебя очень люблю… дедушка…
– Я тоже тебя люблю. А прежде… вообще мог бы влюбиться.
– А… это не надо… Есть еще одна вещь… последняя… Меня зовут не… Умад… Я и тут соврал… Моя фамилия…
Он дернулся и затих. А мое тело словно разрядилось: холод того, кого я пытался согреть, перешел в меня, и сразу накатила слабость. Тьма была почти полная, только со стороны ледника мерцал слабый огонек. Фарид умирал, и меня охватило отвратительное чувство бессилия: он сдался, прекратил бороться за жизнь. И теперь мне оставалось только согревать его и ждать.
Макс, Макс, Макс… Это имя без конца вертелось у меня в мозгу. Я думал о Клэр, о Франсуазе, о горах и о том, что произошло там, наверху, на Сиула-Гранде… Я закрыл глаза, и целый вихрь беспорядочных воспоминаний на несколько минут унес меня в прошлое…
39
На самом деле убеждения гораздо опаснее лжи.[23]
Октябрь 1991 года.
Спустя пять месяцев после смерти Макса.
Часть какого-то дома. В центре кухни мы с Франсуазой, ни печальные, ни веселые… Картина встречи двух влюбленных, которая вполне могла быть и первой встречей. Встреча окрашена страстью, которую пытаются унять, словами, которые силятся не произносить, жестами, которые прячут украдкой. Цвета вокруг приглушенные, ни мрачные, ни яркие. Небо низкое, серое, солнца нет. Несколько незаживающих ран от обморожения еще остались у меня на руке, которая нежно берет Франсуазу за подбородок и приближает ее губы к моим губам. Мы целуемся. За нами виднеется детская коляска, из которой высовываются две пухлые ножки.
Конец мая 1991 года.
Пятнадцать дней после смерти Макса.
Зал аэропорта. Чемоданы, едущие по ленте багажного транспортера. Я посреди безымянной гудящей толпы. Накануне я специально побрился, чтобы выглядеть человеком, но отросшие волосы, растрескавшиеся от холода губы и впалые щеки сразу меня выдают, и ошибиться невозможно: я живой мертвец. Люди вокруг смеются, ликуют от радости, потому что скоро будут опять в кругу семьи. На заднем плане электронное табло с информацией о прибытии. Мой самолет тоже обозначен. Лима – Париж. Я печально смотрю налево, туда, где за плексигласовой стенкой могут появиться встречающие. Оттуда на меня смотрит женщина в черном кожаном пальто, ее темные волосы стянуты в такой тугой узел, что черты лица расплываются. Похоже, она плачет. Руки ее прижаты к плексигласу. Франсуаза меня ждет.