– Мона говорит, ты поднимался на сцену в тот вечер? – в интонации Мартина прозвучал столько же вопрос, сколько утверждение.
– Да, но ничего не видел. Да и как увидишь, когда там столько народу толпилось?
– К столу подходил?
– На котором бокалы стояли? Было дело. Но с тобой заговорить не пытался, тебя со всех сторон окружали зрители. Даже взгляд перехватить не мог.
– Ничего необычного не заметил?
– Нет.
– Ну, где вы там застряли? – Голос Моны прозвучал ярдах в двадцати впереди, и они ускорили шаг.
Вдруг Курт снова остановился.
– Необычного!.. Точно. Была одна мелочь. Только сейчас вспомнил. Проходя мимо стола, я услышал, как одна дама в красном платье спрашивает: «Где у них тут фонтанчик с питьевой водой?» Я обратил внимание, потому что и сам его искал. А стоявший рядом с ней невысокий смуглый мужчина – это ведь был доктор Лешин, верно? – сказал: «Почему бы тебе здесь не выпить?» – и указал на бокал на столе.
– Какой? – встрепенулся Мартин.
– Откуда мне знать? Странным только показалось предложение воспользоваться театральным реквизитом. Впрочем, особого внимания я не обратил.
– Ну, а женщина что?
– Она сказала: «Не так-то уж я умираю от жажды», что-то в этом роде. Точно не скажу, я просто мимо проходил.
Мартин замолчал. Что это, случайное совпадение или какой-то новый важный след? Неужели доктору Лешину пришла в голову безумная идея отравить разом и жену, и ее любовника? Знал ли он об этом романе и давал ей понять, что знает? Или это просто нелепая обмолвка? А ее отказ – чем его объяснить? Тем, что она знала про содержимое бокала, или то было естественное нежелание пробовать на вкус то, что на сцене сходит за вино?
– Так что вы, идете или нет? – окликнула мужчин Лупе.
– Сам-то ты что обо всем этом думаешь? – спросил Курт, догоняя девушек.
– Да ничего не думаю. – И это была чистая правда.
После часовой прогулки, принесшей ему, как и всем остальным, немалое удовольствие, Мартин растянулся в тени большого дерева; Мона присела рядом. Курт и Лупе куда-то ушли, якобы цветы пособирать.
После долгого молчания, которое должен же был кто-то нарушить, Мона спросила:
– Ну и как твои успехи в роли детектива-любителя?
– Безобразно.
– Как это «безобразно»? – Произнесенное с боливийским акцентом, это слово прозвучало поистине странно.
– Ничего не сходится… – Мартин раздраженно выдернул из земли травинку. – К тому же я нарушил первое правило хорошего детектива.
– О чем это ты?
– Детективы не влюбляются. – Он нежно поцеловал ей руку.
– Pero, que tonterias me dices! – прошептала Мона. – Enamorado tu?[65]
На эти темы лучше всего говорить по-испански, подумал Мартин и, перехватив эстафету у Моны, перешел на этот язык и не умолкал до тех пор, пока оба одновременно не решили, что лучше всего не говорить вообще. И Мартин совершенно забыл, что завтра предстоит дознание по делу об убийстве Пола Леннокса.
Впрочем, эта забывчивость не имела значения, ибо дознание не выявило никаких новых фактов, представляющих сколь-нибудь существенный интерес.
Мартину, в отсутствие родственников, пришлось участвовать в формальном опознании тела. Процедуру эту он нашел почему-то особенно неприятной. Затем последовали вопросы, касающиеся того, что произошло на сцене аудитории Уилера; это стало фактическим повторением его разговора с сержантом Каттингом. О Семерых с Голгофы никто не заикнулся, что совершенно не удивило Мартина. Судя по всему, утечка информации, произошедшая благодаря обращению Уортинга, привела сержанта Каттинга в такое раздражение, что он, видно, дал себе слово просто забыть об этом нелепом символе.
Вскрытие показало, что доза стрихнина составляла три грана – более чем достаточно, чтобы отправить человека на тот свет. Никто из тех, кто мог бы дать показания касательно возможных мотивов покушения, вызван не был, и жюри вынесло предсказуемый вердикт: Пол Леннокс скончался от отравления стрихнином, что квалифицируется как преднамеренное убийство, совершенное одним лицом или несколькими неизвестными лицами.
Но дела это не сдвинуло с мертвой точки ни на йоту, подумал Мартин. Вердикт – чистая формальность, коронерское жюри не призвано по закону выявлять те или иные факты. Сержант Каттинг будет продолжать расследование, и возможно… Краем глаза Мартин заметил среди немногих присутствующих в зале суда Ричарда Уортинга (которого по-прежнему сопровождал многострадальный Дэвис); выглядел он грустным и озабоченным, так, словно опасался, что станет следующим фигурантом коронерского опознания.
– Убийство вступило в смертельную схватку с санскритом, – заметил Мартин, присаживаясь рядом с письменным столом Эшвина.
– Да. Похоже, мне следовало бы оценить ваши ватсоновские способности выше, нежели знание Махабхараты.
– Одно утешает… – Мартин видел, что доктор Эшвин не в том настроении, чтобы с ходу начать говорить о деле. Нужно немного поболтать о чем-нибудь постороннем. – Убийство и санскрит – уникальное сочетание.
– Вот тут, мистер Лэм, вы глубоко заблуждаетесь. – Кажется, Эшвин был рад возможности повещать немного ex cathedra. – Помните Юджина Эрама? Одно из самых необычных, в смысле своего раскрытия, убийств в мировой истории, на удивление красочно описанное Томасом Гудом[66].
– Необычное по раскрытию? – переспросил Мартин. – Насколько я помню, Эрам был кем-то вроде филолога, а что касается убийства, я всегда считал, что раскрыть его удалось только потому, что кто-то обнаружил скелет его жертвы.
– Понимаете ли, мистер Лэм, случай Эрама – зеркальная противоположность тому, с чем мы имеем дело в Беркли. Там убили того, кого хотели, а вот труп нашли не тот. Иными словами, тело жертвы Эрама было найдено только после того, как возникли определенные подозрения и были начаты поиски, вызванные обнаружением скелета, который так и не был опознан и не имел никакого отношения к преступлению. Что касается филологии, то это просто смешно: заслуги Эрама в этой области были явно преувеличены, скорее всего, потому, что он оказался ко всему прочему убийцей (не сомневаюсь, что ваш любитель вечеринок мистер Моррис, соверши он какое-нибудь тяжкое преступление, попал бы в один ряд с Эрамом и Эдвардом Рулоффом[67] как «просвещенная» личность); тем не менее, мистер Лэм, Эрам подрывает ваш тезис, будто убийство и санскрит представляют собой уникальное сочетание. А помимо того, Джордж Борроу[68], обладавший кое-какими, пусть и невеликими, познаниями в санскрите, – неважно, что бы кто ни думал о целях использования этих познаний, – описывает в одной из своих книг несколько встреч с Джоном Тертеллом.
– Тертеллом?
– Названия книги не помню, спросите доктора Грисуолда, он куда больший борровиец, чем я, если, конечно, так можно сказать.
– Борровианец, – предложил свой вариант Мартин.
– Тертелл – кебмен и, в общем, заурядный убийца, и сегодня о нем вспоминали бы, в основном, благодаря Борроу, если бы его преступления не пробудили вдохновение одного поэта. Тертеллу повезло меньше, чем Эраму, имя его в анонимном стихотворении не звучит, но все четверостишье представляется мне образцом лаконизма:
Ему воткнули в горло нож
И вышибли мозги.
Обыкновенный мистер Бош
Расстался с жизнью вмиг.
Довольный одобрительной реакцией Мартина на этот поэтический шедевр, Эшвин откинулся на спинку своего вращающегося стула и допил виски. Затем какое-то время значительно помолчал, открыл новую пачку сигарет, протянул Мартину, закурил сам и выпустил изо рта большую струю дыма.
– В субботу, – заговорил он, – я уходил от Грисуолда в тревоге, и она не прошла и поныне. Эти две ночи я почти не спал, выкурил больше сигарет, чем положено, и выпил раблезианское количество виски. Повторяю, мне очень не по себе. Какие-нибудь новости есть?
Мартин кратко описал рутинную процедуру опознания, заметив под конец, что Курт вспомнил свой разговор с четой Лешиных, но ничего такого особенного отсюда не извлечешь.
– Что ж, мистер Лэм, если в нем, в этом разговоре, нет каких-то неведомых нам глубин, приходится признать, что мы топчемся на одном месте. Вы предложили несколько толкований этого эпизода, самым правдоподобным кажется, конечно, что он не значит ровным счетом ничего. Правда, может быть еще одно предположение – мистер Росс лжет.
– Да зачем ему это?
– А я-то думал, что это вам прежде всего должно было прийти в голову. Это ведь вы сразу заподозрили мистера Росса!
– Да, но мы вместе полностью отмели эту версию. Только… – Мартин осекся.
– Да?
– Вы хотите сказать, у Курта мог быть какой-нибудь другой мотив? Что он скорее, чем кто-либо иной, может оказаться виньяром?
– Ничего подобного, мистер Лэм, сказать я не хочу. Мне просто интересно было узнать, допускаете ли вы такую возможность. Как я уже говорил, блокнот убедительно свидетельствует, что виньяры здесь ни при чем… или, как вы предпочитаете изъясняться, их надо смыть с картины. Теперь я возвращаю вам вашего мистера Росса; впрочем, мне кажется, вы и так слишком сильно его обидели, этого несчастного молодого человека, и совершенно зря.
– В таком случае, кто же, по-вашему…
– Мистер Лэм, я сейчас пребываю в таком состоянии, когда ничто не кажется мне очевидным – кроме того факта, что все идет не так, как нужно. Кто бы ни отравил Пола Леннокса – Лешины, мисс Вуд или, что представляется наиболее вероятным, мистер Брюс, убийство доктора Шеделя по-прежнему является загадкой. Зачем мистеру Ленноксу понадобилось с таким тщанием выстраивать себе алиби на тот вечер, когда его должны были убить, – ведь его куда легче было бы просто сфабриковать? И зачем ему понадобилось столь пространно излагать сомнительную историю какой-то захудалой швейцарской секты? Во всем этом нет решительно никакого смысла.