Ленц покачал головой.
– Здесь мы не можем прийти к единому мнению. Мне показалось, что крик о пожаре подхватили сразу несколько человек.
– И свет не включали слишком долго, – продолжал Грин. – Мне непонятно, как такое могло произойти.
Морено пришлось объяснить надежность звукоизоляции комнаты киномеханика, а когда Грин продолжил настаивать на более подробных объяснениях, попросил Джона Кларка найти Уоррена.
Ночной сторож выглядел даже более удрученным, чем обычно, когда вошел в комнату. Он с испугом посмотрел темными, глубоко посаженными глазами на капитана полиции, а потом прочно уперся взглядом в пол.
– Мне сказали, что все освещение в зале контролируется из помещения с кинопроектором, – начал Грин.
– Точно так, сэр.
– Почему же вы не включили свет, как только услышали голос, предупреждавший о пожаре?
– Я не слышал никакого голоса, – пробормотал Уоррен. – Кабина киномеханика непроницаема для посторонних звуков.
– Тогда опишите свои действия сами.
– Там есть только небольшое окошко, сэр, через которое с трудом можно заглянуть в зал. Я совершенно случайно сделал это и увидел, что люди не сидят на местах, а мечутся в темноте. А фильм никто не смотрит. И я вышел в кинозал узнать, что случилось.
– Не включив сразу же свет?
Уоррен пожал плечами:
– Я как-то не сообразил. Мне трудно было понять, нужно это делать или нет.
– И вы вошли в зал?
– Я успел сделать всего несколько шагов, когда доктор Морено велел мне немедленно вернуться к себе и включить освещение.
– И это все, что вы можете нам сообщить?
– Да, это все. – Уоррен обратил хмурый взор на доктора Ленца. – Если ко мне больше нет вопросов, сэр, я бы предпочел вернуться к пациентам. С ними сейчас очень трудно справляться.
– Свободны, – ответил за Ленца капитан и кивком головы указал на дверь.
Едва ночной сторож удалился, как зазвонил телефон. Я возблагодарил небеса, услышав на другом конце провода голос Принса Уорберга.
– Какого черта тебе от меня надо? – Он был, как обычно, крайне любезен. – А я-то думал, тебя безболезненно усыпили.
Пришлось дать ему возможность поиздеваться надо мной всласть, смирившись с этим как с неизбежностью. Он, например, заверил меня, что я тут же сбежал бы из любой темницы для пьяниц, если бы мог почувствовать через трубку, до какой степени от него разит алкоголем. Радостно информировал, что даже в мое отсутствие ему и еще нескольким нашим общим приятелям удалось окончательно споить весь Бродвей. У меня долго никак не получалось прервать его самодовольный монолог.
– Ты знаешь киноактрису, которую зовут Сильвия Дон? – спросил я в редкой паузе.
– Смутно что-то припоминаю.
– Так вот, узнай для меня о ней все. Какие роли она играла, насколько хорошая актриса, описание внешности – то есть как можно больше. Поскольку ты у нас известный богач, тебя не разорят несколько звонков в Голливуд. И если она неотлучно находится там, тогда мне она станет уже не так интересна. Но у нее еще есть муж – тоже пытался подвизаться в шоу-бизнесе. Добудь сведения о нем. И когда я прошу – добудь, то мои слова следует воспринимать буквально. Добудь срочно.
– Мой бедный старина Пит, – спокойно реагировал на мои горячие просьбы Уорберг. – Неужели ты докатился до такого состояния? И совершенно трезв.
– Да, представь себе. Кстати, не забудь проверить, нет ли у муженька медицинского образования. Если есть, то в каком заведении он получил диплом и где обретается сейчас.
– Послушай, у меня, вообще-то, других дел по горло.
– Выполни мое поручение, – пришлось прибегнуть к угрозе, – или я умру, а мой призрак будет преследовать тебя до конца твоих дней.
– Выполню, но только из чистой любви к своему другу Питу!
– Хорошо, пусть будет из чистой любви, но только сделай. И умоляю, отправь мне всю информацию телеграммой прямо сегодня до половины десятого вечера.
Он начал грязно ругаться, и это означало с его стороны полное согласие на мои условия. Когда же он пустился в рассказ о своей новой постановке, я положил трубку.
Даже короткого разговора с Уорбергом оказалось достаточно, чтобы во мне вновь ожила прежняя любовь к театру: к Бродвею, загримированным лицам актеров, блеску роскошных премьер. И с внезапным ощущением радости я понял, что сам по себе этот день, оказавшийся полным самых невероятных и, казалось бы, ужасающих событий, непостижимым образом сказался на изменениях в моей личности. Я больше не чувствовал себя слабым, вялым и потерянным. Жизненная необходимость действовать восстановила во мне и способность к действиям.
Кабинет доктора Ленца выглядел сумрачно при скудном свете мартовских сумерек. Впрочем, сумрачным было и лицо директора. Сумрачным и бледным. Он первым встал с кресла. Следом за ним поднялись на ноги мы все и примерно минуту стояли совершенно неподвижно, как актеры в финальной сцене перед закрытием занавеса.
После продолжительного молчания первым заговорил Ленц, причем тон его был не просто серьезным, а повелительным:
– Должен настойчиво потребовать соблюдения моего требования, которое касается всех здесь присутствующих. Насколько это возможно, необходимо наладить для пациентов нормальное течение жизни. А потому сегодня все пойдет по обычному распорядку. Вечером состоится традиционная встреча для общения и развлечений. Несмотря на исключительную сложность положения, я не допущу, чтобы пациентов встревожили больше, чем это уже было сделано. Вас, Морено, я попрошу проследить за персоналом и обеспечить исполнение всеми своих обязанностей так, словно ничего особенного не случилось.
Юпитер высказался. Что оставалось добавить к этому простым смертным?
По пути обратно на мужскую половину меня одолело желание закурить. Когда я сунул руку в карман за сигаретами, то сразу же наткнулся на листок бумаги и достал полуночное завещание Лариби. Я начисто забыл о нем!
И уже хотел поторопиться обратно к Грину, но внезапно ощутил ту тайную радость, которая порой посещает нас при сознательном нарушении общепринятых правил и даже законов. Да, я утаил от полиции важную улику. Ну и что из того? По крайней мере в моем распоряжении осталось хоть что-то, способное оказаться полезным в попытках защитить Айрис, когда ее начнет мучить представлявшийся грозной фигурой государственный эксперт-психиатр.
Но каким образом я смогу пустить бумагу в ход с подобной целью, я в тот момент не имел ни малейшего представления.
XXII
Добравшись до «Второго флигеля», я сразу отправился на поиски Геддеса. Мне он сейчас был просто необходим. С того момента, как я, выражаясь языком героев кино, решил перейти к активной фазе операции, он становился моей единственной опорой и главным союзником. И он владел какой-то информацией. Причем, по всей видимости, информацией ценной. Если бы я получил ее раньше Ленца и полицейских, кто знает, мог появиться шанс…
Однако в нашей гостиной, где остальные пациенты все еще постепенно приходили в себя, англичанина не оказалось. Оставалось попытать счастья в его комнате, хотя приступ должен был давно миновать, а, насколько я знал, он терпеть не мог лежать в постели дольше, чем было абсолютно необходимо.
Я поспешил пройти вдоль пустого коридора. Вечер уже наступил, но почему-то никому в голову не пришло включить в проходе свет. И, двигаясь в полумраке, я снова почувствовал тревогу, нараставшую тем больше, чем дальше я удалялся от остальных пациентов. Однажды, пообещал я себе, непременно напишу очень страшную пьесу о человеке, который остался в полном одиночестве посреди психиатрической лечебницы. Он ищет хоть кого-нибудь, но не может найти. А его единственным компаньоном становится Голос.
При этом я вдруг подумал о том Голосе, который слышали мы. И понял, что он нам ни разу не солгал. Ведь он предупреждал и Геддеса. Объединил его с Лариби и Фогарти. А если кто-то хотел причинить ему вред, для этого открывалась превосходная возможность именно сейчас, когда в заведении властвовала неразбериха, когда кто угодно мог проникнуть куда угодно, а персонал оказался перегружен и откровенно растерян. Геддес же как раз спал в полном одиночестве.
Последние ярды коридора я преодолел уже бегом, распахнул дверь комнаты англичанина и включил свет. Мои глаза ничего не различали всего лишь секунду, а потом я увидел все даже слишком отчетливо.
Геддес по-прежнему лежал в постели, но уже не спал, как прежде. Недвижимо застыв на пороге, я словно снова услышал зловеще пророческие слова, услышанные им и повторенные мне на корте для сквоша.
«Фогарти стал лишь первой жертвой. На очереди вы, Лариби и Дулут».
Даже в состоянии глубокого шока я понимал, что Геддес был связан почти в точности, как Фогарти. Смирительная рубашка отсутствовала, но лежал он на животе с руками, каким-то образом зажатыми под тяжестью его тела. А вокруг шеи, натянутый внешне ужасающе туго, был обмотан хирургический бинт, причем другой его конец обвивал ноги. То есть его скрутили столь же жестоким, изуверским способом. А во рту, как и у Фогарти, вместе кляпа торчал скомканный носовой платок.
Несколько мгновений я мог лишь стоять, чувствуя, что всякая способность двигаться покинула меня. Но затем мне вдруг померещилось какое-то движение, легкое подергивание мышц шеи, постепенно закинувшейся назад под тяжестью ног. Глаза Геддеса выкатились и таращились в страхе. Но, слова Богу, это не были глаза мертвеца.
Моментально ко мне вернулось чувство реальности. Метнувшись к нему, я начал, как последний идиот, пытаться разорвать бинты. Но их прочность поразила меня. Мои дальнейшие попытки развязать узлы могли окончательно задушить Геддеса, но в итоге мне все же удалось освободить его от пут.
Он находился в совершенно невменяемом состоянии, не мог говорить, едва ли был способен пошевелиться. Я кое-как сумел уложить его на спину и начинал массировать наводившие ужас красные рубцы, успевшие образоваться вокруг шеи и запястий. И я еще долго сидел рядом, массируя его тело. Не знаю, много ли в том было толку, но я сам пребывал в полнейшей прострации и не мог придумать ничего лучше, даже не пытаясь найти кого-то себе в помощь. Повсюду установилась тишина – спокойствие места, навсегда покинутого последней живой душой.